Введение

Для начала скажу немного о смысле и замысле этого Введения.

Перед читателем – философская книга. Между тем сейчас, в XX в., мы часто забываем, что чтение философских произведений требует от читателя особой, и очень трудной, подготовки и установки. Требует некоего – возникающего до чтения основного текста – освобождения от обычных ожиданий и привычных мыслительных матриц, в которые – хочет не хочет – должен лезть текст, чтобы и текст, и его автор могли быть понятыми. Ведь большей частью именно втискивание нового текста в “матрицу” и “опалубку”, заранее существующую в голове читателя, и называется пониманием текста. Вставить новый текст в известную матрицу, в данную ее дыру, в данное ее гнездо, рядом с такими-то заполненными гнездами, в связи с такими-то отсеками, в отдалении от таких-то гнезд и отсеков (таких-то типов исследования), освоить всю эту систему связей, близостей и отдаленностей – вот что означает (особенно для современного ума) понять этот текст.

Так вот, от всех этих требований и втискиваний, от этих ожиданий, непроизвольно возникающих в звучании известных словосочетаний, читатель должен освободиться еще до чтения моего текста, чтобы его читать и понимать. Читать и понимать так, как он был задуман…

Эта негативная задача оборачивается задачей позитивной. Мне необходимо заранее очертить тот контекст, в котором настоящее исследование может быть правильно понято, – философский и общелогический контекст. Контекст моего мышления, моей целостной установки. Иными словами, привычную матрицу необходимо заменить иной, необычной, новой матрицей, иными формами и энергиями “вписывания в гнездо”. Ведь все же без такой матрицы, вне такого контекста, пусть отрывочно, догадками возникающего в уме читателя, никакое понимание действительно невозможно.

Вообще-то говоря, в какой-то мере эта двуединая задача стоит перед читателем любой серьезной книги… Но для книги философской проблема эта приобретает особое, решающее значение.

Для философской книги самое опасное – это не “непонимание” или “несогласие” (они как раз необходимы…), но – “не-туда-понимание”, “не-о-том-понимание”, втискивание текста в чужую матрицу, в не свой контекст.

Почему такое “не-туда-понимание” особенно опасно для философской книги? Дело в том, что контекст книги научной или (другая крайность) религиозной всегда относительно закреплен и бесспорен. В научном и ином (не философском) произведении “свое”, “неповторимое” – только детали, только отдельные – пусть важнейшие – открытия или повороты мысли; контекст же – всеобщ и анонимен. Даже в художественном произведении действует заманка включения в литературный ряд, в литературную эволюцию, в оппозиции стилей и т.д. (я сознательно взял понятия, развитые в работах Ю. Тынянова и вообще русского ОПОЯЗа 20-х годов). Новаторство и авторская неповторимость острее и напряженнее ощущаются и действуют на фоне, в споре с этим фоном.

Философская книга лишь тогда философская, когда она заново создает не только данный “текст”, но и – собственный контекст, ту матрицу, в которую этот текст, это исследование вписывается, создает собственный фон. В пределе каждая философская книга – новое, уникальное авторское мировоззрение, новая система логики и новая, неповторимая актуализация всеобщего бытия (онтологии). Стоит вписать Платона в логику и онтологию Аристотеля или Фихте – в логику и онтологию Канта, стоит не найти своего, особенного всеобщего в работах Хайдеггера – и всё – понимание не состоялось.

Трудность еще усугубляется тем, что эта потребность в своем собственном всеобщем сразу же переходит в нечто болезненное, в mania grandiosa, если одновременно не осуществляется – в данном философском исследовании – странное сопряжение многих (?) “всеобщих”, если нет возможности соотнести онтологию и логику Канта с онтологией и логикой Фихте, “всеобщее” Хайдеггера со “всеобщим” Гегеля…

Сопряжение это – в XX веке – понимается как диалог, полифония философских миров, философских культур (см. в особенности работы М.М. Бахтина…).

Но даже и этот – общекультурный – контекст диалога с иными “всеобщими”, с иными логическими мирами задается логикой этого, авторского, особенного философского произведения, не могущего, конечно, слишком много говорить о своем собственном контексте, дающего этот – текстом творимый – контекст – обиходом, намеком, атмосферой или же неким забеганием далеко вперед и вширь – в тех разбухающих Введениях и Вторых Введениях, которые были столь характерны для Канта или Гегеля.

Вот почему для книг философских “не-туда-понимание” и “не-туда-вписывание” гораздо фатальнее полного непонимания или – несогласия.

В наше время эта трудность чтения философских книг зачастую приводит просто-напросто к аннигиляции философской культуры. Ведь сейчас философские книги априори читаются как не философские, помещаются заранее по иному разряду… Они читаются или как научные – с упрямым ожиданием “научного анонимного контекста”, с упорным вопрошанием: а что добавил оный (имярек) философ к накопленному сгустку человеческих знаний? Или же они читаются как квазирелигиозные, с не менее упорным ожиданием однозначного “кредо” (“во что веруешь? что исповедуешь?” – в смысле “во что, известное до тебя и помимо тебя, веруешь, к какому верованию присоединяешься?”) и с раздраженным проглатыванием логических уточнений как ненужных и занудных умствований…

Впрочем, еще опаснее понимание философии методом философской классификации, уяснения, к какой философской “школе” принадлежит изучаемый автор – кантианец ли он (или неокантианец?), позитивист или экзистенциалист, наконец? Между тем в философии нет школ, есть только уникальные, неповторимые авторы логических вселенных.

Вот хотя бы один пример: понять Германа Когена как неокантианца означает не понять его философию. Хотя, безусловно, он был (по какому-то другому, чисто гелертерскому счету) неокантианцем и сам мог себя считать таковым.

А теперь вернусь к задачам моего Введения. Мне просто хотелось бы… Не избежать… Избежать их невозможно, но хотя бы уменьшить перечисленные опасности “не-туда… и не-о-том… понимания”. Хотелось бы заранее (учитывая весь риск такого “оконтуривания” бесконечности…) воспроизвести мой всеобщий контекст всего того, о чем я буду говорить в этой книге.

Тема книги: парадоксы самообоснования разума Нового времени, - как эти парадоксы раскрываются в двойном соотнесении – Канта и Галилея, Галилея и – Канта. Так вот, чтобы заранее понять смысл такого исследования, необходимо для начала определить понятие парадокса, как оно формулируется в контексте моей работы. Мне представляется, что в понятии парадокса я, с одной стороны, подключаюсь к наиболее острой и одновременно наиболее (потенциально) целостной современной логической коллизии, затрагивающей и мучающей каждого читателя, напрягающей все его мышление – даже в самых повседневных ситуациях, знает он об этом или нет… С другой стороны, переформулировка обычных, расхожих значений понятия “парадокс”, сдвиг этого понятия в совсем иную логическую сферу, составляет исток того всеобщего контекста, который я хотел бы воссоздать в своем Введении.

Поэтому я предполагаю, что принципиально возможно, уцепившись за это понятие, осуществить полную перестройку логических установок в уме моих читателей, обеспечить построение той матрицы, в которую следует вписывать настоящую работу.

Конечно, от принципиальной возможности такой перестройки до ее реального осуществления дистанция очень велика, но это уже другой вопрос.

Воссоздавая этот контекст, я буду пытаться – начиная с исходной, феноменологически данной коллизии – не пропустить ни одного логического звена, необходимого для построения некоей особенной “всеобщей логики и философии культуры”, развитой в других моих работах и в исследованиях ряда московских философов и культурологов – А.В. Ахутина, Л.М. Баткина, Л.Б. Тумановой, М.С. Глазмана, Т.Б. Длугач, Я.А.Ляткера, С.С. Неретиной… Однако все эти логические переходы будут, во-первых, даны предельно сжато, а во-вторых, они будут повернуты таким образом, чтобы служить введением именно к данному конкретному исследованию со всеми его особенностями и ограничениями.

Как я предполагаю, этот воспроизводимый мной контекст может все же, несмотря на всю свою рискованность, сработать в сознании читателя – причем по-разному, в различных типах восприятия и чтения:

1. Для читателя, не особенно подготовленного и изощренного, но начинающего чтение с напряженным и острым философским любопытством и изумлением, то есть действительно с самого начала, этот контекст (текст Введения) может быть воспринят на полуинтуитивном уровне, он будет не столько понят, сколько почувствован мыслью, а заполненность логических звеньев сработает не системой переходов (их, возможно, такой читатель не осуществит самостоятельно), но неким видением густоты “узелков” логической сети.

В таком случае очерченный контекст как бы целиком погрузится в сознание читателя и рефлективно сможет действовать и осознаваться лишь по мере чтения работы и особенно – после ее прочтения.

2. Для читателя-специалиста, хорошо знакомого с философской, историко-философской и культурологической литературой (это – самая опасная категория читателей, с наибольшей плотностью предвзятых, готовых суждений), текст моего Введения может стать – хорошо, если станет, – провокатором перестройки той готовой матрицы (тех установок, “куда следует вписывать новый текст”), которая уже засела в его читательском сознании. Я вовсе не думаю, что эта готовая матрица разом перестроится, я лишь надеюсь, что – в лучшем случае – возникнет сомнение, как следует понимать предлагаемую книгу, по какому разряду ее надо – заранее! – помещать. В этом – лучшем – случае мое Введение создаст некоторую первоначальную степень отстранения от готовых матриц, чтение книги будет дополнительно затруднено. И это было бы великолепно.

3. Наконец, иначе поворачивается это Введение для читателя, уже до моей книги думающего в том же направлении, затрудненного теми же проблемами. Я оптимистически считаю, что таких читателей в 80-х годах XX в. не так уж мало, ведь речь идет не о согласии с моими идеями и не о мгновенном вхождении в мою аргументацию, но только о предварительном – существующем до чтения моей работы – размышлении в “логике парадокса и диалога”, а размышление это в известной мере навязывается реальными проблемами XX в….

Для такого читателя смогут полностью сработать те логические ходы, которые я – для чистоты движения мысли – сохранил и зафиксировал (хотя и в очень сжатом виде), ведь больше всего я боюсь, если уж об этом говорить откровенно, что моя работа будет воспринята как некое очередное Кредо, без должного внимания к логическим подробностям, казалось бы назойливым, но составляющим, на мой взгляд, основной смысл философской работы, дающим ей силу неожиданности, возможность трансформации собственных исходных идей. В итоге оказывается возможным преобразовать (весь – сразу!) и тот новый всеобщий контекст, о котором я здесь так много уже говорил.

В таком – все-таки, конечно, идеальном – случае Введение будет прочитано и поставлено под сомнение, включено в логический диалог именно в том смысле и в том максимальном развороте, который и был мной задуман.

Но – к делу…

* * *
Итак, повторяю: замысел моего Введения состоит в следующем.

Для того чтобы точнее понять все то, о чем будет говориться в этой книге, читателю необходимо с самого начала раскручивать в себе, в своем мышлении именно тот (философский) смысл понятия парадокс, что существенен для автора и его проблем. Введение и должно служить провокатором такой ускоренной “раскрутки”, такого сдвига в исходной мыслительной установке.

В этих целях я прежде всего очерчу логическую ситуацию в современном (XX в.) мышлении, в которой понятие парадокса с объективной силой становится – в нашем уме, хотим мы или не хотим, знаем об этом или не знаем, – особенно острым, собственно парадоксальным и собственно философским понятием, перерастающим свое изначальное, расхожее, феноменологическое значение.