В свете современной научно-технической революции практическая деятельность, характерная для Нового времени, раскрывает такие свои определения и особенности, которые не могли быть уловлены или, во всяком случае, поняты как нечто существенное до середины XX века. Под новым углом зрения иначе выглядит весь процесс реального производства вещей и идей, отношений и сил, специфичный для XVII — начала XX века. Речь, прежде всего, идет о том, что теперь иначе и объемнее может быть понята определяющая этот процесс диалектика изменения обстоятельств и изменения самой деятельности, т. е. самоизменения1.
В «Капитале» Маркс анализирует различные повороты этой диалектики в сфере непосредственного материального производства и экономической формы его движения (отношения собственности, рынок).
Сфера свободного времени и те самоизменения человека, которые здесь осуществляются, Mapкса специально не интересуют. Это и понятно.
Изменения субъекта деятельности, происходившие в Новое время вне непосредственного материального производства, были так жестко детерминированы последним или же так вчистую стирались, когда человек «шел на работу», что изменения личности вполне можно было объяснить в контексте анализа капиталистического производства и обращения только как функцию непосредственного производства вещей.
Сейчас все обстоит по-другому. В XX веке те изменения самой деятельности (или самоизменения), которые возникают в сфере свободного времени, сразу же оказывают существенное (а зачастую и решающее) влияние на сферу непосредственного материального производства, выступают важнейшим ферментом всей современной научно-технической революции в целом. В этом новом свете оказывается возможным по-новому осмыслить и «классическую» (XVII—XIX веков) диалектику «самоизменения и изменения обстоятельств». Или, формулируя специально для нашей цели, возможно и необходимо рассмотреть теоретическое мышление Нового времени, понять самого субъекта теоретизирования. И раскрываются неожиданные вещи.
Приобретают неожиданный смысл некоторые, «мимоходом» брошенные замечания Маркса.
В XVII — начале XX века единый, по существу, процесс «изменения обстоятельств» и «самоизменения» («Воздействуя... на внешнюю природу и изменяя ее, он (человек. — В. Б.) в то же время изменяет свою собственную природу»2 осуществлялся в двух расщепленных «формах существования», в двух самостоятельных направлениях человеческой деятельности, в двух сферах человеческого бытия.
Один вектор — на «изменение обстоятельств», вещей, природы за счет стандартизации, абстрактного упрощения и — в потенции — устранения живого труда, личностного субъекта из сферы собственно материального производства. Другой — на атомизацию индивида, на развитие «частного лица» (дома, в свободное время), на культивирование своего особого психологического мира, отщепленного от непосредственного участия в производстве. Вторая потенция реализовалась, в частности, в повышенной рефлективности (раздвоенности) и гиперкритицизме человека Нового времени, до тех пор, пока он не вступает в ту пли иную роль (но само
вступление в роль остается — в условиях буржуазной цивилизации — делом свободного решения, будь то на рынке рабочей силы или на рынке идей...). Я сейчас не говорю о механизме детерминации такого свободного решения, я лишь подчеркиваю реальную возможность и необходимость выбирать между работой и работой, работой и голодом, Сциллой и Харибдой.
Разорванные и социально противопоставленные друг другу, эти сферы деятельности все же являются «полусферами», «магдебургскими полушариями» развития общественного субъекта (попросту — каждого человека) в Новое время.
Само их противопоставление — необходимое условие и форма развития и личностных и социальных определений Homo sapiens1a в XVII—XIX веках.
Между этими «магдебургскими полушариями» заложена, начиная с XVII века, «прокладка», еще более усиливающая их тяготение друг к другу и еще более затрудняющая их сопряжение. Эта «прокладка» — производство идей, духовное производство, в частности научно-теоретическая деятельность, дающая «душу» (план, цель, технологию, рациональное обоснование) процессу изменения обстоятельств, непосредственному материальному производству, и дающая «тело» (печатно отстраненное развитие мысли) процессу самоизменения. И именно благодаря своей «прокладочной» роли производство идей (и определение самого субъекта этого производства — теоретика) оказывается в Новое время глубоко двусмысленным, даже антиномичным.
Поскольку производство идей ориентировано на производство вещей, постольку оно — производство идей — реализуется как «естественнонаучное знание», «знание о мире».
Говоря о «естественнонаучном знании», я исхожу не из того, на какой объект знание непосредственно направлено — на природу или на общество; я имею в виду методологическую ориентацию — познать любой процесс (природный или общественный) как «аргумент» в «производстве вещей», хотя конечно, в такой устремленности теоретического внимания односторонне и замкнуто развивается некое всеобщее определение мышления, которое именно за счет своей отщепленности от других определений достигает и XVII — XIX веках предельной силы и парадоксальности.
Мышление реализует здесь наиболее резко свою всеобще необходимую направленность от субъекта (на предмет), что методологически означает необходимость постоянной тождественности субъекта самому себе и возможность поэтому свести это себе-тождественное «нечто» к «ничто».
Мышление — в этой устремленности — жестко фиксирует внеположность предмета познания и тем самым включает внутрь теоретического понятия определение предмета как «непонятного», долженствующего быть понятым, как проблемы. И — в том же определении — мышление вновь и вновь рационализирует свой объект, делает его попятным, но во всяком случае, могущим быть понятым (эйнштейновское «бегство от чуда»), что снова предполагает новое определение предмета как непонятного, загадки...
Мышление — в этой своей устремленности — раскрывает предмет только как возможность (но не действительность) субъекта, возможность орудия, обихода, возможность «понимания пещеры как жилища»... бы и таких, как знаки и формулы. С этой точки зрения классическая английская политэкономия, к примеру, вариант естественнонаучного знания.
Но поскольку такое всеобщее определение мышления («мышление как познание мира») осуществляется в Новое время в ходе изменения обстоятельств («производства вещей»), отщепленного от самоизменения и противопоставленного ему, и поскольку производство вещей в Новое время есть процесс «совместного труда», постольку на выходе, в сфере социального использования, естественнонаучное знание приобретает особые логические характеристики, существенно отличающие форму теоретизирования в естественных науках от формы теоретизирования в науках гуманитарных.
* * *
Здесь необходимо хотя бы предварительное определение понятий, Я исхожу из предположения, что диалектика «изменения обстоятельств» и «самоизменения» (в их антиномичной противопоставленности друг другу), характерная для Нового времени, наиболее четко конкретизируется в антиномии «труда совместного» и «труда всеобщего». Я предполагаю, далее, что именно эта антиномия играет решающую роль в развитии (и, соответственно, анализе) единой деятельности «теоретика» Нового времени.
Эти понятия были впервые (в их соотнесении) введены Марксом в «Капитале». Вот наиболее острое марксово противопоставление: «... следует различать всеобщий труд и совместный труд. Тот и другой играют в процессе производства свою роль, каждый из них переходит в другой, но между ними существует также и различие. Всеобщим трудом является всякий научный труд, всякое открытие, всякое изобретение. Он обусловливается частью кооперацией современников, частью использованием труда предшественников. Совместный труд предполагает непосредственную кооперацию индивидуумов»3.
Основное различение Маркс ведет здесь по линии противопоставления «типа кооперации» в сфере совместного труда и труда всеобщего. Кооперация совместного (или — в других формулировках — «совокупного», «комбинированного») труда детально рассмотрена в «Капитале» в связи с анализом разделения и сочетания трудовых функций в мануфактуре, на фабрике, в машинизированной промышленности в целом. Это и понятно.
Разделение совместного труда лежит в основе непосредственно материального производства Нового времени и задает исходные социальные характеристики для работы практика, совокупного производителя материальных благ.
Кооперация в контексте всеобщего труда (т. е. кооперация в процессе «производства теорий» или «производства художественных произведений») Марксом специально в «Капитале» не рассматривается, поскольку такая социальность исчезает, сводится на нет по мере включения в мегасоциум совместного, мануфактурного и позднее — промышленного труда. Приведу в этой связи только два замечания Маркса.
Первое. Критикуя идеи Шторха о «духовном производстве», Маркс пишет: «В духовном производстве в качестве производительного выступает другой вид труда (речь идет именно о всеобщем труде. — В. Б.). Но Смит не рассматривает его (не рассматривает его специально и Маркс, поскольку этот труд включается в капиталистическое производство только своим результатом, только для использования. — В. Б.)... Взаимодействие и внутренняя связь обоих видов производства тоже не входят в круг его рассмотрения...»4
Второе. В тех же «Теориях прибавочной стоимости», говоря о проявлении капитализма в области нематериального производства, Маркс определяет невозможность широкого развития совместных форм труда и капиталистических форм организации производства в сфере духовного производства «по самой природе вещей»5. Именно поэтому духовное производство, объясняет Маркс, и не будет его специально интересовать.
Таковы пределы Марксова интереса к диалектике «совместного и всеобщего труда».
В «Капитале» понятие всеобщего труда детально анализируется Марксом не в его противопоставленности труду совместному, но в другом контексте — как противоположность и дополнение труда «частичного». В этом контексте всеобщий труд есть полное, в пределах всего общества реализуемое ( = существующее как предел, как идеализация), воплощение труда, совместного.
«Совместность» и реализуется в своей всеобщности через рынок, через социальное разделение труда; единый продукт такого совокупного производства есть «совокупный продукт» всего общества, а стоимость здесь (ср. III том «Капитала») выступает как «цена производства».
Осмысление Марксом понятия «всеобщий труд» в двух контекстах (как противопоставление и «дополнение» труду совместному и как его — совместного труда — наиболее полная реализация) вовсе не означает какой-то логической неряшливости. Двузначность понятия воспроизводит социальную двузначность всеобщего труда в условиях буржуазной цивилизации. Если в сфере непосредственного материального производства (которое в XVII — начале XX века определяет всю социальную жизнь) «всеобщий труд» («накопленный» в истории человечества) реализуется только опосредованно, как предел совместного труда, то в процессе научно-теоретического и художественного творчества (в Новое время это — обочина производства) всеобщий труд необходимо существует и непосредственно «участвует» в развитии творческой личности, именно в его противопоставленности труду совместному и в его сопряженности с ним.
Современная (XX век) научно-техническая (тире — производственная) революция заряжена потенцией превратить особую социальность, характерную для всеобщего творческого труда, социальность самодеятельности (деятельности, направленной на изменение самого субъекта деятельности) в решающее, цельное определение практики. Но силы «совместного труда» напряженно сопротивляются такому превращению. Тем самым научно-техническая революция превращает старинную, теневую антиномию «совместности» и «всеобщности» в коренной социальный конфликт века.
И в свете этого конфликта, вырастающего в столкновение двух определений (форм) всеобщности — всеобщности гигантского производственного механизма и всеобщности (культурности) творческого индивида, — совсем иначе очерчивается противостояние и дополнительность «всеобщего и совместного труда» в Новое время. Сейчас оказывается возможным понять само это противостояние как конкретное, особенное определение всеобщего труда в XVII—XX веках.
Во времена Маркса наиболее сильные предположения о всеобщем труде приходилось делать в абстрактной форме, проецируя «всеобщий труд» в отдаленное будущее, когда главной основой «производства и богатства выступает... не время, в течение которого он (человек. — В. Б.) работает, а присвоение его собственной всеобщей производительной силы...»6. В такой проекции, правда, уже становилось ясным, что во всеобщем труде органически совпадают производство продукта и производство собственной всеобщей творческой силы субъекта, но было еще невозможным логически представить всю органику этого совпадения и противопоставления в условиях труда совместного. Ведь само противопоставление не получило еще всеобще развитой формы.
Сейчас это возможно. Для начала, опираясь на исходные идеи Маркса и на потенции современного производства, наметим общую схему такого противопоставления «всеобщего и совместного труда» (типичную для Нового времени).
А. Совместный труд (в XVII — начале XX века — сфера непосредственного материального производства) есть труд, объединяющий людей на одном месте деятельности, пространственно (мануфактура, фабрика — вообще промышленное предприятие). Разделение труда, здесь возникающее, определено различным распределением и соединением (кооперацией) людей, сотрудников в различных точках единого пространственного объема; временные связи постоянно должны проецироваться в одно квазиодновременное пространство, — рабочие одновременно совершают последовательные операции. Каждый работник производит полуфабрикат. В общественный оборот поступает только совокупный продукт.
Совокупный эффект увеличения производительности труда, не сводимый к сумме усилий отдельных людей, здесь связан именно с таким пространственным формированием совокупного (из многих орудий составленного) орудия производства и совокупного (из многих активных «точек» составленного) работника производства. Труд отдельной «точки» — в идеале — предельно линеен, однозначен, не имеет никаких объемных характеристик.
Б. Всеобщий труд (для XVII — начала XX века труд в науке и искусстве) принципиально не требует общего места деятельности. Его всеобщность дана культурно-исторически, реализуется на основе освоения ученым или художником «своей всеобщей производительной силы», на основе переинтеграции всеобщей культуры мышления в творческой лаборатории одного человека, личности7. Без такой личностной, творческой переинтеграции (всеобщего социального опыта и знаний) ни в науке, ни в искусстве не может быть достигнут единственно мыслимый в этих сферах деятельности результат — уникальное научное открытие8 или эстетическое изобретение собственной личности9. Общность имеет здесь смысл только как момент всеобщности и личностности труда.
(Конечно, мануфактурное разделение труда неизбежно и во все возрастающих масштабах проникает в интерьер научной деятельности, начиная, по видимости, определять ее структуру. И все же это лишь видимая, внешняя, превращенная структура научно-теоретического и научно-экспериментального труда. Мы еще убедимся, что такое проникновение не может изменить исходных определений всеобщего труда, просто конфликт «совместного и всеобщего труда» переносится вовнутрь творческой деятельности.)
В процессе всеобщего труда развивается «кооперация способностей» — не столько функциональная, под «одной крышей», в пространстве, сколько в историческом времени, между людьми разных эпох и современниками, живущими и работающими раздельно, но соединенными книгой, беседой, диалогом — культурой, которая столь же сближает, сколь отделяет, отстраняет людей друг от друга.
Возникает особый социум — «социум культуры». В эпоху Нового времени этот «социум» развивается в контексте «совместного труда». Что это означает? Впрочем, довольно определений. Дальнейшая историологическая конкретизация понятий «всеобщий» и «совместный труд» будет развита в контексте решения нашей основной проблемы.
Перед нашим отступлением в сферу определений мы остановились на том, что естественнонаучное теоретизирование, поскольку его результаты должны включиться в оборот «совместного труда» (использование науки), приобретает особую логическую форму. В чем же, конкретнее, состоит ориентация естественнонаучного знания, определяющая своеобразие логической формы познания мира в Новое время?
Во-первых, естественнонаучное знание ориентировано «на профанов» или, говоря мягче, на возможность и необходимость использования знаний, выработанных в одной области, представителями других профессий, которые могли бы применять эти зиаиия, не вскрывая их упаковки, не залезая «в брюхо игрушки», не любопытствуя, «как это сделано».
Естественнонаучная ориентированность теоретической мысли в идеале делает неважной, несущественной индивидуальность не столько автора (как обычно утверждается), сколько читателя, адресата теоретических посланий.
Знай формулу, вовремя применяй ее (тут уж какой-то уровень понимания и разумения, конечно, необходим), а дальше результат вычислений или построений зависит не от тебя. Продукт теоретического труда должен выступить на «выходе» и включаться в общественный обмен деятельностями как полуфабрикат какой-то полезной вещи, как «аргумент» труда совместного, как составной элемент простого абстрактного труда, необходимого для производства вещи.
Во-вторых, естественнонаучное знание ориентировано на превращение теоретического, идеализованного «бытия предметов» в «информацию о предмете» и, наконец, в «сигнал управления» какой-то работой, в приказ.
Отношение «что — о чем — как (как делать)» должно постоянно воспроизводиться, захватывая все новые предметы (в отличие от средневековых знаний-рецептов здесь всегда необходимо обращение «как делать» в «что», в предмет, взятый вне делания). Таков механизм теоретизирования в Новое время, причем именно «механизм», так как это лишь одна проекция, одно — естественнонаучное — отображение цельной теоретической деятельности.
В-третьих, ориентация теоретической мысли на производство вещей требует, чтобы само расчленение, отделение и сочетание «готовых» естественнонаучных знаний (дисциплин) осуществлялось в контексте «совместного труда». Сие означает:
а) «дифференциацию — специализацию — упрощение» 10 как основное направление развития научных дисциплин и теоретических систем;
б) проецирование последовательных во времени теоретических движений (идеализации) в особое логическое пространство, в котором различные научные теории сосуществуют параллельно, размещаются рядом (этот «ряд» и образует систему знания) независимо друг от друга.
Так, механика и физика функционируют не как различные ступени идеализации (а в этом — их творческий смысл), но как самостоятельные параллельные «науки» внутри механики и т. д.;
в) отщепление логических основ построения и организации знаний от собственно содержательного движения науки; возможность и необходимость самостоятельного существования формы знания (и, далее, учения об этой форме). Здесь существует своеобразная пирамида. В ее основании — два процесса отщепления формы производительной деятельности от ее содержания.
Начиная с XVII века (развитие мануфактуры — «кооперации, основанной на разделении труда внутри мастерской») «духовная потенция производства» (наука) отщепляется от непосредственно материального производства и вступает с ним в отношения типа боровской «дополнительности» (это формирование современной науки исследовано Марксом в «Капитале»). И другой процесс. С того же XVII века (и на тон же основе) форма организации производства (то, что Плеханов называл технологическими производственными отношениями) отщепляется, с одной стороны, от технологии проиводства, а с другой — от социальных производственных отношений. Вершина пирамиды — классическая и современная формальная логика, которые создают логический аппарат, позволяющий рационально оперировать с «чистой» формой производительной деятельности в любых ее сферах — и в пауке, и в производстве.
Но связь «основания» и «вершины» не следует понимать излишне упрощенно: дескать, «основание» (мануфактурное, а затем машинизированное производство) односторонне и чисто причинно определяет характер господствующей логики и ту (отнюдь не нейтральную) форму, с которой логика оперирует («вершину»). Связь здесь двусторонняя, стрелки детерминации идут не только от «основания» к «вершине», но и от «вершины» к «основанию». Означает это следующее. Каждый, самый элементарный, — внутри мастерской или внутри рафинированной математической мысли протекающий — творческий процесс представляет собой подобную «пирамиду», имеет свое «основание» и свою «вершину».
Усовершенствование любой производительной (машинообразной) операции и любого специализирующего разделения труда диктуется — потенциально (сущностно) — определенной логикой, логическим идеалом, целью (отсепарировать форму от содержания). Так же как и наоборот: любое усовершенствование логических процедур актуально (причинно) диктуется содержательным основанием производительного процесса (как процесса производства вещей).
Таковы некоторые социально-логические определения теоретического мышления Нового времени в его интенции на «изменение обстоятельств», в контексте совместного труда.
Но здесь начинается антиномия и собственный предмет наших размышлений.
То же самое теоретизирование (в самых своих предметных, даже объектных, устремлениях) развивает и самоустремленные, гуманитарные определения, оказывается, хотя это невозможно, формой самосознания.
Внимательный и точный анализ этого определения естественнонаучного знания (в его включенности в контекст совместного труда и товарного производства) развивает А. С. Арсеньев в статье «Наука и человек (Философский аспект)» в сб. «Наука и нравственность» (М., 1971). Прежде всего, уже те определения естественнонаучного теоретизирования в его устремленности на «социум совместного труда», которые были только что очерчены, являются одновременно определениями особого типа самосознания.
1. Даже «установка на профанов»? Конечно. Открывая нечто новое (и прекрасно понимая всю его новизну), я должен вполне сознательно — на выходе — придать этому новому форму старого и известного, должен преобразовать «бытие предмета» в форму информации «о предмете». Однако такая информация должна (по самому замыслу) обладать способностью вновь трансформироваться в понятие предмета, т. е. в определение чего-то непонятного, вне меня (и моего знания) существующего. Я должен столь же отстранение рассматривать и себя самого как умного в своем открытии и потенциального «дурака» при восприятии чужого. Постоянная ирония восприятия и делания пронизывает все сознание исследователя.
Ведь уже для того, чтобы «закодировать» свое открытие в целях социального использования, я должен представить себя «профаном», дилетантом, войти в чужую роль, должен, пусть на время, выйти из себя, «сойти со своего ума» (со своей точки зрения), не становясь сумасшедшим. И я должен постоянно оставаться собой, сохранять дистанцию от всех своих многообразных воплощений, дабы, упаси боже, не укорениться в какой-то одной из своих позиций.
И это «должен» — отнюдь не произвол моей воли и не норма моего долга.
Это необходимый феномен самой моей деятельности, самой необходимости частой смены логических позиций; артист, периодически играющий и Гамлета, и Лира, и Яго, и... Хлестакова, должен быть над своей ролью, должен обладать способностью отстранения. Иначе — трагедия «невыговоренности» своих замыслов.
2. Не менее существенна для развития парадоксов самосознания Нового времени та узловая линия теоретических превращений, которая была намечена выше. Мы помним основные узлы этой линии: бытие вещей, информация о вещах (выведенных куда-то за пределы моего бытия и мышления), сигнал и алгоритм действия на внешние предметы. Только пройдя весь цикл, знание оказывается фиксированным, однозначным, пригодным для функционирования в рамках совместного труда. Но здесь начинается парадокс: цельное бытие предмета познается в той мере, в какой предмет выталкивается из познания, выступает как нечто принципиально неопределенное, потустороннее. Познать предмет для работы с ним означает познать не его, но нечто «о нем» и, далее, о приемах действия «на него». Но это вовсе не будет средневековым отождествлением предмета познания с приемом, с субъектом. Наоборот, предмет должен все время пониматься как нечто нетождественное приему, нетождественное знанию; как объект, противопоставленный субъекту. «Истинная предметность» «вещей в себе» существует где-то в абсолютной внеположности субъекту (то, на что я действую) и вместе с тем где-то «на дне» субъекта, в определениях его деятельности.
Предположим, что производится «идея вещи» (теория) в целях производства вещей. Производится «теория полета». В этой собственно теоретической деятельности «бытие полета» также переводится в «информацию» о полете и, далее, в «алгоритм расчета». Но здесь осуществляется и другое движение: практически возможное «что» (самолет) отщепляется от «что» невозможного, от идеализованного «самолета», воплощающего «идею полета», не могущего практически «летать», но отвечающего на вопрос, что значит быть летящим, что значит тяготеть вниз, чтобы взлететь вверх.
В этом движении линейная цепочка совместного труда (необходимого, скажем, для производства самолетов) сворачивается в спираль труда всеобщего. «Идеализованный полет» обнаруживается в тех глубинах «истории вопроса», в которых возникали впервые основные идеализованные предметы Нового времени: материальная точка, идеально твердое тело, точка, движущаяся по бесконечной окружности (= по прямой). Теоретик может продуктивно действовать на свой (идеализованный) предмет только в точке его первоначального формирования, в точке раскрытия его первичных, а значит, — логически — наиболее продуктивных качеств, где-то в «районе» XVII века. Теоретик воспроизводит предмет в его способности обосновать теорию.
Именно в глубинах генезиса данного типа культуры обнаруживаются исходные логические определения предмета во всей его объектности (как «вещи в себе»). Но погружение в объектность удалось именно потому, что предметность расщепилась — на предмет непосредственного действия и предмет теоретического труда...
И логика совместного труда здесь не пропала даром. Именно отделение предмета от субъекта и обеспечило (а затем «мавр сделал свое дело...») существеннейший и невозможный для античности или средневековья парадокс самосознания Нового времени (объясняющий все загадки «интуиции» и все пословицы доказательного мышления).
«Созидание» идеализованных предметов (их изобретение «из меня самого», т. е. в недрах культуры) антиномически тождественно их «открытию в самих вещах», обнаружению истины, вне меня и независимо от меня существующей. В этом парадоксе (который Эйнштейн считает сутью познания Нового времени11) вновь актуализируется раздвоенность субъекта познания — субъекта предельной активности, творческой свободы и субъекта созерцания, внимательности к вещам самим по себе, отстраненным и противопоставленным субъекту.
Отсюда, из раздвоенности, двупозиционности, расщелины внимания, человек может и должен смотреть со стороны на себя самого, сомневаться в себе. Его внимание к миру оказывается антиномически противопоставленной самой себе формой самовнимания, самопознания. (Не в этом ли смысл любого, предельно формального доказательства?)
3. В проецировании разновременных идеализационных процессов в плоскость одной квазипространственной структуры (взаимосвязь научных дисциплин) также заключен существенный феномен самосознания.
Благодаря такому (сознательно развитому) искусству, возникает способность рассматривать линию своих деяний как цельный, квазиодновременный образ, возникает способность видеть в моей деятельности нечто большее, чем деятельность, видеть в ней образ действий, т. е. субъекта.
Говоря более обобщенно, сознательная, целенаправленная работа по устранению субъекта (из результатов естественнонаучного познания) означает развитие многообразных форм самоостранения (и отстранения), означает необходимость осознать (негативно), что есть субъект, которого необходимо устранить, и тем самым конституировать субъект «для себя».
Однако все эти (число их можно умножить) возможные «обратные определения» естественнонаучного теоретизирования могут набрать силу и превратиться в реальные, действительные и опять-таки квазисамостоятельпые определения процессов самосознания только благодаря особому целенаправленному устремлению творческого внимания па самого субъекта деятельности, благодаря замыканию деятельности «на себя» (самодеятельность).
Но здесь есть существенная трудность. Если ориентация классического (XVII— XIX века) естествознания на производство вещей, на изменение обстоятельств задана извне — и в плане разделения труда, и в смысле причинной детерминации, — то его ориентация на «самоизменение» почти никогда не выступает открыто, осознанно. Эта ориентация вырастает изнутри самого производства идей, как его самоопределение, технологическая характеристика.
По самой своей технологии теоретическая деятельность каждого индивида, ориентированная на включение в жесткий социум совместного труда, вместе с тем необходимо развивает (где-то в порах совместности) свой собственный микросоциум труда всеобщего, но в его особенной, неповторимо исторической форме.
Разберемся в этом вопросе. Ведь на первый взгляд все должно происходить как раз наоборот. В самом деле. Закономерности социума культуры в какой-то точке вступают в отношения взаимоисключения с социальными закономерностями совместного труда, т. е. того контекста, в который включен, начиная с XVII века, труд всеобщий.
Наступательную роль в столкновении двух социумов играет «социум мануфактуры» (в самом широком смысле слова), а «слабые взаимодействия» «социума культуры» обнаруживаются только тогда, когда их разрушают, обнаруживаются как невозможность творчества в определенных совместным трудом условиях.
Дело в том, что рост пространственной кооперации теоретического труда (разделение функций, перевод разновременных трудовых движений в сферу одновременной пространственной связи), достигнув какой-то меры, делает невозможной «кооперацию» во времени, кооперацию в контексте культуры...
Здесь возникает целый ряд взаимоисключающих моментов. И то, что «кооперация в пространстве» непоправимо расщепляет (специализирует) каждую функцию (приходящуюся на долю отдельного ученого), лишает ее той «критической массы всеобщности», которая необходима для развязывания «цепной реакции» творчества, выводящей за пределы наличного знания. И то, что «кооперация в пространстве» разрушает (достигнув определенных размеров) тот «дираковский вакуум» (вакуум виртуального общения) обособления личности, ее сосредоточенность, которые необходимы для развертывания диалога (общения) с самим собой и с другим человеком как личностью, необходимы для спасения и развития социальности собственного «Я». И то, что мануфактурное разделение труда (в лаборатории, в институте), когда один задает идеи, а другие осуществляют расчетные, исполнительные функции, лишает теоретическое сотрудничество обратной связи, обмена творческими идеями, разъедающей иронии и взаимного картезианского сомнения, без которых невозможно осуществление кооперации всеобщего труда (кооперации типа сотрудничества Эйнштейна и Бора, или, если оставаться в пределах боровской школы, Бора и Гейзенберга, или Бора и Эренфеста, или Гейзенберга и Паули). И то, что кооперация теоретической деятельности, направленная на «дифференциацию — специализацию — упрощение» отдельных научных разработок и теоретических проблем, приводит к продуцированию не уникального (второй экземпляр не требуется), но массовидного, серийного результата («открытия» в кавычках), лишь специфицирующего предыдущие «открытия» (такой «результат» все более пригоден как «товар» и все менее может служить дальнейшим провокатором и катализатором творчески теоретической активности)12.
Так, в негативной форме (то, что разрушается совместным трудом, но без чего творчество невозможно), обнаруживаются некоторые коренные характеристики социума культуры (всеобщего труда).
Если интегрировать эти характеристики уже в позитивной форме, то можно сказать так: в Новое время социум культуры, социум всеобщего труда (существующий и развивающийся в историческом времени) может действовать (актуализироваться) только в пределах сравнительно малой группы научных работников13.
Казалось бы, дело плохо. Включенность в мощное поле совместного труда (устремленность на производство вещей) должна на первый взгляд так быстро приводить к разрушению «слабых взаимодействий» культурного социума, так быстро вытеснять (в науке) кооперацию во времени мегакооперацией в пространстве (просто ради роста производительности научного труда), что вывод о неизбежном заглушении гуманитарных устремлений теоретизирования, а тем самым о заглушении коренных определений теоретизирования (как творчества) вообще кажется неотвратимым.
Но это только на первый взгляд. Известно, что сей печальный вывод (столь часто провозглашаемый различными любителями апокалиптических прогнозов) постоянно опровергался чисто эмпирически («практически») все новыми и новыми вспышками «новых звезд» творческого мышления. Что, впрочем, отнюдь не мешало появлению очередных, еще более апокалиптических и еще более прокурорских — по отношению к науке — прогнозов.
Однако сейчас (в свете научно-технической революции XX века) возможно развить и некоторые теоретические соображения, опровергающие уже с порога — логического и хронологического — теоретико-познавательный апокалипсис.
_______________
1 Здесь мы использовали известное определение Маркса из «Тезисов о Фейербахе». Маркс пишет: «Совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности, или самопознания, может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная практика (текст из записной книжки Маркса, вариант 1845 год). См. К. Mаркc и Ф. Энгельс. Фейербах. Противоположность материалистического и идеалистического воззрении, стр. 103).
2 К. Маркс та. Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 188.
3 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 25, ч. I, стр. 116.
4К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т 26, ч. I, стр. 279.
5 См. там же, стр. 421.
6 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 46, ч. II, стр. 213.
7 Я вполне сознательно не использую по отношению к «всеобщему труду» понятие «духовное производство». Основное, что производит работник в сфере «всеобщего труда» (хотя непосредственным продуктом могут быть идеи и теории) — это не «что», но «кто» — сам субъект деятельности, коренным образом преобразованный; субъект во всем богатстве его материальных и духовных определений, понятый как «совокупность общественных отношений», как цельность его «производительных сил» (сил и способностей производить). Причем во «всеобщем труде» эти объективные, культурно заданные «силы, способности и отношения» выступают не в их квазисамостоятельности, отдельности, — противопоставленности по отношению к человеку, к индивиду, но как его — индивида, личности — живые и действенные отношения, способности, силы.
Только в буржуазной цивилизации «всеобщий труд» сосредоточивается исключительно в «духовном производстве» в отличие от производства материального. Однако это лишь превращенная форма всеобщего труда.
8 Социально-логические аспекты уникальности продукта научной деятельности рассмотрены в очень интересных работах М. К. Петрова.
9 Цельные определения всеобщего труда (самодеятельности) и цельное определение логики творческого мышления возможно развить только на основ совмещения определений теоретического и художественного (искусство) мышления. В настоящей работе развиты лишь те определения всеобщего труда, которые вырастают из научно-теоретической деятельности.
Искусство — для внимательного читателя — присутствует здесь только в подтексте, но в подтексте оно все-таки должно присутствовать. Некоторые моменты диалектики теоретического и эстетического определений понятия развиты в разделе «Вместо заключения».
10 «Дифференциацию — специализацию — упрощение» в марксовом, теоретическом смысле слова. «Дифференциация представляет собой различие форм и упрочение этих форм. Специализация состоит в том, что инструмент, служащий мне только для особого употребления, может быть эффективным лишь в руках-представителя такого труда, который сам дифференцирован. Как дифференциация, так и специализация включают в себя упрощение инструментов, которые должны теперь служить лишь средством выполнения некоторой простой и однородной операции» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 47, стр. 402). Именно в этом смысле названные понятия могут быть отнесены к специфике теоретизирования Нового времени.
11См., к примеру, «Замечания о новой постановке проблем в теоретической физике», «О методе теоретической физики», «Физика и реальность» (А. Эйнштейн. Собрание научных трудов, т. 4, М., 1967).
12 В трудах по современному «науковедению» давно выявлен такой социологический факт; увеличение научного коллектива и разделения труда внутри него приводит к увеличению «производительности труда» по затухающей экспоненте, а в какой-то точке понижает творческие возможности коллектива и совсем уже исключает возможность радикальных открытий. Дело лишь в понимании этого феномена.
13 1 Поскольку личностные установки изменчивы и динамичны, поскольку человек одновременно изобретает многие увлечения и стремления (разной силы, цельности), постольку все эти малые группы, изменяясь по составу и переплетаясь между собой, охватывают фактически все общество, весь мир культуры (личность — в центре), образуют в конечном счете текучий, переливающийся, изменчивый макросоциум (один и тот же для всех и неповторимо своеобразный для каждого человека) малых групп, Вплоть до настоящего времени (середина XX века) этот социум; почти неуловим, беспомощен и существует где-то и порах социальности совместного труда.
Современная научно-техническая революция в своей тенденции превращает социум малых групп (всеобщего труда) и основную социальную ткань человеческих отношений.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии