Испытание культурой — в ее онтологической изначальности, то есть
— исходно — в ее пограничности с вседневным бытом и бытием современных людей, это испытание и эти соблазны, и это истончение цивилизационной мембраны, все это порождает первую, естественную реакцию, бегство от чуда нового разумения...
Такое бегство осуществляется прежде всего в форме отступления в знакомые крепости привычных верований и норм; в форме отторжения всех “чужих” ценностных спектров, во имя старого доброго единственного
— своего — с трудом реставрируемого (?) духовного мира. В Европе отторгается все восточное, или все африканское; все античное, или все возрожденческое, во имя... якобы возрожденного (не могущего возродиться) средневековья, В Азии отторгаются все ценности цивилизации и культуры западной, европейской. Отторгаются с особой мировоззренческой злобой и бесповоротностью. Отторгаются и н е могут быть отторгнуты. Жизнь XX века такова, что иные культуры, цивилизации, формы бытия вновь и вновь заполняют наше сознание, почти “толпятся” в нем; они — эти “чужие” формы и “возможные актуализации бесконечно-возможного бытия” — неотторгаемы, они гнездятся в повседневном быту современного — европейского или азиатского — индивида. Вспомним: войны, беженство, тотальные (и тоталитарные) диктатуры, революции, мировые экономические переселения народов...
В России это бегство в (якобы) спокойное крепостное прошлое означает возрождение имперской мечты и имперского дела, официального православия (в режиме нового министерства пропаганды), даже — возрождение мифов коммунистических, — уже ставших “светлым воспоминанием” о “светлом будущем”. Теперь и ГУЛАГ не страшен.
Но сегодня “и м п е р и я”, или “светлое будущее” — это даже не нечто наличное и стабильное, нечто — веками — глухо подменяющее в России реальную цивилизационную мембрану верховными государственными репрессивными скрепами. Сегодня “империю” и “коммунизм” — придется вводить “заново”, точнее “застаро”, вводить морями крови и полным экономическим разорением. И это — в компьютерную эру на Западе, в тот век, когда реально решающим оказывается всеобще-индивидуальный труд, когда малые группы людей и даже дома-сидящий-индивид (компьютер информационная система), но отнюдь не имперский монстр, становятся основанием современного производства и общения! Снова Россию заманивают ее имперские соблазнители в еще более страшную — на этот раз реставрационную — пропасть.
И — снова — шанс этих соблазнителей: в российской истонченности цивилизационных челноков и — “вещей культуры”. Правда, в русской истории есть (были?) и другие, очень странные, но всерьез работающие аналоги цивилизации. Ведь без неких аналогов культурной вещности невозможна сама культура.
Это, прежде всего, — узловая линия русской речи. Речи, сопрягающей внешний язык и внутреннюю речь (с ее особой семантикой и синтаксисом) в мире высокой литературы, в первую голову —в поэзии. Об этой стороне дела я говорю в отдельной статье (“Русская национальная идея? — Родная русская речь”). Сейчас совсем коротко. Конечно, каждая великая культура в значительной мере фокусируется в родной речи, поэтической наособицу. Но в России — иное дело. В России речь писателя оказалась не только воплощением культуры (“рост корнями вверх”), но она была также синонимом цивилизации, восполнением ее нехватки. Литература (шире — искусство) формировала постоянную мембрану нормализованного взаимообращения с языками европейской культуры (немецким, французским, английским). На этой основе бытие русской культуры “на гран и...” оказывалось не только феноменом диалога культур, но также феноменом некой формализации этой “грани”, ее упорядочением.
Жизнь “как в романе...” оказывалась дополнительным укреплением заемной (уже — не заемной) европейской цивилизационной прокладки. Но именно поэтому предельное внимание к сохранению и преемственности речевой культуры было и есть для России дело первостепенной важности. Мандельштам говорил, что стоит онеметь двум или трем поколениям русских людей, и все будущее российской жизни будет поставлено под угрозу. Сейчас это уже не угроза, но почти необратимая немота.
Другим восполнением цивилизационной “прокладки” (точнее — Другой стороной того же феномена) была в России интеллигенция, не столько как социальная “прослойка”, сколько как особый образ жизни, высокий норматив гражданского и просто человеческого поведения, особый образец воспитанности. Это — не европейский образ бюргерской золотой середины, но это и не симбиоз “униженного изгоя” и “благородного разбойника”. Это — культурой формируемый и культурой проецируемый — гомункулус цивилизации. Семьдесят лет нашей советской жизни уничтожили (буду осторожен — в значительной мере свели на нет...) этот странный продукт российской истории... Не хочу никого и — менее всего — самого себя пугать, но вряд ли возможно отрицать, что вне интеллигентных средоточий русская история не имеет цивилизованного смысла.
Но здесь напрашивается второе дополнение.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии