Введение

Жив-здоров, лежу в больнице,
сыт по горло, есть хочу;
Приезжайте ко мне в гости,
Я вас видеть не хочу.
Детская считалка

Не нужно путать то, что нам представляется
невероятным и неестественным, с
абсолютно невозможным.
К.Ф. Гаусс

Обычно изучение качественной стороны мышления включает в себя его оценку как правильного, либо как неправильного. На основе каких же требований к ходу размышлений осуществляется такая оценка? Самым расхожим, как у обычных людей, не занимающихся наукой, так и у ученых, независимо от предмета изучаемой ими науки, исключая разве что профессионально занимающихся изучением мышления психологов, остается понимание правильности мышления, как его логичности, а неправильности — как противоречивости.
Однако, несмотря на то, что такая оценка ещё в древние времена вызывала резкую критику выдающихся мыслителей, указывавших на опасность использования конкретных понятий для проникновения в сущность вещей, до сих пор еще ясно не осознано, что ограничиваться формальной логичностью явно недостаточно, ибо возведение ее в ранг главного критерия правильности мышления неожиданно может оказать "медвежью услугу" любителю высказываться логично. Дело в том, что желание мыслить логично есть не что иное, как стремление адаптироваться, причем безразлично к чему — к запросам практики, либо к требованиям теории. Особые же способности к адаптации, как правило, проявляют личности, не имеющие четко сформированной иерархии ценностей (исключая разве что случай, когда ценностью для субъекта является сама логичность).
На наш взгляд, о качестве мышления, несущем глубинный заряд полезности, следует, прежде всего, судить по тому, СПОСОБСТВУЕТ ИЛИ, НАПРОТИВ, НЕ СПОСОБСТВУЕТ ОНО РАЗВИТИЮ ЛИЧНОСТИ самого мыслителя. Сама же идея оценки его по критерию логичности бесперспективна, причем и в плане ориентации на полный учет личностно значимых предпосылок, и в плане попыток угодить социальным ожиданиям. Ведь крайний индивидуализм в мышлении ведет в конце концов к необходимости утверждения того, что любая индивидуальная мысль является правильной, а стремление мыслить "как все" — к нивелированию индивидуальности.
Оценка правильности мышления по критерию его соответствия требованиям логики может осуществляться еще и имплицитно, то есть - представлять собой своеобразное "вычисление" того, что человек мыслит правильно, на том основании, что не допускает вопиющих неправильностей. Обычно к таким неправильностям относят: перепутывание причин со следствиями, вывод противоречащих друг другу умозаключений, осуществление взаимоисключающих оценок, неумение выделить главное, обобщение по несущественным признакам и т.д. Иными словами, правильность, если можно так сказать, "устанавливается" через понимание того, что мысль сформулирована, по крайней мере, не неправильно. Практически это значит, что разрастание элементов ошибочности в целом удерживается в границах некоторой нормы.
Кроме того, о правильности мышления судят как о норме еще и в том смысле, что она не есть патология.
Весьма широкое распространение получила также и оценка правильности мышления по его соответствию требованиям статистики и комбинаторики. Так в оценку правильности мышления вошли термины "наиболее и наименее вероятно" и "возможно и невозможно".
Естественно, что каждый из рассмотренных подходов к оценке "правильности" мышления позитивен в том смысле, что является определенным шагом в его изучении. Так, адаптационные критерии рассматривают "правильность" как учет всего до мельчайших деталей, имплицитные — дают возможность утверждать, что если человек не допускает грубых ошибок, то мыслит он "правильно", психиатрические — что "правильное" мышление такое, которое не сводимо к патологии. Однако, несмотря на разноплановость подходов, нельзя не заметить то общее, что выявляют эти, казалось бы, принципиально различающиеся по своим подходам методы изучения мышления — это его жесткую непротиворечивость, монолитную спаянность, структурную целостность, причем как в так называемых "правильных", так и "неправильных" его вариантах. А поскольку жесткая структурированность мышления является ничуть не меньшим тормозом для его развития, нежели отсутствие должного структурирующего начала, то и выходит, что ни один из этих методов не имеет достаточных оснований на то, чтобы оценивать мышление как "правильное" или "неправильное". Ведь не требуется специальной психологической подготовки, чтобы понять, что непротиворечивость высказываний вовсе не является той особенностью мышления, которая отличает выдающийся ум от обыденного. Равным образом и наличие противоречий в изложении собственной концепции вовсе не дает права негативно оценивать интеллект ее автора, ибо практика позволяет утверждать как раз обратное. Именно наличие взаимоисключающих взглядов присуще исключительно развитым в умственном отношении индивидам, составляющим гордость человечества. Благодаря такой особенности их мышления необычную популярность приобрели взгляды, объясняющие творческий потенциал личности парадоксальностью ее мышления. Однако пафос преклонения перед парадоксальностью мышления выдающихся образцов человеческой породы есть лишь дань их гениальности, но вовсе не путь, объясняющий необычность их восхождения на вершину понимания сути вещей.
Как можно заметить, рассмотренные концепции не способны объяснить особенности развития выдающейся личности, кроме как объявлением ее достоинств изъянами в виде проявлений дезадаптивности, глупости либо вообще патологии. В результате понятие "правильности" мышления выпадает из всего многообразия рассмотренных концепций. А ведь легко понять, что и непротиворечивость; и безошибочность, и адаптированность в "по-настоящему правильном" мышлении должны иметь свою меру, свою градацию и свою достаточность. Общим для всех них недостатком, изначально исключающим понятие меры, является, как нам представляется, несовершенство понятийного аппарата. Использование его в зародыше подавляет любые попытки пробуждающейся мысли усомниться в правомерности требования соблюдать жесткую иерархию родо-видовых отношений между понятиями, что фактически вынуждает осуществлять оценку "правильности" формально, поскольку нацеленность диагностик любой из рассмотренных концепций не оставляет места оценке фактов, противоречащих их идеологиям. Подлинная же теория, претендующая на объективность оценки, должна, на наш взгляд, не только предполагать, но и вообще в качестве исходного требования включать в себя наличие взаимоисключающих точек зрения, а, значит, и считать нормой описание явлений одного класса взаимоисключающими понятиями. Только такой понятийный аппарат сможет открыть перспективу оценки правильности "формирования и формулирования" мысли развивающейся личности.
На наш взгляд, поиск критериев истинной правильности, как в методологическом, так и в чисто объектном плане, лишь приближается к тому, чтобы стать предметом самой психологии. Иными словами, специфику правильности мышления еще только предстоит выявить, поскольку каждая из объяснительных конструкций лишь предоставляет мышлению возможность "улечься" в прокрустово ложе связанных между собой формальных операций. Это упрощает осмысление конкретных задач" тем, что демонстрирует относительно простую связь явления и его сущности. Мышление же должно не только обосновывать конкретные решения, но и теоретически предвосхищать тенденцию, то есть составлять прогноз. Изучение такого прогнозирования возможно лишь благодаря умению оторваться от психологической конкретики, и выявить сложные связи психологии с той областью знаний по отношению к которой сама психология предстает как частная наука, принципы которой приобретают смысл через их соотнесение с ней. Такой более исходной и более фундаментальной областью знаний является философия. Только в свете философии психическое может быть представлено не узкоявленчески, через его связь либо с материальным миром, либо с формально-логическими процедурами, а по-настоящему осмысленно, как нечто, утверждающее свое собственное место в мире объективных реалий. В этом плане насущной задачей психологов-теоретиков является восстановление связи с философией, в некоторой степени ослабевших на фоне успехов представителей естественных наук и принятия, в связи с этим, в качестве образцов объективности и научности разработанных в рамках этих наук конкретных методов анализа и формализуемых способов обработки результатов. Тогда представление о правильности мышления будет исходить из понимания сущности человека как развивающегося субъекта мысли, не противопоставляющего конкретику узкопрагматического осмысления явления его абстрактному пониманию. Только тогда психология может найти способы представить правильность мышления в виде проникновения в сущность явлений и вывода явлений этой сущности. Одним из таких способов вполне может быть ДИАЛОГ между абстрагированием и конкретизацией мыслимого, как это имеет место в некоторых каламбурах, сущность которых постигается через противоречие между взаимоисключающими друг друга прямым и переносным значениями услышанного.
Постижение сущности через противоречие с настоятельной необходимостью предполагает сведение в единый объект исследования представления о самом мышлении и представления о субъекте мысли, как о реальном человеке с сильными и слабыми сторонами, достоинствами и недостатками, индивидуальными предпочтениями и данью общественным отношениям. Отсюда и возникает проблема главного и второстепенного, издревле именуемая как отделение зерен от плевел.
Современная психология рассматривает мышление как многоуровневый процесс, в который включены три, имеющие различные генетические предпосылки, его вида: наглядно-действенное, наглядно-образное и понятийное. На высшем, интегративном уровне развития психики, — личностном, — мышление представляет собой продукт определенного их динамического соподчинения, меняющейся сопряженности, а не просто учета того или иного вида мышления, который является ведущим у данного индивида. Следовательно, главная задача теории, претендующей на хотя бы удовлетворительное описание критериев правильности мышления, состоит в выявлении системообразующего фактора, задающего динамику этой многоуровневой гармонии. Как уже было сказано, этим фактором вполне может быть непрекращающийся ДИАЛОГ между иногда несогласующимися, а порой и взаимоисключающими друг друга и в результате складывающимися в причудливые мозаики, образами и понятиями, дающими неповторимое сочетание конкретного и абстрактного.
Представление о самом субъекте мысли или о личности мыслителя опять же прочно связывается нами с марксовским "общественным существом" и поэтому всякое проявление индивидуальности, даже если оно непосредственно и не выступает в форме коллективного, тем не менее рассматривается как проявление и утверждение общественной жизни. К сожалению, это, также в принципе не вызывающее возражения, понимание личности, в силу разных причин не было доведено до уровня представления о ней, как о высшем интегративном уровне психического, сочетающем в себе столкновение противоположных возможностей и тенденций. В результате это и привело к тому, что гуманистически значимые декларации в пользу учета связи между личностными особенностями субъекта мысли и логикой его субъективных соотнесений не находили конкретно-научного воплощения. Причиной такого ничегонеделания, несмотря на понимание важности проблемы, является, как нам представляется, боязнь исследователей указать на существование противоречия между пониманием мышления как решения так называемых конкретных задач и пониманием мышления как решения абстрактных задач.
Закономерности перехода от конкретного к абстрактному и наоборот существуют, но они настолько сложны, что могут быть поняты лишь диалектически. Это представляет значительные трудности для человека, освоившего диалектику с позиций идеологии. Толчком к правильному пониманию таких закономерностей может, на наш взгляд, послужить осознание того, что способы решения конкретных задач находятся в противоречии со способами решения задач абстрактных. Это противоречие в понимании мышления является, по сути дела, отражением исходного противоречия в понимании сущности человека, как высшего существа, противоречия, проходящего через всю историю человечества, которая представляет собой непрекращающийся диалог двух противоположных взглядов на его сущность: как на вещь, хотя и уникальную, даже особую, но вещь среди других вещей-винтиков и как на самоценность, с присущей ей достоинством и свободой. Мышление личности фактически копирует ее отношение к самой себе и, в силу этого, изначально несет заряд противоречия между пониманием себя как средства познания и пониманием самое себя как самоценности. В случае разрешения этого противоречия в пользу понимания мышления как инструмента достижения или обустроенности чего-либо, оно выступает в конкретной неличностной форме своего существования. Превалирование понимания мышления как самоценности ведет к раскрытию его сущности как процесса, который просто нельзя свести к средству, приносящему пользу при организации познания, деятельности, общения, выживания и т.д. Из этого напрашивается один единственный вывод, что адекватность мышления определяется особенностями разрешения названного противоречия. Сказанное может быть отнесено к любой сфере приложения человеком умственных усилий. Если это деятельность, то в зависимости от отношения к самому себе, мышление может вести либо к сужению мотивационной сферы личности, ограничению ее творчества и замыкаемое на совершенствовании конкретных навыков, либо способствовать ее развитию. Если это общение, то "крен" в ту или иную сторону может либо вести к коммуникативному убожеству, ограничивающему арсенал языковых средств рамками жаргонов, либо способствовать поиску форм взаимопонимания, дающих возможность лучшей репрезентации личностных новаций. В процессе познания мышление рассматривается исключительно как средство получения и усвоения знаний. Это слабо мотивирует его совершенствование и, в конце концов, ведет к формализму. Осознание же его как самоценности вынуждает сомневаться в достигнутом, оспаривать очевидное, и побуждает мышление к совершенствованию.
Общепринятым считается, что мышление возникает в проблемной ситуации. Это означает, что проблема оценивается как условие "пробуждения" человеческого мышления. Однако то, что составляет проблему для одного человека, может вовсе не быть проблемой для другого. Это понятно, хотя бы в силу того, что существует различие в опыте, квалификации, интеллекте и т.д. С нашей точки зрения, главной причиной оценки ситуации как проблемной является свойство самого мышления как процесса, развивающегося по собственным законам, и в силу этого самостоятельно ставящего перед собой проблему за проблемой. Причиной этого является целеполагание — свойство мышления, не относящееся ни к особенностям организации знаний, ни к их использованию. О нем; равно как и о проблемной ситуации, также давно известно и еще больше написано. Однако попытка соотнесения влияний проблемности и целеполагания на мышление, как внешне взаимоисключающих, а, на самом деле взаимодополняющих друг друга механизмов его стимуляции, представляется перспективной. Мы полагаем, что только такой подход сможет создать предпосылки для проникновения в суть механизмов мышления. Ведь к мышлению необходимо подходить как к процессу, чрезвычайно чувствительному к любым попыткам "прикосновения к нему сознанием". Причем независимо от того, является ли это "прикосновение" спланированной акцией исследователя или неосознанной творческой потугой самого испытуемого. Сначала такой подход может показаться странным. В самом деле, разве можно повлиять на реально существующий объект способом его изучения, если только это не его механическое разрушение? Здравый смысл подсказывает, что нельзя. Ибо понятно, что таким образом можно повлиять лишь на знание об этом объекте, а не на сам объект и в результате либо исказить представление о нем, либо углубить его, "вычерпывая, — по словам классика,— его новые признаки и части". Однако, оказывается, что это, верно лишь для некоторых случаев, когда объект осмысления материален (например, мозг). Совсем другое дело, когда внимание исследователя обращено на его (мозга) основную функцию — мышление, как процесс отражения им самим того, что его окружает. Здесь здравый смысл является плохим советчиком, поскольку в данном случае объектом изучения является мышление, искажающее, как это ни парадоксально звучит, этим изучением самое себя. Причем, как уже говорилось, искажающее совершенно независимо от того, пытается ли постичь его законы посторонний исследователь или сам мыслитель. Определяющим здесь является то, что как тот, так и другой выступают по отношению к мышлению в единой функции — носителя категориально оформленной системы взглядов на мир. Фиксируется эта система взглядов посредством языка. Он же используется в качестве главного средства апробации сознанием того, что представляется понятным интуитивно. Но ведь ясно, что использование мыслителем универсальных формулировок, вследствие необходимости быть доступным групповому сознанию, обязательно исказит значимую для него проблематику, огрубляя оформление непонятного ему до уровня приемлемого и, в силу этого, становящегося понятным. Ничего не поделаешь, ведь в русле традиционных взглядов мышление, как формирование и формулирование понятия о чем-либо еще НЕ ИЗВЕСТНОМ субъекту, возникает и реализуется в процессе сначала безуспешных, а затем все более и более удачных попыток его описания. Поскольку же мыслящий человек постоянно стремится представить себе мыслимое посредством чего-то уже знакомого, то вполне естественно, что описание будет осуществляться в соответствии со знаниями, которыми он располагает. Однако, когда он попадает в ситуацию, где НЕ ИЗВЕСТНОЕ ему принципиально отличается от явлений, с которыми он до этого имел дело и которые формировали его опыт, то оно не может быть описано в соответствии с известными ему принципами и законами и, соответственно, не может быть правильно им понято. Необходимость выхода из такой тупиковой ситуации требует от субъекта качественно нового мыслительного усилия — вступления в конфликт с собственным здравым смыслом, сформированным всем его прошлым опытом, и принятия на вооружение новых принципов мышления, устраняющих этот конфликт. Осознание же им самим необходимости принятия этих новых принципов наступает тогда, когда он начинает понимать ограниченность старых. Иными словами, начинает понимать, что имеющиеся у него средства описания НЕИЗВЕСТНОГО, хотя и могут дать ему возможность составить о нем некоторое представление, но лишь настолько, насколько это позволяет ему его собственный теоретический уровень. Использовать же такие средства описания он просто вынужден, поскольку не располагает другими. В результате получается, что в случае принципиального отличия НЕИЗВЕСТНОГО от всего, что уже ИЗВЕСТНО, в едином процессе его осмысления начинают выделяться два различных подхода: старый, представляющий его осмысление в рамках известных законов и принципов, и новый, "пробуждающийся" лишь на основе критической оценки старого. Так впервые в едином процессе мышления начинают взаимодействовать два различных его продукта: формальный (то, что утверждается), или ЗНАЧЕНИЕ описания; и неформализуемый (то, что подразумевается, но не находит прямого языкового воплощения) или СМЫСЛ описания. Понимание этого СМЫСЛА и есть единственный путь к тому, чтобы индивидуальная проблема все же была доведена до уровня социальной приемлемости высказывания.
Для разъяснения механизма такого понимания вернемся к поднятому нами вопросу об основном противоречии, возникающем в ходе мышления, — противоречии между индивидуально-доступным и социально-приемлемым. Так, если мышление рассматривать исключительно как средство познания, то в этом случае оно управляется ЦЕЛЬЮ осмыслить НЕИЗВЕСТНОЕ, то есть просто описать его при помощи известных всем понятий, что фактически представляет собой его одностороннее понимание. Такое мышление лучше всего назвать "возвращением" в привычную область ИЗВЕСТНЫХ ЗНАЧЕНИЙ, поскольку познавательная задача на самом деле подменяется задачей, если можно так сказать, ″усыпляющей″ стремление к познанию. Совсем другое дело, когда мышление понимается как самоценность. Здесь нет ЦЕЛИ (если, конечно, не считать целью стремление познать объект) и не может быть в силу неадекватности имеющегося в наличии аналитического инструментария. ЦЕЛЬ, понимаемую как предвосхищаемый результат искомого, лишь предстоит сотворить. Мышление "трогается с места" только благодаря тому, что сознание лишь зафиксировало невозможность использования старых понятий для описания нового НЕИЗВЕСТНОГО. Иными словами, факты эмпирии, ниспровергая стройное здание ИЗВЕСТНОГО, создают нагромождение проблем. Тем самым мышление "подталкивается" к решению прямо противоположной задачи — поиска иного ЗНАЧЕНИЯ НЕИЗВЕСТНОГО путем постижения скрытого СМЫСЛА используемого понятия. О наличии в таком акте мышления ЦЕЛИ можно говорить лишь в той мере, в какой сознание фиксирует свою несостоятельность. В результате и получается, что при рассмотрении мышления в качестве средства познания, фактическое его использование сводится к решению задачи, отвлекающей от процесса познания. Это своего рода расплата за самообман, ибо первая часть древней мудрости гласит: "Если знаешь, что ищешь, то зачем это искать?"
В случае же понимания науки как самоценности, разрешение индивидуальной проблематики возможно, тем не менее, лишь при постоянном его взаимодействии с решением познавательной задачи. Обращение к имеющимся знаниям, сколь сомнительными бы они ни были, обязательно, иначе просто не будет условий для развертывания процесса мышления. Использование понятийного аппарата любого, даже весьма сомнительного учении, в процессе мышления обязательно, но только в качестве своеобразной составляющей. Это всегда продуктивно, ибо если даже не дает возможности использования его в качестве аналитического инструментария (более или менее адекватного), то, по крайней мере, предоставляет возможность субъекту мысли самому оценить перспективу проникновения в сущность вещей. Другой составляющей мышления, ограничивающей претензии сознания на всепроникновение, должно быть стремление к абстрагированию. Иллюстрацией переоценки роли этой составляющей в процессе мышления может послужить вторая часть уже цитируемой нами мудрости: "...а если не знаешь (что ищешь), то как ты это найдешь?"
