Подчиняясь своей теме, я намеренно выпячивал необходимую роль цивилизации в собеседовании с культурой. Но, конечно, может быть все же, основной смысл цивилизации — в жесткой умеренности, в постоянном “снятии” и отрицании онтологических выходов культуры. Цивилизация — это Хор эллинской трагедии. Культура — всегда антипод Хора, она — всегда
— есть выход наличного бытия н а грань: в модальность начала (до-начальности) бытия и мысли, в некий иной — лишь в культуре возможный и лишь вообще возможностный — мир. Снова “корнями вверх”. Цивилизация
— всегда согласна. Всегда — сейчас. Здесь. Всегда — продолжение (а если начало, то только понимая “продолжение” в статусе начала; к примеру, — включение интуитивного скачка в определение картезианской дедукции или гегелевского “развития понятий”).
Странный человек культуры — извечно есть Антигона в противовес нормальной Исмене. Или — “Эдип-царь” в соотнесении с уклончивым и уже не могущим себя судить — “Эдипом в Колоне”. Или Гамлет рядом с Горацио....Конечно, “странный человек” культуры отнюдь не романтический герой на котурнах всеобщего отрицания. Это — обычный человек своего времени, но способный себя остранить, вненаходимый по отношению к самому себе, ко всей своей целостной жизни, и — именно поэтому — находящийся на грани с человеком иной культуры, с личностью “по ту сторону своего мира”. Или иначе: цивилизация всегда векторна; культура — всегда средоточие, самозамкнутость — многих веков истории и многих десятилетий земной человеческой жизни.
Сейчас я говорил почти загадками и речевыми сращениями (понимающему — достаточно), но теперь более замедленно вернусь к своей непосредственной теме. Постоянное противостояние цивилизации и культуры (их боровская “дополнительность”) очень своеобразно сказались в истории России XIX века. Пробелы, зияния в цивилизационной “золотой середине”, игра на культурно-цивилизационную антитезу были, во-первых, источником опасного мессианства культуры, а во-вторых, настоящее все более ощущалось как нечто, сущее только “до поры до времени”. Я имею в виду следующее.
Итак, — во-первых. Культура всегда отождествляет времена, точнее, сосредоточивает — в настоящем — будущее и прошлое. В настоящем — то есть в неразличимом и неделимом по малости мгновении. Это средоточие достигается по-разному в разных культурах, в разных типологиях личности (в античном герое; в средневековом страстотерпце и мастере; в нововременном “авторе своей биографии”; в современном “человеке кануна”...). В античности таким средоточием времени оказывается момент акме (средины жизни). В средние века — момент исповеди, предстояния времени и вечности. В Новое время — “тире” между годами рождения и смерти, проигрываемое “в обе стороны”. В современном мире это — момент начала бытия, мыслимый, и не только мыслимый, но действительно реализуемый повседневно, в предельных ситуациях быта75.
Так вот, если снова вернуться к нашей теме: такое средоточие — в настоящем — прошлого и будущего времени осуществлялось в России XIX века (в канун века XX) в модальности некой утопии, или мессианства. В “нормальной культуре” (во всей парадоксальности такого словосочетания) будущее и прошлое стягиваются в настоящее в кристалле произведения, в постоянном ощущении эстетического “als ob…” (“как если бы...”). Это Прошлое и Будущее воображаемое, из-обретаемое, возможное. Как пурпур щек в белом мраморе, как сияние листьев в картине импрессиониста, как разыгрываемое Гамлетом — в “Мышеловке” — время уже произошедших и еще предстоящих убийств. В русской культуре XIX века будущее мнилось реально, всерьез, до ужаса всерьез, могущее и долженствующее наступить на векторной прямой, — стоит лишь поднатужиться и понять настоящее как последнюю ступень к этому “светлому грядущему...”. И стоит лишь превратить это “понимание” в реальное — приближающее — действие, деятельность, практику... Практику любого идеологического толка — имперско-мессианского, или коммунистически-партийного... Всякий раз феномен культуры непосредственно и прямо должен был полностью отождествиться с действительностью, вытеснить цивилизационные прокладки, мешающие этому отождествлению.
В своей предельной возвышенности и утонченности культура (с отторгнутой цивилизацией) грозила... уничтожением самой культуры, с ее тайным ядрышком “как если бы...”.
Теперь — во-вторых. Утопия полного слияния цивилизационного вектора и культурного средоточия мнилась чем-то реально предстоящим, имеющим вот-вот наступить, поскольку конец реальных времен надвигался откуда-то из-за угла, из самого реально ощутимого, зримого, шершавого (вечер...ночь...утро...) завтра... Настоящее время, сегодняшние события, в свою очередь, мнились чем-то почти уже несуществующим, обреченным, неинтересным, только “до поры — до времени...” сущим.
Сразу же уточню. Конечно, в этом рискованном отождествлении “средоточия” и “вектора” были и решающие исключения. Пушкин, в первую голову. Чехов, в значительной мере (до “неба в алмазах...”).
Думаю, что это разъяснение необходимо для более объемного понимания моей концепции дополнительности культуры и цивилизации.
___________
75 См. детальнее — B.C.Библер. От наукоучения — к логике культуры. М., 1991. Но все же повторить, пунктиром, мои основные предположения кажется необходимым.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии