Дорогие друзья и коллеги!
Я хотел бы на время выйти из традиционной интеллигентской игры в кто виноват и что делать. Тема потихоньку зацикливается, а за это время накопилось много долгов. Среди них, в частности, текст об "Исповеди" Августина, который обещал, да вот отложил.
Перед тем, как закончить свою "партию", несколько объяснений преимущественно этического характер.
1. У меня впечатление, что в своих речах (часть из которых перечитал) я особо непристойных выражений не допускал. Если кто-либо из вас таковые заметил, заранее прошу простить меня и вычеркнуть из текста и из памяти.
2. Говоря о революции и строительстве ШДК в одной отдельно взятой школе, я имел в виду отнюдь не киевлян. Революционер у нас один. Но могу ошибаться, и никто Очаговцев в колхоз ШДК силком не тащит. Простите и сотрите.
3. Увы, вряд ли получатся у нас теперь какие-нибудь круглые столы, очень уж все стало остроугольным. Именно это я имел в виду, говоря про осиновый кол. Соломадин говорит, что за один стол с Кургановым не сядет. Да и я, кажется, не сяду. Поскольку я с юности тоже предпочитал слушать вражеские голоса, а не пропагандистские заглушки, более того, сколько себя помню, ненавидел все то, чему по сей день рыцарски верен Курганов, о чем же нам разговаривать? Разве что под протокол.
4. Не истеричная грубость тона, не брань делает для меня крайне затруднительным общение с Кургановым. Я, может, скушал бы ради его таланта кучу непристойных обвинений, неприемлемых для других. В самом деле,человек страдает за детей и "вопит", как говорит, извиняясь (и я тоже), А. Волынец. Приличие же можно отнести к буржуазным предрассудкам. Дело не в этом.
Никто из вас не заметил, что сам Курганов решительно "изолировал" меня от своего общества как враждебный элемент.
Всякого рода моральные рассуждения вращаются вокруг "непристойностей". Как-то все не обратили внимания на текст, единственно важный для меня. Это ответ Курганова на мое "последнее письмо". Ответ этот настолько важен, что я рискну напомнить его (см. приложение 1).
Курганов квалифицирует меня как антисоветчика и диссидента, то есть как своего личного врага. К моему сожалению, он не очень прав: я, конечно,антисоветчик, но до высокого звания диссидента не дотягиваю, трусоват. Но счел бы высшей честью для себя оказаться в обществе людей, которые -- от Гумилева и Мандельштама до Шаламова, Солженицына и Сахарова -- служили нам всем (казалось мне) примером верности не какой-то там идеологии, а достоинству и человечности человека. Разумеется, поэтому фигура, которую изображает из себя в этом тексте Курганов, мне тоже глубоко чужда и враждебна. Можно ругаться последними словами, даже подраться и помириться со своим, но с чужим ни о чем говорить просто не хочется.
5. Так что видите, расхождение наше с Кургановым, как ни смешно, политическое, идеологическое. Я для Курганова классовый враг, а он для меня враг, как бы сказать, нравственный. Поскольку же идеология у Курганова большевистская, то какой уж смех. Тут не до шуток. Сейчас, конечно, не советская власть, и публичное обвинение в том, что кто-то рабски слушал "Голос Америки", существующий на деньги ЦРУ, ни к чему опасному не приведет. Но вот если бы дело было не у вас в свободной Украине, а у нас в путинской России, и ФСБ получила бы сигнал о том, что в одной школе некто проводит какие-то эксперименты на американские деньги, то... Вот что я считаю недопустимым.
Впрочем, почему ж недопустимым? Надо ведь понять человека. Он страдает. Говорит это все так, не всерьез, понарошку, по горячности, по юношеской еще самолюбивой задиристости. Хотя Курганов далеко не юноша и вполне вменяемый (то есть отвечающий за свои слова) человек, но простим, поймем. Ради общего дела. Ради бывшей симпатии.
Будь дело только во мне, и это простил бы. Но вот то, что ему не стыдно из Библера какого-то, прости Господи, Штирлица делать, простить как-то трудно.
6. С Библером я знаком с 1965 года, а с 1966 встречался с ним почти каждую неделю, и вся его драматическая эволюция у меня на глазах совершалась. Я помню, с каким гневом он поначалу спорил со мной, когда я его Ленина обижал. Но он был человек думающий, а не верующий. Вы знаете его любимые слова "сомнение", "самоизменение", "радикальная критика"... Он не боялся видеть вещи, не закрывал ни глаз, ни ушей. Жить в реальном мире ему было бесконечно интересней и важнее всех идеологий и утопий. Я помню, как он читал самиздатский "Гулаг", слепые фото "Колымских рассказов" и все, что только удавалось достать. Он не боялся острых и трудных переосмыслений. Я помню, как он ссорился и расставался со своими старыми закадычными друзьями еще по Душанбе: он раскритиковал и отверг в себе то, за что они еще цеплялись. Не буду продолжать, потому что не докажешь. Приведу только слова Иры из ее воспоминаний. "Искренний коммунист, в юности он писал письма к Сталину. В 80-е годы, вспоминая об этом, рассказывал, что ощущение тогда было такое, что, дескать, мы вместе со старшими товарищами делаем одно дело. В 30-40-е годы он написал цикл стихотворений под названием «Политбеседы», стилизованных под Маяковского. Читая их сейчас, испытываешь какую-то неловкость. Во время войны работал в СМЕРШе – об этом эпизоде своей биографии старался не вспоминать, не рассказывал почти ничего, от ответа на мои прямые вопросы пару раз уклонился, потом я перестала спрашивать. Первая его опубликованная работа называлась «Поход господ шумахерцев против демократии и социализма». Трудно было все это представить – когда мы с ним познакомились, в начале 80-х годов, он уже давно был последовательным антисталинистом и антисоветчиком (и всегда был последовательным антиимпериалистом), дружил с некоторыми диссидентами. Какая огромная работа должна была произойти! Из какого болота он вытащил себя за косичку!" (как Мюнхгаузен). Вот именно, колоссальная умственная и душевная работа. Повторю, он был думающим человеком, а не верующим, который верностью догме компенсирует неуверенность в себе.
На любое наше воспоминание можно сказать, что мы делаем "удобного себе" Библера. К счастью, есть его собственные -- пронзительные по трагичности -- слова. Это его замечательное стихотворение "Наше поколение" (см. приложение 2). Трагическая, но своя судьба Библеру бесконечно более значима, чем упрямая и жалкая в своем упрямстве верность тому, чему когда-то верилось, но что оказалось роковой ошибкой.
Как вы думаете, когда написано это стихотворение? Нет, не в 80-е годы, а в 1967 году!
И последнее. Лучшим и ближайшим человеческим другом и философским собеседником была в эти годы, по собственному признанию Библера, Лина Борисовна Туманова, замечательный, мягкий, умный человек. Сознательный и активный диссидент, арестованная КГБ и отпущенная умирать в последние месяцы ее жизни. Когда я слышу слово диссидент в той интонации, с которой произносит его Курганов, я сразу вижу Лину. А за ней миллионы стертых в лагерную пыль.
Простите меня, дорогие мои друзья и коллеги, я не могу общаться с этим человеком. Вы видите не в оскорблениях тут дело, да Курганов меня лично никогда и не оскорблял, а в чем-то гораздо более серьезном. Есть некие пределы -- у каждого свои, -- преступление которых ничем извинить нельзя. Видит Бог, за эти дни, поверьте, очень нелегкие для меня дни, я постарался очень многое в Курганове понять и простить. Но когда я перечитал это его письмо... Не могу. Он талантлив, он гениальный педагог, он и т.д. Но мне -- чужой, посторонний.
Успехов всем вам и здоровья.
Анатолий Ахутин.