В результате можно вновь попытаться поставить перед собой вопрос: "Что же, на самом деле, представляет собой правильное мышление: разрешение проблемной ситуации или целеполагание?" Теперь понятно, что подсказываемым здравым смыслом ответом: "И то, и другое",— нельзя ограничиваться. Следует искать подходы не примиряющие, а разрешающие противоречие между проблемностью и целеполаганием. Настоящего понимания того, что есть правильное мышление, можно достичь лишь путем диалектического разрешения вышеупомянутого противоречия, ведь достигнутое и недоступное сознанию в ходе его развертывания взаимообусловлены, а не разделены. В русле этого понимание правильности мышления, как соответствия неким принципам развития, может быть представлено следующим образом: в случаях, когда сознание мыслящего субъекта уже не удовлетворяется полнотой описания объекта при помощи известных понятий, то, ввиду ситуативно или контекстуально очевидной натянутости этого описания, сознание может позволить себе критическое к нему отношение. Это является признаком того, что субъект понял, что ЗНАЧЕНИЕ существующего описания неадекватно описываемому объекту и стал оценивать его СМЫСЛ как поиск компромисса между собственным пониманием и доступным общественному пониманию. Иными словами, признаком соответствия мышления требованиям более глубокого познания, а значит и принципам развития, сигнализирующим о необходимости изменения подхода к изучению мышления, является перенос фокуса осмысления и осознания ЗНАЧЕНИЯ описания на оценку СМЫСЛА его использования. В результате становится возможным говорить о новом, несколько необычном с точки зрения здравого смысла, признаке правильности мышления. В соответствии с ним чем более понятным в процессе мышления представляется ЗНАЧЕНИЕ описания, тем менее понятен его СМЫСЛ и, наоборот, чем более очевидным становится СМЫСЛ описания, как компромисса, тем менее понятным представляется его ЗНАЧЕНИЕ. В русле этого, если рассматривать мышление как процесс, порождаемый исключительно осознаваемой проблематикой, то оно предстает как неосознанное целетворчество. Если же подойти к его изучению как к целеполаганию, то с явной очевидностью проступает "пробуждающая" мышление и неосознаваемая проблематика. Это может означать лишь то, что как причинная, так и целевая обусловленность мышления тесно связаны между собой и именно эта их связь определяет развивающийся характер мышления. В случаях же нарушения их взаимоуравнивающего влияния, мышление впадает в одну из останавливающих его развитие крайностей: воинствующий эмпиризм в случае доминирования в сознании проблемности или изощренный, самоорганизующийся формализм при довлеющем влиянии цели.
То, что личностные особенности субъекта и его мышление должны рассматриваться как единое и неразделимое целое, понятно и без вышеизложенных рассуждений. Это очевидно. Однако учету того, что мышление субъекта не менее тесно взаимосвязано с особенностями того, кому адресовано высказывание, своего рода внешнего или внутреннего контролера, не всегда уделяется должное внимание. А ведь именно адресат в условиях все уменьшающейся конкретики, берет на себя роль последней инстанции, вынуждающей субъекта уделять должное внимание описанию мыслимого. Это описание, чтобы быть осознанным адресатом, должно быть выполнено с опорой на нечто уже ему, адресату, известное. Одним из способов удовлетворения такого требования, подтверждающим ясность излагаемого путем его последовательной идентификации с ИЗВЕСТНЫМ, является доказательство правильности излагаемого. Оно осуществляется путем подведения мыслимого под систему понятий, что, как утверждалось выше, представляет собой его знаково-ориентированное искажение. Форма такого описания должна соответствовать требованиям логики. Правда, здравый смысл, как менее жесткое требование, налагаемое на описание мыслимого, допускает, в качестве своего рода компромисса, возможность некоего менее строгого, неформального воздействия на адресата. Таким воздействием является обоснование. Оно представляет собой некоторый отход от формальных правил доказательства, демонстрирующий наличие некоторого содержания, недоступного формализации, но не противоречащего ее основным законам. Обоснование удовлетворяет требованиям адресата даже тогда, когда содержание описания несет в себе лишь намек на сходство мыслимого с чем-то уже ИЗВЕСТНЫМ. Совсем другое дело, когда адресату трудно выделить в описании ИЗВЕСТНОЕ. Тем не менее и в этих условиях, необходимость воздействия на него остается главным условием апробации мыслимого сознанием. Правда, уже не в форме доказательства или обоснования, а в виде демонстрации адресату того, что содержание утверждаемого противоречит как законам формальной логики, так и логике здравого смысла и не может быть обосновано. Достижение взаимопонимания с адресатом, несмотря на имеющие место нелогичность и противоречивость описания, свидетельствует о том, что мысль, оторвавшаяся от логических постулатов, продолжает развиваться неким другим путем.
Противоречие между способами внутриличностной объективации и межличностного опредмечивания в мышлении разрешается путем осуществления серии соотнесений авторской и адресной оценок правильности прогноза в условиях нового контекста. На практике эти соотнесения представляют собой последовательность мыслительных операций, дающих возможность разрешить противоречие между формой и содержанием мыслимого. Как будет обосновываться в исследовании, процесс мышления по разрешению этого противоречия вполне удовлетворительно может быть формализован посредством особых, так называемых диалектико-логических операций, которые удобнее всего назвать триадическими умозаключениями. В нашем исследовании триада характеризуется как последовательная трансформация содержания мыслимого от метафоры через иронию к антитезе.
Итак, несмотря на то, что еще во времена античности было замечено, что формальная логика, как наука о формах выведения и взаимопревращения понятий, не может претендовать на охват даже основных сторон развитого мышления, большинство ученых за основу создаваемых ими теорий, к какой отрасли знания они бы не относились, непременно брали именно ее. Внезапное же появление в рамках любой из них противоречий, расцениваемых, как признаки теоретической слабости, весьма удобно для их создателей, объяснялось недостаточной проработанностью логических основ концепции, что, в принципе, сохраняло для них иллюзию возможности доработки. В случаях же невозможности реанимирования засоренной противоречиями теории, в качестве крайней меры, допускалась возможность пересмотра ее исходных допущений и аксиом. Лишь в середине XX века теоретическая мысль созрела до понимания истинного смысла тертуллиановской фразы сгеdo quia absurdum (верю, ибо это невозможно), указывающей на необходимость позитивной оценки противоречия [140]. Осознание необходимости такой оценки имеет место потому, что с усвоением правил формальной логики прогнозирование ожидаемого в большей мере начинает зависеть от правил формулирования мыслимого, нежели от информации об окружающем мире. Это происходит в силу того, что формальная логика навязывает мысли аналитический инструментарий, заранее ограничивающий свободу формирования прогноза областью исчисляемых вариантов того, что, в соответствии с законами формальной логики, может произойти. Все противоречащее этому исчислению расценивается, как абсурдное. Тем не менее история научных открытий свидетельствует о том, что прогресс во всех отраслях человеческой деятельности достигается, главным образом, за счет прогнозов, представляющихся абсурдными с точки зрения существующего знания. Так, например, говорят, что Николе Тесла, принадлежит следующая фраза: "Если бы Белл лучше знал электротехнику, то он никогда бы не изобрел телефон". Изучению механизмов мышления, дающих возможность составления прогнозов таким парадоксальным образом и посвящено данное исследование, В основу его положена идея о диалоге между взаимодополняющими друг друга способами фиксации знаний — формализуемом и не поддающемся формализации, который подталкивает мышление к выходу за границы сложившихся норм осмысления.
На основе принятой идеологии разработаны концептуальная и формальная модели структуры и динамики мышления в условиях выхода поиска НЕИЗВЕСТНОГО за рамки признаваемых возможными теоретических вариантов. В контексте основного противоречия между авторским и адресным мышлением, методология модели базируется на диалектике взаимодополняющих друг друга индивидуального и группового мышления, внутренней и внешней его форм, а также абстрактного и конкретного.
Детальной проработке подвергаются диалектика смыслообразования в процессе диалога, а также генезис становления синтезиса, как постижения сущности через противоречие. Мышление рассмотрено как процесс, представляющий собой эпистемологический поиск сущности, развивающийся путем последовательной смены операциональных вариантов метафоризации сложившихся понятий, в результате чего достигается взаимодополняющий [компромисс между индивидуально-доступным и коммуникативно-приемлемым: метафора + ирония + антитеза = синтезис. Понимание того, что становление синтезиса представляет собой процесс, развивающийся независимо от оценки его по шкале "истина-ложь", позволило говорить о возможности построения теорий, в которых можно формализовать логические и семантические парадоксы.
Выступая в качестве открытой концептуальной системы, построенная модель процесса мышления отвечает принципу неограниченного определения через абстракцию и допускает неограниченное образование понятий и множеств по заданному непустому свойству.
Монография включает семь глав, введение, заключение и библиографию. ОБЪЕКТОМ исследования служит процесс формирования и формулирования прогноза.
ПРЕДМЕТОМ исследования являются законы мышления, в соответствии с которыми интуитивные, то есть не теоретические операции по формированию и формулированию прогнозов вступают в противоречие с формально-логическим выводом.
ЦЕЛЬЮ исследования является создание основ единой теории мышления, исходящей из его сущности, понимаемой как единство противоположностей и обосновывающей это парадоксальное с точки зрения формальной логики единство, способами новой логики — диалогики развития теоретических понятий.
Для достижения указанной цели необходимо было решить следующие задачи:
- определить, какая из логик — формальная или диалогическая — в большей степени подходит для обоснования теории психологии мышления;
- обосновать, какой из принципов — принцип непротиворечия или принцип развития — является более универсальным при построении доказательства истинности понятий теории психологии мышления;
- выяснить, можно ли парадоксальное с точки зрения формальной логики преобразование абстрактного в противоположное ему, но тождественное по смыслу конкретное считать признаком развития мышления;
- разработать алгоритм диалектико-логического доказательства в процессе мышления.