Научно-теоретическое мышление античности и вопрос об эксперименте

Обращаясь к древности, к эпохе классической Греции или к средневековью, даже занимаясь такой относительно близкой эпохой, как Возрождение, историк науки сталкивается всегда с одной проблемой. Если мы придаем какой-либо смысл тому привычному для нас мнению, что теоретическое естествознание — механика, физика, химия и т. д. — зародилось где-то на рубеже XVI— XVII вв., если это стало для нас чуть ли не очевидным фактом, то, собственно говоря, историю чего собираемся мы писать, обращаясь к античности, древнему Востоку или средневековью? Проблема встает особенно остро, если преметом исторического исследования избирается эксперимент, издавна признанный душой и сущностью подлинной пауки. И в истории науки традиционен взгляд, согласно которому начало науки Нового времени (и не науки ли вообще?) отмечено именно внедрением экспериментального исследования в процесс познания природы и утверждением опыта в качестве критерия научной истины²⁷.
Как же в таком случае относиться к античной науке? Можно ли вообще назвать ее наукой, если в ней отсутствует важнейший момент, впервые превращающий размышления о природе в точную науку? Или же, напротив, высокий уровень теоретического самосознания, которым отличается греческое мышление классической эпохи, должен навести нас на мысль, что проблема эксперимента была в нем некоторым образом поставлена и решена, но что этот «образ» отличается от того, который свойствен современной науке?
В этой главе мы ставим в качестве основной задачи решение именно этой проблемы: в каком смысле мы можем говорить об античном эксперименте, каким образом логика античного мышления могла быть связана с теми простыми наблюдениями, измерениями, демонстрациями и опытами, которые можно найти в текстах древних философов и ученых − исследователей законов музыкальной гармонии и медиков, ваятелей и механиков, астрономов и архитекторов, в чем предметный смысл фундаментальных понятий основных теоретических систем античности?
Поскольку сама тема эксперимента — его внутреннего строения и связи с формой теоретического мышления — остается в значительной мере неразработанной, историки науки решают поставленную здесь проблему на свой страх и риск, и при этом, обнаруживается вся ее двусмысленность и неопределенность²⁸. Исследователи, для которых античная наука это прежде всего математика, такие, как О. Тёплиц, О. Нейгебауер, К. Райдемайстер, О. Беккер и др. ²⁹, решительно отвергают мысль, будто опыты пифагорейцев, скенографию Демокрита или астрономические наблюдения можно считать экспериментальными³⁰. Наоборот, Э. Франк в своем известном труде о пифагорейцах пишет: «Требуемые формулой и наперед рассчитанные математические значения были затем показаны пифагорейцами как фактически наличные в природе посредством точных измерений, т. е. посредством эксперимента, одним словом, был найден метод и предмет современной математической физики»³¹. Это, разумеется, явное преувеличение. Против такого понимания выступил Б.Л. Ван дер Варден. В книге «Пробуждающаяся наука» он пишет: «Эта характерная черта — более доверять теоретическим рассуждениям, чем опыту,— вполне гармонирует со всей сущностью пифагореизма... Совершенно неправильно делать из пифагорейцев экспериментирующих естествоиспытателей в современном смысле слова, как это делает Франк» ³².
Во всех этих спорах само истолкование эксперимента нисколько не ставилось под сомнение, и мало кто пытался эксплицировать его, чтобы поставить вопрос конкретнее. С. Самбурский в книге «Физический мир древних греков» на первых страницах отрицает наличие эксперимента в греческой науке³³. Однако в последней главе, посвященной анализу ее внутренних границ, он подробно разбирает, какие приемы экспериментирующего мышления не могли быть развиты в рамках античного подхода к познанию природы.
Самбурский прежде всего выделяет три важнейших условия, при которых любое наблюдение или опыт приобретают теоретический смысл. Первое необходимое требование состоит в том, чтобы испытуемый объект был воспроизводим в процессе исследования, чтобы наблюдаемые явления, изменения, превращения могли быть отнесены к одному, тождественному себе индивиду, о котором и можно было бы высказать получаемое в опыте знание. Вторым необходимым условием является воспроизводимость самого опыта. И, наконец, третьим — возможность произвольно менять условия при одновременном фиксировании изменяющегося поведения объекта.
Самбурский замечает, что астрономические явления по своей идеальной наблюдаемости и регулярности удовлетворяют первым двум условиям, почему и оказываются как бы естественной лабораторией, экспериментом, поставленным самой природой. Именно поэтому астрономия по преимуществу и является сферой становления научной мысли и на протяжении веков служила как бы линией передачи естественнонаучных теорий от одной эпохи к другой.
Астрономии и космологии Самбурский противопоставляет земную физику, в которой не могут быть воспроизведены идеальные условия наблюдений, а потому в земной физике теоретическое познание наталкивается на непреодолимые трудности. Прежде всего здесь отсутствует возможность изолировать предмет исследования в чистом виде, тем более что всякая искусственная изоляция считается искажающей естественную картину. Поэтому «за очень небольшим исключением, — считает Самбурский, — древняя Греция на протяжении восьми столетий не делала попыток систематического экспериментирования» ³⁴.
Но дело далеко не просто в неразвитости, недогадливости. Поскольку для античного физика единственно значимым было естественное течение событий и воспроизведение события в неких искусственных условиях воспринималось бы как сугубо единичный факт, имеющий лишь косвенное отношение к «природе» предмета, эксперимент в современном смысле слова был бы просто лишен смысла. «Зная только естественное, а не искусственное повторение, — пишет Самбурский о греческих ученых, — они были неспособны оценить преимущество последних в формировании и изучении понятия причинности. Воспроизводя эксперимент, мы можем изменить начальные условия и исследовать действие этого изменения на результат, углубляя, таким образом, наше понимание причинности... Эти два процесса, — заключает историк, — разделение природы при изолировании феноменов и воспроизведение изменений их хода в выбранном направлении — чрезвычайно ускорили наше понимание природы» ³⁵. [Но в том-то и дело, что у греков было свое понимание не только «природы», но и самого понимания]
Поэтому начало экспериментальных исследований, по смыслу своему приближающихся к эксперименту Нового времени, Самбурский усматривает только в позднеэллинистический период и связывает это с развитием баллистики и военной инженерии. «В этом случае, — пишет он, — была практическая необходимость изучения связи между функционированием машины и размерами и формой отдельных ее частей. Поэтому более систематическое изучение технических проблем занимает место случайных поисков. Развитие начинается с Архимеда» ³⁶.
Резюмируя общую концепцию Самбурского, отметим основную черту, которая должна отличать сущность экспериментирующей науки Нового времени от подхода греческих ученых эпохи классической античности. В специфике физического эксперимента науки Нового времени Самбурский усматривает — и в этом с ним нельзя не согласиться — такой подход к природе, когда интересуются прежде всего не тем, как действует природа, а тем, как она может действовать, ее внутренними потенциями. «Мы имеем здесь экстраполяцию от актуальных к потенциальным явлениям. Последние становятся актуальными только в лаборатории. В этом смысле мы можем назвать эксперимент неестественным» ³⁷. Грекам, разумеется, показалось бы парадоксальным, если бы кто-нибудь решил изучать естественное неестественными методами.
Нам, кажется, стало уже достаточно ясным, что проблема эксперимента в античной науке или, точнее говоря, проблема отношения античной теоретической мысли к предметному исследованию заставляет пересмотреть само понятие эксперимента.
Кроме того, проблема эксперимента в античной науке осложнена тем, что здесь мы имеем дело не с развитым навыком научного познания, а с ситуацией выработки и как бы изобретения не только теоретической «позиции», но самого теоретического мира, мира идеальных предметов. Соответственно и экспериментирование не существует здесь ни как положительный метод, ни как простая совокупность наблюдений. Лишь вместе с уяснением самого замысла научного познания точнее определяются и условия, превращающие практический опыт в теоретическое наблюдение и эксперимент.
Экспериментальное наблюдение требует умения видеть существенное — существенное с точки зрения определенного научно-теоретического замысла: ведь в нем и определяется, что значит существенное. Научное наблюдение как бы пред-видит искомый предмет и только потому может увидеть в реальном предмете черты, существенные для понимания. Теоретическое умо-зрение предваряет исследование, формируя в уме образ искомого, схематический предмет. Поэтому, даже если мы и не всегда сможем найти упоминания о действительно произведенных экспериментах, мы все-таки сумеем определить принципиальную структуру эксперимента, если обратим внимание на методы формирования или предваряющего построения предмета познания. Вместе с тем это будет именно той точкой, в которой эксперимент связан с теоретической системой.
Рассматривая с этой точки зрения античную науку, в том числе логику и математику, можно обнаружить вполне определенные признаки совершенно своеобразного способа рассмотрения вещей с теоретической целью. Специфику такого рассмотрения мы и будем понимать как специфику античного эксперимента. При этом, как нам кажется, удается показать античный эксперимент как нечто единое, а не как простой набор отдельных наблюдений.
Прежде всего следует начать с критического уточнения того тезиса, что для земных условий у греческих наблюдателей отсутствовали возможности известного изолирования объекта изучения.
Уже самое простое и донаучное выделение отдельных вещей и предметов из хаоса чувственных впечатлений составляет условие любого человеческого мира как такового. Но для античного мышления проблема такой «естественной» изоляции особенно характерна. Достаточно беглого взгляда на основные трудности, над которыми бьется античная мысль, чтобы обнаружить, что это именно проблема фиксирования движущегося, оформление и определение хаотически неопределенного, выделение устойчивых форм в неуловимой текучести чувственного мира³⁸.
Следовательно, у греков были возможности и определенные способы изолировать предмет, представить его в чистой форме, найти его подлинный вид.
Нельзя не согласиться, что основным объектом, наблюдение которого удовлетворяло условиям теоретичности, было движение небесных тел. Но вместе с тем, как нам представляется, и в земных условиях имелась сфера, в которой формировалась как бы предваряющая эксперимент способность наблюдения,
Самбурский, характеризуя то, что отличает собственно экспериментальную ситуацию от прозвольного наблюдения, пользуется словом «искусственность» (artificiality), но английское слово artificiality — ремесло, искусство — есть точный перевод греческого слова «технэ» (τέχνη), которым в античности называли любое человеческое мастерство, будет ли это простое ремесло, собственно художественное искусство или, скажем, искусство риторики. Здесь же Самбурский определяет следующую характерную черту эксперимента — выделение феномена в чистой форме, в чистом виде. В дальнейшем мы покажем, что именно понятие формы и подлинного, идеального вида предмета («эйдос») тождественно для античного мышления с самим понятием вещи.
Именно потому мы и можем начать принципиальное рассмотрение проблемы эксперимента с эпохи классической античности, что здесь элементарный эмпиризм, не имеющий в себе никаких специфически конструктивных особенностей, перерабатывается в такой способ рассмотрения вещей, который понятен теоретическому мышлению и который ставит проблему на уровень, где она оказывается сравнимой с аналогичной проблемой, стоявшей, например, в 17 в. перед Галилеем.
Итак, мы возвращаемся к основному вопросу, а именно, как же и в какой сфере мог формироваться теоретически-испытующий подход греческого ученого к природе? Как и посредством чего превращал он форму практически-предметного опыта в форму теоретического созерцания?
Внутреннее взаимоотношение ремесленной практики, искусства (как особой формы ремесла), науки (знания основ и начал) и теоретического созерцания, как очевидно, имеет первостепенное значение для решения проблемы эксперимента. Согласно традиционному взгляду, который неоднократно формулирует, например, Аристотель, всякое знание начинается с непосредственного опыта, приобретаемого в каком-нибудь деле. С помощью памяти у некоторых возникает известное понимание, сопряженное с этой опытностью, а «из опыта или из всего общего, сохраняющегося в душе, т. е. из чего-то, помимо многого, что содержится как тождественное во всех вещах,— берут свое начало навыки и наука» (Втор. Анал., кн. 2, гл. XIX, 100а) ³⁹. Вместе с тем знание, углубляющееся до теоретических предметов, знание начал и основ в каком-то смысле противостоит опытному знанию.
Оно противополагается «техническому» опыту двояко: 1) как знание о природе (в противоположность навыку, знающему лишь частные стороны предмета) и 2) как теоретическое знание о неизменном (в противоположность практическому знанию о том, что возникает и разрушается) ⁴⁰. Такое противодействие двух полюсов научного мышления определяет условия эксперимента в рамках античного мышления: знание, полученное в ремесленном опыте, в непосредственном наблюдении (или же сведения, заимствованные из восточной практической учености,— а они и составляли, так сказать, основной «табличный материал» античной науки⁴¹), — знание-навык должно быть преобразовано (как? посредством чего?) в знание-науку, в знание-теорию. Каким же образом могло совершаться такое преобразование?
«Пожалуй, как глаза наши устремлены к астрономии, так уши к движению стройных созвучий, — читаем мы у Платона, — эти две науки — словно родные сестры...» ⁴². Это высказывание Платона вводит нас в самый центр проблемы. Мы уже выяснили, что сфера небесных движений как естественно-экспериментальная ситуация — наилучший объект для выработки определенных канонов теоретического мышления. Но обратим внимание на вторую «науку», о которой говорит здесь Платон. Вторая обширная область, в которой греки черпали способы научного конструирования, это искусство, прежде всего музыка (один из основных предметов пифагорейской мысли) и — следует добавить — пластические искусства (архитектура, скульптура). Приняв во внимание и продумав то обстоятельство, что музыка и пластика были для античной мысли не только формами отдельных искусств-ремесел, но также и той предметной сферой, в которой формировался навык собственно теоретического отношения к предмету, т. е. умение переходить (восходить) от непосредственно-чувственного наблюдения индивидуального к мысленному созерцанию идеальной формы, лежащей в основе этой индивидуальности, только усвоив эту характерную особенность греческой эстетики (интеллектуальность), мы сможем понять своеобразную форму греческого ума (эстетизм) и специфику присущего ему способа экспериментировать (теоретически наблюдать).
Отмечая глубочайшее взаимопроникновение эстетических и собственно интеллектуальных определений в греческом мышлении, крупнейший исследователь античной культуры А.Ф. Лосев так характеризует теоретический образ космоса, сложившийся в эпоху высокой классики: «Античный космос представляет собой пластически слепленное целое, как бы некую большую фигуру или статую или даже точнейшим образом настроенный и издающий определенного рода звуки инструмент» ⁴³.
Для эстетического характера античного мышления существенно, что понимание предмета отождествляется с его «правильным» видением или слышанием, т. е. как бы максимально отчетливым обособлением предмета из «фона», различением, распознаванием его среди других. Предмет, впервые различенный в качестве самого себя среди других предметов и среди своих ложных видимостей, — разве такой предмет уже самим своим бытием не изолируется, оставаясь естественным, не вырванным из природы предметом? Дело теоретика — лишь суметь распознать его в этом его естественно изолированном бытии, суметь правильно увидеть его, не спутать с его случайными и изменчивыми обликами. По сути дела «идеи», или «эйдосы», Платона не означают поначалу ничего иного, кроме такой инвариантной индивидуальной формы, при которой предмет может быть и может познаваться в качестве неизменного «подлежащего» всех своих возможных обликов.
Поскольку, таким образом, принцип идеальной формы оказывался в одно и то же время принципом красоты, познания и бытия, сфера искусств и могла стать предметной основой для развития специфического искусства теоретически мыслить.
Мы привыкли к психологически-поэтическому отношению к красоте, воспитанному в нас искусством Нового времени. Но для классической Греции само понятие красоты было иным. В диалоге «Филеб», например, Платон говорит: «Под красотой очертаний я пытаюсь теперь понимать не то, что хочет понимать под ней большинство, то есть красоту живых существ пли картин; нет. я имею в виду прямое и круглое, в том числе, значит, поверхности и тела, рождающиеся под токарным резцом и построяемые с помощью линеек и угломеров...» (51с, 3(1), (66)). Красота определяется как красота геометрической формы. Геометрически же предельная отчетливость формы дает критерий индивидуальной изолированности предмета и его достоверного распознавания. Вот почему в эпоху классической античности эстетическое и теоретическое определения предмета становятся чем-то принципиально однородным, почти сливающимся. И вот почему наблюдение способно перерасти при соответствующей установке в понимание, зрение − в умозрение, не переставая быть видением, созерцанием.
Во всяком случае, уже до всякого специально теоретического отношения к миру существующее оказывается не пустым материалом «естественных» ощущений, но всесторонне оформленными предметами глубоко идеализированной способности различать⁴⁴. Первоначальными теоретиками в эпоху классической античности были эстетически образованные слух и зрение. Именно сфера искусств является посредствующим звеном между ремесленной практикой и теоретическим мышлением, поскольку произведение искусства не просто сделано по определенным законам, но оно является как бы воплощением самого закона (формы).
Именно здесь формировалось искусство, в котором наблюдение, оставаясь созерцанием, становится пониманием, мыслью, — «искусство обращения — каким образом всего легче и действенней можно обратить человека: это вовсе не значит вложить в него способность видеть — она у него уже имеется, но неверно направлена, и он смотрит не туда, куда надо» (Платон. Госуд., VII, 518d, 3(1), (326)), т. е. искусство умно наблюдать.
Таким образом, ведущей идеей нашего анализа античной формы экспериментирования будет представление о процессе понимания как о движении к мысленному созерцанию той идеальной формы, которая определяет истинное направление (правильность) чувственного восприятия. Мы проследим, какие формы принимает эта идея у пифагорейцев, как она осознает себя в теоретическом идеале Платона и какие изменения претерпевает она в рамках аристотелизма и эллинистической науки.
____________
²⁷ Эту концепцию кратко и четко выразил И. Н. Веселовский в послесловии к сочинениям Архимеда: «Современное естествознание, по существу, основывается на трех принципах: экспериментальное установление фактов, рационально-логическое построение создаваемых теорий и установление их соответствия с действительностью, наконец, возможность математического представления процессов природы. Первый принцип был введен в жизнь западноевропейской наукой XVII века, необходимость логических доказательств была признана учеными классической Греции, что же касается идеи математической представимости процессов природы, то она принадлежит вавилонской математике». Архимед. Сочинения. Пер., вступ.ст. и комментарии И. Н. Веселовского. М., 1962, с. 452. Ср. А. Эйнштейн, О методе теоретической физики (1933). В кн.: А. Эйнштейн. Собр. науч. р., т. IV, с. 182.
²⁸ В. П. Зубов, анализируя некоторые признаки античного эксперимента, выделяет в качестве его характерной особенности подражание природе, т. е. воспроизведение явления в максимально естественных условиях. Вместе с тем он замечает: «Сила научной абстракции и обусловленная ею свобода отвлекаются от случайностей опыта, и ограничиваются главным и существенным - эта черта характеризует высшие достижения греческой науки... Древность не знала специальных экспериментальных лабораторий, но принципы экспериментирования были ей хорошо известны» V. Р. Zouboff. Beobachtllngen und Experiment in dег antiken Wissenscjaft.- «Das Аltеrtum», 1959, Вd 5, heft 4, s. 232.
²⁹ Чрезвычайно важным аспектом этих исследований было намерение изучать античную науку в сравнении с наукой древнего Востока, Вавилона и Египта.
³⁰ Впрочем, когда речь не идет о строгом понятии опыта, то можно встретить также и следующие высказывания: «...Если бы ученые нашего времени уделяли бы столько же внимания Галену и Птолемею, сколько Платону и его последователям, то они пришли бы к совершенно другим выводам и не изобрели бы мифа о замечательном свойстве так называемого греческого духа развивать научные теории, не прибегая к эксперименту или опытной проверке». О. Нейгебауер. Точные науки в древности. М., 1968. с. 153
³¹ Е. Frank. Plato und die sogennante Pythagoreer. Halle (Saale) ,1923, s. 12. См. также: s. 172
³² Б. Л. Ван дер Варден. Пробуждающаяся наука. Математика древнего Египта, Вавилона и Греции. М., 1959. С. 408.
³³ S.Sumbursky. The physical world of the Greeks. London, 1900, р. 6.
³⁴ Ibid., р. 2
³⁵ Ibid., p. 236
³⁶ Ibidem.
³⁷ Ibid., p. 234.
³⁸ См.: Н. Dingler. Das Ехреriment. Sein Wesen und seine Geschichte. Mьnchen, 1928, S. 19.
³⁹ Аристотель. Соч. в 4-х тт. Т. 2. М., 1978, с. 345. (Пер. Б. А. Фохта) Ср. также: Аристотель, Метафизика, I, 1, 981 (19). в дальнейшем ссылки на «Метафизику» обозначаются традиционной пагинацией, в скобках указывается страница по изданию: Аристотель. Метафизика. Пер. А. В. Кубицкого. М.- Л., 1934.
⁴⁰ Аристотель. Метафизика, I. 1, 981а31 (20). Подчеркивая отвлеченность теоретического мышления от непосредственной практики, Аристотель замечает: «В отношении к деятельности опыт, по-видимому, ничем не отличается от искусства; напротив, мы видим, что люди, действующие на основании опыта, достигают даже большего успеха, нежели те, которые владеют общим понятием, но не имеют опыта» (там же, 981а12-15).
Можно сравнить это с замечанием Платона в «Послезаконии» «...Мы должны признать, что эллины совершенствуют все то, что они получают от варваров) (987е). Платон. Сочинение в трех томах. Под общей редакцией А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса. М., 1968-1972, т. 3 (2), с. 498. ( В дальнейшем ссылки обозначаются традиционной пагинацией с прибавлением указания тома и страницы по этому изданию). Платон хочет сказать здесь, что независимо от того, идет ли речь о практических знаниях или даже о Богах, заимствованных у варваров, эллины - мастера в отыскании законов, оснований, принципов - всегда могут «теоретически» возвысить заимствованное «опытное» (практическое) знание.
⁴¹ О. Нейгебауер. Цит. соч., с. 167. См. сводку достижений вавилонской науки для периода 1800-400 гг. до н. э. на с. 111.
⁴² Платон, Государство, VII, 530а, 3(1) (342).
⁴³ Лосев А. Ф. История античной эстетики (ранняя классика). М. 1963, с. 50.
⁴⁴ «Способность различать (δύναμις κριτική)», − так Аристотель характеризует чувственное восприятие (αἴσθησις). См. Втор. Аналит., II, 19, 99b31.