Конспект подготовлен Ларисой Богачик-Волынец
«Средневековая антитетичность – это – в основе своей – тождество и противополагание бытия и мышления как антитеза. Что это означает? Это означает, что для средневековой логики (мышления) (уже благодаря исходной апорийной форме противопоставления бытия и мышления) вырастает их логическое отталкивание. Мышление, понятое как бытие мышления (речь), есть ничто мысли, её аннигиляция (нет мысли о мысли, то есть – нет мысли). Бытие, понятое как мышление, есть ничто, постепенная аннигиляция бытия, предметности. Только как мысль о ничто, мысль еще есть мысль. Только как ничто, бытие есть (не мысль, а бытие). Небытие мысли (речь, указание, напутствие) есть её единственное бытие. Мысль о небытии (как этот предмет сделать другим, понять его – означает понять его неистинность) – есть единственный статут мысли(?). Но такая мысль о предмете – как об его небытии – есть мысль о <нрзб> не о действии, <нрзб> <субъект?>. Понять предмет (уже не как предмет мысли, – это было бы апорийностью, но) как … действие субъекта – означает понять его в антитезе “средство–цель”. Понять предмет – означает понять, для чего он, понять его как средство, и – увидеть в нём цель (благо) человека, то есть не его (не этот предмет), понять его ничтожность. Антитетичность находит своё наиболее адекватное воплощение в идее речи, рецепта, предписания. Ведь только в предписании, в словесном воплощении – средство осваиваемо и может быть передано, – как опыт, а не как вещь. Но в слове средство и цель замыкаются друг на друга, оказываются тождественными и – обращёнными к человеку. (В этом рассуждении ещё существенно, что “бытие мышления” (речь) – это и есть определение субъекта (мыслит речь). И ещё. В понятии ремесленный опыт может отражаться только как рецепт, напутствие. И тут понятие – тождество целевого и “средственного” определения. Такое тождество и есть антитетическое тождество. Здесь нет вопроса почему (“потому что, – для того”).» (с. 86-87).
(с. 58-60) (1971 г.) «К проблеме антитетического движения средневековой мысли.
(Здесь — в основном — только в сфере непосредственной деятельности.)
Прежде всего, — о диалогичности антитетизма. В средневековье антитетичен (особая форма диалогизма) сам прием деятельности, реализуемый — исходно — как жест, жест по отношению к другому (или к самому себе) человеку, — мастеру, подмастерью, ученику, Богу. К предмету, наконец. Смысл этого жеста поучителен (вот так надо делать, так делали, такой прием мне необходим, в этом приеме я могу сохранить-претворить себя). Но это поучение ничего общего не имеет с алгоритмом современного деяния в машинообразном ритме управления-исполнения. И жест и поучение эти именно антитетичны. Только в такой сетке запретов(наложенных традицией, авторитетом, священным установлением) я могу (“ты должен”) проявлять себя,творить, вносить свой нюанс, свою неповторимость, могу растить всеобщего субъекта. В рецепте средневекового приема (в отличие от современного алгоритма) внешняя форма предписаний скрывает внутреннюю форму запретов, а содержанием этой внутренней формы является провокация на неповторимо своеобразное (в такой-то сетке социального, всеобщего опыта) творчество, претворение себя как страшно малой и жалкой (вне “вкушения плоти и крови Господней”), но все же... личности, субъекта.
Далее. Основной смысл “приема-жеста” есть именно слово, сопровождающее жест, — произнесенное или помысленное, — в виде “рецепта”, — для телесного действия, или — спасения души. В слове выражается, что приемом этим я должен не столько обработать материал (“мертвую природу”), но что-то изменить в личности, в субъекте (“В начале было слово...”), в подмастерье, к которому я обращаюсь этим жестом (прямым ли показом или показом-рецептом), — в себе, или (здесь это главное) — в объекте, в котором я должен “вызвать субъекта” (душу дерева, металла, земли...). Дело — это разговор. И если прием сам по себе жестко регламентирован, то прием как жест, обращенный к братцу-земле, или братцу-дереву, или братцу-золоту, глубоко личностен. Его цель, его смысл — вызвать нечто неповторимое в предмете. Точнее, — в средневековье личностен не сам прием, но именно “предмет”, к которому прием обращен (этим предметом, в конечном счете, выступает человек).
Далее, — каждое действие средневекового ремесленника — это турнир мастерства (права на то, чтобы быть мастером, чтобы стать личностью, воплотить в себе абсолютную насущность, абсолютную свободу всеобщего субъекта). Поэтому в конце концов каждое “делай так” означало и антитезу — и все же “сделай не так”, как твой “противник”, соревнователь, оппонент (весь пафос схоластики), — лучше, тоньше, более близко к всеобщности (более близко к неповторимой (!) личности?!). Вот этот элемент спора, дискуссии в каждом жесте “работника” (в самом широком смысле слова “работник”), это “нет”, внесенное в каждое “да” (да — прием, рецепт; нет — то есть не так, хотя и так, — как другой работник) пронизывали всю “социальную структуру” деятельности средневековья, придавали ей неповторимую своеобразность, — сквозную социальность каждого элементарного жеста.
Далее. Иерархичность социально-деятельностной структуры средневековья также была насквозь антитетична и диалогична. Пронизывающее значение “нет” — это значение выделенности для тебя твоего места. “Делай так” — значит не делай так, как черт, как мастер, как ткач, как... Определение моего дела давалось в контексте бесчисленных — “это — не мое дело” и “мое дело — мое, только включенное в систему, иерархию, священную сеть не моих дел”.
И последнее. В логическом плане — важнейшее. Антитеза вводила размышление вглубь любого самого авторитетного и жестко регламентированного рецепта. Каждое “да” воспринималось на фоне “нет”. Челнок “да” и “нет” постоянно вертелся, и в этом вращении до бесконечности уточнялись оба определения. Диалог с другим становился, оборачивался диалогом с собой, “моно-диа-логом” (сравнить всю систему воспитания и внедрения знаний: Алкуин, схоластика..,). Именно личность была творцом нового “нет” (нового уточнения приема), отбрасывала дополнительную стружку с той заготовки деяния, которая (заготовка) была передана мне обществом. Но, вместе с тем, это сужение возможного, разрешаемого было процессом все большего овнутрения, одушевления всей деятельностной схемы. Каждое практическое деяние становилось в основании этого челнока (“да” — “нет”) деянием духовным — актом схоластическим. Постепенно воспитывалось феноменальное хитроумие, — не только и не столько в рукомесле, сколько в умении ума изобретать новые трудности и в умении ума обходить эти трудности. Так рождался (так происходило зачатие) дуализма Нового времени: громадное объектное поле запретов и — точечность исходного, чисто аналитического хитроумия. Подготовлялись основы перерождения антитезы в антиномию(а).Здесь существенно учесть идею “лествицы”, претворения. Идею совершенства, лежащую в основе средневекового мастерства. Ум средневековья — ум обхода, огибания трудностей.
(а) Ведь это «не нужно делать» = загон только в мысль, изгнание из дела.
Еще раз подчеркнуть: логика средневекового действа выявляется в той мере, в какой она раскрывается логикой диа-моно-лога, логикой самоизменения, логикой действия, замкнутого на “форму форм” – человека.» (с.58-60)
(с. 91-93) «К антитетичности. Два символа антитетичности. “Может ли бог создать такой камень, чтобы он не смог его поднять?!” И второй. – О “чертях на кончике иголки”. Что я хочу сказать? Антитетическое мышление понимает предметы по принципу: чем предмет могущественнее (сам по себе), тем он ничтожнее, тем он более не существует (ибо он не причастен к “руке, держащей его”, он не причастен к целому). И обратно – чем ничтожнее этот предмет, чем более он не существен (сам по себе), тем он более причастился целого, тем он более личностен (он относится к личности, держащей его), тем он более могущественен, тем он более существует. Но если он простомогущественен, он также не существует, он существует и существенен именно благодарясвоему ничтожеству, то есть благодаря своей причастности самому себе (как ничтожному). И основа этой антитетичности – в диалектике средства и цели, в диалектике ремесла, умения. Предмет могуч (вообще предмет оценивается) не тем, что он есть, – это Новое время, но тем, “к чему” он в той мере, в какой он наиболее средстводля чего-то…), то есть в той мере, в какой он наиболее ничто сам по себе, в какой он наименее эгоистичен, чем более он не “почему…”, а “во имя…”. Но чем более он средство, тем более оказывается, что цель его (пусть – алхимический камень, золотность, или – слово…) в нём самом, что цель его – быть средством, или иначе, что цель цели – наделять предметы личностью как ничтожеством, как способностью быть средством. Да, и вообще, цель ничто без средств, к ней ведущих, цель определяется своими средствами. И обратно, – чем более предмет самодовлеющ, тем ничтожнее он, тем он менее может служить средством. Определить предмет как средство и означает определить его могущество в его ничтожности, его ничтожность – в его могуществе. Но все это означает, что предмет (по которому я должен судить о другом предмете, о цели), предмет, значение которого в том, чтобы быть понятым как приём, есть слово, есть речь и именно понимаемый как слово (кем-то сказанное) предмет отождествляет в себе средство и цель, предмет истинно антитетичен. Но это слово не в современном информационном смысле и не в символическом смысле, оно ценно как раз малой своей информативностью, своей малой “битностью”, оно не сообщает, а живёт как слово, ценное не тем, что оно сообщает, но тем, как оно действует, в какой мере слово может быть вещью; вещь – субъектом; в какой мере предмет – вещает. Вещает, но не информирует. Полнее всего это выражается в самом отношении “речь – мысль”. Речь – это полная ничтожность мысли, это (как бытие мысли) уже мысль не о чем, ни о чём, то-есть – не мысль. Так же, как речь – слово – это наибольшее несуществование дела (его ничтожность, невесомость). И именно своей ничтожностью речь (бытие мысли) есть наиболее существенное в мысли, наиболее могущее в ней, ибо это не о чём-то, это возможность и потенция любой мысли, это мысль как предмет. Такое становление антитетичности “мышление – бытие” (см.стр 68-70) есть предельное логическое определение антитетичности. И ещё. Предмет (это уже в процессе) тем могущественнее, чем он ничтожнее – само делание его могущественным (как приёма) есть его уточнение (утончение) до ничто, в движении “не так…не так…не так…”, в окружении разрешенного действия (кончика иголки) напряжённым полем запретов. Впрочем, об этом я уже говорил, нужно только этот ход мыслей органически включить в тот, который разворачивается сейчас. Всё это и можно проследить на “софизме” – “может ли бог сотворить такой камень, который он не сможет поднять…”. Наибольшее могущество бога (это уже только цель) – в его ничтожности, в его способности вызвать свою немочь, но и обратно – его уничижение в его всемогуществе, – в его неспособности сотворить нечто, что ему не под силу. Неразрешимость этой антитезы – в антитетичности “деяния – творения”. Ничтожность деяния (…не могу поднять) доказывает могущество творения (…могу сотворить). Ничтожество творения раскрывает могущество деяния (не могу сотворить такое, что не мог бы поднять). И, – здесь же, – типично средневековое тождество свободы и необходимости. Необходимость как апофатическое определение свободы. Могущество сделать нечто для меня невозможное. Или – невозможность сделать нечто, что я не мог бы…Те же отношения в любом человеческом деянии, в каждом понимании предмета как дела и их “вырождения”(?) в слово. Но тут по-новому предстаёт отношение “апории” и “антитезы”(?) (с. 91-93)
(с. 107-108) (1973 г.) «Каждый логический строй несет в себе (это и есть его предельное логическоое определение) свою идею самообоснования, = свою идею перехода в иной строй.
Апорийный строй мышления обосновывает (превращает) себя в идее “формы форм” (скажем, порождающей формы). Эта идея разрешает исходную апорийную трудность, – проблему “выведения многого из единого”, проблему обоснования “бытия как вне-понятийного”, но она знаменует переход к идее субъекта как предельной логической идее (= к антитетическому строю мышления).
Антитетический строй мышления (Средневековье) обосновывает (превращает себя) в идее “субъектно-объектного отношения”. Идея субъекта находит свое основание в “объекте”, ибо без объекта субъект – не субъект, но с “объектом” он (всеобщий субъект) сразу же не всеобщий. Идея “субъект-объектного отношения” есть идея снятия причины в действии. это – возможность не говорить о субъекте… Проблема конечной причины разрешается тем, что она снимается в идее тождественности причины и действия (“почему” = “как”)… Так возникает антиномический строй мышления.
Антиномический строй мышления обосновывает себя ( и в XVII…и в XX в.) в идее ”causa sui”. Идея причины (действия на…) в своем предельном развитии парадоксально доходит до идеи “причины самого себя”, собственного бытия, ( и – NB – как “причина”, или “основание” коренной трансформации своего бытия). В этой идее “антиномика” обосновывает и понимает себя в ином – новом логическом строе – парадоксальном.
Но идея ”causa sui” несет в себе неразрывную связь (диалог) с идеями антиномического строя, она зависит от этих идей, она есть все же – причинность, – но в своем предельном – парадоксальном – доведении. Это есть конечное определение самого антиномического строя. Поэтому парадоксальность, взятая только как ”causa sui”, это еще “не то…”. Так изложенная, она дает причину бытия логики (в ней самой), но не дает парадоксальность многих превращений. Только в единстве с другими формами самообоснования (“форма форм”, “субъект-объектное отношение”) ”causa sui” работает как парадокс современной логической революции.
Без этого разъяснения необходимая для causa sui квази-одновременность (диалогичность) всех логик (только в совокупности они дают самообоснование данной идее, данному предмету) не будет понятна, а отношение ”causa sui” будет лишь дополнительным по отношению к идее “действия на другое…” (107-108)
- Войдите, чтобы оставлять комментарии