3. Итог антиномии “философия – математика” 128
Основные идеализации классической науки, впервые сформулированные в экспериментах Галилея, систематизированные Ньютоном и прорефлектированные в кантовском “эксперименте чистого разума”, необходимо расщепляются – в собственной работе разума (в его основоположениях) – на два предельных определения, два определения предела разумной (теоретической) деятельности:
- определения логики философской и
- определения логики математической.
1. Мир (природа) и человек мыслится (анализируется) на путях логики философской.
2. Мир (природа) и человек познается (ре-конструируется) на путях логики математической.
В математическом определении формируется невозможный (для бытия) мир методологического во-ображения. Это, так сказать, антиплатоновский мир – мир идей (и идеальных предметов), радикально лишенных наличного бытия, определенных этой своей ироничностью, методологичностыо, своим “как если бы…”. И именно в этом – невозможном для реального бытия – мире воспроизводятся (познаются) основные характеристики реального (“эмпирического”) бытия.
В философском определении открывается (мыслится) мир бытия, невозможного для во-ображения и для теоретического воспроизведения. И именно здесь формируются характеристики предмета практического разума (предмета практической деятельности и самоизменения).
В философской самокритике теоретического (“чистого”) разума вновь и вновь формируются и углубляются две идеи: идея целостного, культурного, просвещенного (а не только теоретизирующего) субъекта и идея целостного предмета практического (а не только теоретического) разумения или под-разумевания (но что здесь означает “разумение”?). И это именно только идеи, образа, лица и фигуры не имеющие…
Математический мир (запредельный для эмпирии) постоянно – в ходе развития науки – уточняется и утончается и – рефлектируя обратно в теорию – обеспечивает ей (теории) непрерывное и плодотворное развитие. Развитие – в пределах классического теоретического (“чистого”) разума.
Мир философии есть постоянное переформулирование того “чуда”, в бегстве от которого развивается классическая наука. Физику необходимо
каждый раз посильнее напугать, чтобы она борзее бежала (... развивалась).
Так логика теоретического мышления Нового времени сама создает себе внутренний стимул непрерывного развития – игру в “диалог логик”. Одна и та же логика существует дважды – в радикально несовместимых, исключающих друг друга формах (философской и математической) – и поэтому способна, так сказать, домашним способом, не вступая до поры до времени в спор с исторически иной логикой (скажем, античности или средневековья…), больше того, как бы прикрываясь от этого всеобщего спора своими домашними дрязгами, все же реализовать диалогическую и парадоксологическую природу мышления и монополизировать саму идею бесконечного, себе-тождественного логического прогресса.
И в этой игре в диалог странную роль берет на себя логика философская.
Философский разум, этот разум бессилия, взваливает на себя в Новое время (XVII – XIX вв.) непосильную задачу – обосновать несводимость “к себе”, к философии разума теоретического. И обосновать несводимость к теоретическому разуму, к теории своего собственного, философского бытия. Философский разум справляется с этой непосильной задачей. Справляется – пока математическая рефлексия имеет свой (отдельный) выход в беспредельность (в культуру!).
Однако в XX в. происходит странное превращение.
Математика сама обнаруживает парадоксальность своих изначальных (конструируемых?) понятий, начинает применять к ним требования чисто философские (анализировать их основательность, подвергать их проверке на самообоснование, на бытие) ... И сразу же становится невозможным кантовское – точнее, Нововременное – “разделение властей”, существование двух логических пределов теоретизирования, антиномически противопоставленных друг другу и как раз поэтому не аннигилирующих, продолжающих существовать и давать простор развитию теоретического разума в его гносеологическом определении. И – что самое существенное – давать простор его превращениям в иные формы мышления, возможность его (теоретического разума) бытия в качестве того “центрального” Ничто культуры Нового времени, которое обладает культуропорождающей силой – силой самоаннигиляции (= самообоснования) в иных формах культуры.
Теперь – в XX в. – все изменилось.
Философское определение мира, невозможного для во-ображения и для теории, и математическое определение изобретенного мира, невозможного для бытия, должны как-то соединиться и дать некое новое определение. Но это после Нового времени, после той логики, которая развивается как онто-логика эксперимента.
В XX в. “челнок” философско-математической рефлексии перегружается, переполняется, перестает срабатывать, уже не может связывать два расщепленных берега человеческой мысли, два противоположных определения всеобщего… Наступает окончательный кризис “онто-логики” эксперимента. Ведь глубинный замысел “Бесед…” Галилея и “Критик…” Канта заключается в провоцировании этой челночной работы все более расходящихся и все более насущных друг для друга ветвей фундаментальной рефлексии – математической и философской.
* * *
Наступает эра современной логической (только ли логической?) революции.
В этой логической революции игра в диалог логик, когда один – нововременной – разум спорит только с самим собой, сомневается только в самом себе, самообосновывает только свое бытие в качестве разума теоретического, познающего… эта игра исчерпывается. Дело пошло всерьез. Или – скажу иначе – игра укрупняет ставки.
Формируется новый, более основательный диалог – диалог логических культур, формируется новый диалог разумного – преображаемого разумом – человеческого бытия. И формируется новый исток парадоксов самообоснования человеческого мышления…
В этом диалоге и в этом движении самообоснования в сопряжение вступают “Разум и Разум, одна культура мышления, скажем Античная, и другая культура мышления, скажем логическая культура Средневековья или Нового времени. Как это происходит… предмет особого исследования. До сих пор в этой книге мы исследовали внутренний диалог понятия в преобразованном виде. Диалог логик, могущий радикально осуществляться в форме понятия, выступал в измененном, логически ослабленном виде, осуществляясь и погасая в форме теории” 129.
Этот фрагмент, почти заключающий мою предыдущую работу, вполне идет в дело и сейчас.
Сейчас схематизм “диалога логик”, диалогики Нового времени взят мной в ином повороте - уже не как диалог, но как схематизм парадоксов самообоснования этой логики, - когда в мышление в качестве его предельных оснований необходимо включить определения бытия во всей его вне-логической целостности, в полной мере ответственности за нетождественность мышления и бытия. Диалог в собственном смысле слова в этой книге оставлен в “стороне” (он присутствует молча). “Диалогика” развита – в этой книге – как “логика парадокса”.
Но – по-прежнему – это все еще логика, характерная именно для Нового времени. Вне-понятийное бытие включается здесь (и – см. Кант – не может быть включено) в определение понятия лишь в той форме, в какой бытие запредельно исключено для познающего, гносеологически ориентированного разума. Это все же “плоскостное” бытие.
Плоскостное бытие – и в кантовском сосредоточении логики во внелогическое (“идеи разума”), и в Галилеевом сосредоточении внелогического, бытийного в логическое (“монстры понимания”). “Плоскостное” – в обоих этих полюсах парадоксального самообоснования логики. И еще. Столь же односторонни и две предельные рефлексии теоретического разума в культуру, - математика и философия XVII – XIX вв. Это математика и философия, выходящие за пределы и определяющие пределы (и смысл) – только и исключительно – все того же теоретического, познающего разума. То есть дающие философскологическое определение (обоснование) “гносеологии как логики”, “логики как истины (и – преодоления) гносеологии”.
Но вот бытие, запредельное (и в таком виде включаемое в определение) для античного разума, или бытие, запредельное для средневекового разума (и в этой запредельности входящее в определение этого разума), не раздражали сейчас нашего умственного взора, снимались в запредельности нововременного бытия и нововременной культуры. И это связано с самой внутренней особенностью этого бытия, этой логики, этой культуры.
Однако в XX в. без выхода в диалог логических культур и без выхода в иную, более объемную запредельность бытия двигаться – в логике – дальше невозможно. Невозможно ни в теоретической философской логике, стремящейся понять мышление конца XX в., ни в самом этом реальном мышлении и бытии людей кануна третьего тысячелетия нашей эры.
Такое исследование – дело будущих работ.
Хотя… все это не совсем так. Логическим и культурологическим фоном и контекстом тех исследований, которые были осуществлены и в этой книге, и в “Введении в логику мысленного диалога”, конечно же были коллизии перехода к новому, более фундаментальному и парадоксальному типу диалога логик, диалога логических культур. Этим контекстом были коллизии перехода к более фундаментальной логике парадокса.
Скажу даже так: глубинным предметом всех моих размышлений (пусть тайно или апофатически представленным) все время была именно логическая революция конца века.
И, наконец, -
Хотелось бы, чтобы теперь читатель перечитал – уже в качестве заключения – Введение к моей книге.
__________
128 В контексте этого итога скажу еще следующее: вряд ли рядовой работающий математик узнает в кантовском понимании математики и в моих комментариях на сей счет свою родную дисциплину. С удовольствием предвкушаю его возмущение и гнев. Но все же думаю, что только в таком отстранении (и остранении) привычных представлений математика о “своем предмете” возможно понять этот предмет по существу. Это – во-первых. И, во-вторых, предполагаю, что действительно творческий математик сразу поймет, что он всю жизнь “говорил прозой”, и радостно скажет: “Я всегда именно по-кантовски понимал свой предмет…” Или: “А все же этот эффект остранения и мне радостен”. Блажен, кто верует.
129 См.: Библер B.C. От наукоучения к логике культуры. М., 1990.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии