Научное знание несет в себе две формы убедительности, которые не всегда возможно свести к одному понятию. С одной стороны, это убедительность логического (т. е. непрерывного, без разрывов и скачков) развертывания мысли, придающее научному знанию необходимую строгость и системность. С другой стороны, это убедительность непосредственного созерцания, убедительность простого видения, придающая знанию предметность и интуитивную ясность. Именно этот последний момент обычно связывают с понятием опыта, отводя логическому движению сферу «чистой мысли», существующей неизвестно как и неизвестно где. Мы могли уже убедиься, что гносеологическая рефлексия в анализе реального акта экспериментально-теоретического движения научной мысли всегда шла либо по одному, либо по другому направлению. Но и само научное знание, поскольку оно автономизировалось при участии этой рефлексии, распадалось на два типа, с особой ясностью выступивших в науке позднего средневековья. Тип чистой логичности, интеллектуальной достоверности в эпоху раннего средневековья был представлен идеалом полной и строго иерархизированной системы авторитетных свидетельств, и аргументов. Доказательство, следование, обоснование и другие способы удостоверения мысли осуществлялись посредством определенных способов включения ее в единый, авторитарный контекст, заключавший как бы всеобщий интеллект (не некую «рациональную способность», а особую целостную архитектонику понимания). Образцом такой системы были схоластические «Суммы». Момент же созерцания, предметно-интуитивной достоверности непосредственного видения культивировался в сфере так называемого мистического богословия.
Оставаясь в рамках одной логической достоверности, научное знание теряет предметную содержательность и становится «схоластическим» в отрицательном смысле этого слова. Оно приобретает недостатки, свойственные как раз эмпиризму, а именно: случайность (несистематичность), одностороннюю абстрактность и форму сведений или (математических) мнений. Оно выходит из единства математической теории, но не формирует единства исследовательского метода. Как раз эти черты характерны для метода «конфигурации качеств», который поэтому и не смог превратить свои мысленные эксперименты в работу прямого предметного экспериментирования.
Теперь мы рассмотрим развитие второй стороны того же самого теоретического мышления, стороны, связанной не столько с типом логической достоверности, сколько с формами чувственной интуиции. Мы рассмотрим эмпирическую методологию так называемой «Scientia experimentalis», благодаря которой оксфордская школа стала знаменитой в наши дни.
Когда историки науки занялись исследованием трудов средневековых францисканцев, создавших научную школу в Оксфордском университете, они были поражены, обнаружив у них декларации и высказывания, по своему дух удивительно напоминающие эмпирическую идеологию современной науки. На фоне общего представления о «схоластичности» средневековой науки действительно странно звучат слова Роджера Бэкона из шестой части его «Большого Сочинения» («Opus Majus»): «Имеются ведь два способа познания, а именно с помощью доказательства [аргументации] и из опыта. Доказательство приводит нас к заключению, но оно не подтверждает и не устраняет сомнения так, чтобы дух успокоился в созерцании истины, если к истине не приведет нас путь опыта. Ведь многие располагают доказательствами относительно предмета познания, но так как не обладают опытом и пренебрегают им, то не избегают зла и не приобретают блага... Доводов недостаточно, необходим опыт»328.
Поэтому многие историки, вместо того чтобы проверить свои собственные представления о природе научного эксперимента, поспешили объявить науку оксфордцев действительным началом экспериментальной науки Нового времени.
Еще в середине XIX в. среди ботаников и зоологов Европы установилась чрезвычайно высокая оценка Альберта Великого как подлинного творца научной ботаники, основанной на наблюдении. В 1853 г. католик Пуше опубликовал «Историю естественных наук в средние века», носившую характерный подзаголовок. «Или Альберт Великий и его эпоха как начало экспериментальной школы»329. Л. Торндайк, относящийся вообще скептически к этой книге, вынужден тем но менее признать, что «...при всех ошибках, которые он (Альберт.— А. А.) мог сделать с точки зрения современных стандартов, он обнаруживает несомненные черты научного духа»330. В конечном счете Торндайк соглашается с подзаголовком книги Пуше.
В 1953 г. А. Кромби опубликовал знаменитую теперь книгу «Роберт Гроссетет и происхождение экспериментальной науки. 1100—1700», где прямо пишет: «...Концепция логической структуры экспериментальных наук, которой придерживались такие выдающиеся деятели, как Галилей, Ф. Бэкон, Декарт и Ньютон, была точно та, которая была создана в XIII и XIV вв.»331. И далее: «Благодаря Гроссетету Оксфорд становтся первым центром методологической революции, с которой начинается современная наука»332. Именно влияние Гроссетета и оксфордцев сказалось, согласно Кромби, на развитии науки в Париже, позже в Падуе и, наконец, в блестящих завоеваниях XVII в. у Галилея и Декарта.
Вместе с тем более тщательное исследование приводит к выводу, что начало «экспериментальной науки» следовало бы отнести к еще более ранним временам.
Линн Торндайк посвятил восемь объемистых томов скрупулезной фиксации всех «высказываний», касающихся отношения к опыту на протяжении шестнадцати веков развития европейской науки. Он пишет: «Мы уже подчеркнули тот факт, что он (Роджер Бэкон. — А. А.) не был первым человеком, который в эпоху средневековья защищал права опытного исследования, что и до него писатели говорили об «опытах», ссылались на опыт в большей степени, чем на авторитет, и указывали на существование других «экспериментаторов» и «экспериментальных книг». Мы отметили анализ «опытного метода» (via experimentalis), проведенного Петром Испанцем, школу естествоиспытателей, основанную Альбертом Великим, связь между физикой и опытным исследованием, установленную Робертом Гроссететом, и объединение опыта с натуральной магией у Вильяма Овернского. Мы описали опыты Константина Африканца, Аделярда из Баты, Педро Альфонсо, Бернарда Сильверста и многих других». Роджер, — заключает Торндайк, — «не единственный провозвестник экспериментального метода современной науки»333.
Наконец, напомним, что общая логическая схема эмпирического метода заимствуется всеми последующими учеными у Аристотеля. В результате мы как будто вынуждены прийти к выводу, что «экспериментальный метод современной науки» простирается вплоть до Аристотеля и что именно его следовало бы считать истинным отцом этого метода. Этот вывод и делает Кромби: «История и теория экспериментальной науки представляет собой по сути дела серию вариаций на тему аристотелевской теории, что целью научной теории является открытие истинных предпосылок для доказательства знания, полученного из наблюдений». В науке Нового времени,— заключает Кромби,— «эта тема была транспонирована в математическом ключе и перенесена на новые экспериментальные инструменты»334.
Разумеется, против этого заключения нечего было бы сказать, тем более что оно основывается на недвусмысленных свидетельствах, тщательно отобранных историками.
Но проблема состоит не в том, были или не были проделаны опыты и наблюдения, признавали или не признавали изучаемые нами философы и ученые роль непосредственного опыта, и даже не в том, какие методологические теории эмпирического исследования они выдвигали. Все это может относиться к «мнениям» ученых о своей работе, и в этом отношении историк науки должен проявлять особую критичность. Проблема ставится определеннее, если мы зададим вопрос, в контексте какого типа теоретического мышления появляются и получают определенный смысл отмеченные автором эмпирические исследования, как связаны они с мышлением эпохи, взятом в целом. Только в этом случае мы сможем выйти из узких рамок той историко-научной мысли, которая повсюду стремится только найти зачаточные формы современной науки, и, напротив, анализируя специфические формы научных культур, сможем глубже понять природу научно-теоретической деятельности современной эпохи.
Общий источник эмпирического подхода но преимуществу находится в непосредственно-практических сферах человеческой жизнедеятельности, в которых практическая опытность, прямой практический эффект являются тем, что определяет и все познавательные процессы. В значительной степени и в эпоху средневековья эмпирическая методология развивалась в рамках медицины, агрономии, алхимии, астрологии, магии или же в процессе обучения. Первые четыре тома «Истории магии и экспериментальных наук» [сама эта конъюнкция чего стоит!] Л. Торндайка не содержат ни единой страницы, на которой представление об «испытании», «опробовании», «проверке» имело бы иной смысл. Нет также ни одной главы, в которой бы мы не нашли описание «испытанных» лечебных, магических, астрологических или алхимических процедур и средств. Так, например, в начале XII в. Педро Альфонсо утверждает, что принципы астрономии были открыты в первую очередь благодаря опытному наблюдению, и что в настоящее время никто не смжет понять это искусство по-настоящему без наблюдений и опытов. Но он уверен вместе с тем, что астрология так же точно доказана из опыта, как и астрономия. «...Доказано (probatum est) посредством экспериментальных аргументов (argumento experimentalis), — пишет он, — что мы достоверно можем утверждать, что Солнце, Луна и другие планеты оказывают влияние на земные дела». И далее: «И разумеется, бесчисленное множество других вещей случаются на Земле в соответствии с движениями звезд и проходят незаметно и неощутимо для большинства людей, но открываются и понимаются тонкой проницательностью ученых людей, опытных в этом искусстве»335.
Гроссетет, относя экспериментальную науку к «оперативным» (практическим в противоположность «спекулятивным»), утверждает, будто «очень много опытов доказали, что вода затвердевает в камень, что правила астрологов... основаны на множестве отдельных случаев, которые астрологи прошедших времен наблюдали и классифицировали в непосредственном опыте, что множество опытов его собственного времени — некоторые из них он упоминает — показали, что ужасные события всегда следуют за появлением комет и что алхимики опять-таки благодаря множеству опытов пришли к выводу, что металлы трансмутируют друг в друга»336.
Но в работах «экспериментаторов» XIII в. мы находим также и нечто весьма свойственное именно науке средневековья.
В этой области наблюдается такое же интенсивное развитие и такая же глубокая работа мысли, как и в сфере рационалистической логики.
Эмпирическая процедура подвергается глубокой методологизации, в которой преобразуется основная схема физической причинности, сама логика физического объяснения и впервые, собственно говоря, полагается метафизическая основа возможной физики, т. е. единой теории всех физических процессов. Только учитывая это, мы сможем понять то особое внимание, которое в Оксфорде уделяли экспериментальной оптике.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии