Выдвигая на первый план роль теоретического разума в процессе возникновения новой физики, мы одинаково далеки как от того, чтобы видеть в нем простой результат новых наблюдении или большего доверия опыту, так и от того, чтобы рассматривать этот разум в традиции спекулятивного рационализма. Однако, вне всякого сомнения, невозможно понять смысл экспериментальной деятельности новой физики, не исследуя ее в контексте радикального преобразования интеллектуальной деятельности. Именно потому для нашей цели особенно важен анализ творчества Галилея, что его «Диалоги» и «Беседы» представляют собой уникальный документ, в котором эксперимент представлен в таком контексте [не только как собственно физический, но и как онто-логический, как эесперимент с разумом]. Здесь перед нами открывается внутренняя, мета-физическая жизнь физико-теоретического мышления, независимо от того, насколько сознавал такую подоплеку своих мысленных экспериментов сам Галилей.
Галилей, может быть, не получил тех «положительных результатов», которые мог бы получить, либо же не сформулировал их в отчетливом определении. Он, может быть, за счет этого утратил свое место в историко-научном синодике, в котором вес ученого вычисляется по его «частным вкладам» в общее здание. Он держался «космического» понятия об инерциальном движении, принцип относительности, носящий его имя, не был им строго сформулирован, закон свободного падения был скорее постулирован, чем доказан, а других «результатов» у Галилея нет. Но если нас в науке интересует не простая добыча «информации», а понимание, формирование понятий и логика теоретической мысли, то все самые неинформативные отступления и околичности галилеевых размышлений приобретают, глубокий смысл. Вместо информации мы получаем урок мысли и вместе с Симпличио подвергаемся благотворному воздействию умного экспериментирования, освобождаясь при удаче от столь привычного и для нас перипатетического раздвоения на формальный рассудок теории и чувственный критерий опыта.
Л. Ольшки совершенно справедливо замечает, что только современному взгляду аксиомы механики кажутся очевидными и интуитивно ясными. Сами по себе они такой наглядностью не обладают. «Они связаны, — говорил Ольшки, — с трудно доступными наблюдению и вычислению процессами, которые должны быть описаны с величайшей обстоятельностью, если желать попять их в их экспериментально констатируемой реальности»422. Великое искусство Галилея состояло не столько в доказательствах, сколько в изобретении и истолковании таких уникальных, невообразимых и немыслимых ситуаций, в которых уму и интуиции делались бы внятными − вообразимыми и мыслимыми − новые понятия, — задача, следовательно, в большей степени нацеленная на то, чтобы «формировать умы, а не обучать специалистов»423.
Преобразование мысли и воображения, которых требовало «коперниканское мышление», было, может быть, даже более трудным, чем то, которое вызвала в недавнем прошлом теория относительности Эйнштейна. Более трудным потому, что Галилей имел дело не просто с устоявшимися научными представлениями, но с самим здравым смыслом в союзе с метафизико-богословской доктриной. Поэтому Галилей часто сетует на «затверделое мышление», которое не способно освободиться от привычных определений (I, 374; 462-463), или на недостаток воображения, неспособного выйти за рамки обыденного опыта и не имеющего другого наставника, кроме традиционных текстов.
Галилею было ясно, что без радикального преобразования всех навыков (глубже, − всей онто-логики) мышления и границ воображения новая физика но сможет выступить в качестве реального теоретического знания. Сагредо, для которого «коперниканское мышление» приобрело уже черты очевидности и ясности и которого поэтому непосредственные конкретные результаты интересуют в большей степени, чем разбор недоумений Симпличио, полагает, что доводы Сальвиати очевидны и несокрушимы. Он видит уже, как под их напором трещит по всем швам здание аристотелевской физики, построенное па плохом фундаменте. Новые наблюдения, факты и открытия, уверен Сагредо, приведут к его полному разрушению, какими бы подпорками его ни снабжали. Но мудрый Сальвиати возражает ему. «Нет, — говорит он,— …пока еще не нужно бояться подобной катастрофы… Совершенно напрасно было бы думать, что можно ввести новую философию, лишь опровергнув того или иного автора: сначала нужно научиться переделывать мозг людей» (I, 155, курсив мой. − А. А.). Да и сами персонажи — Симпличио, Сальвиати, Сагредо, присутствующий за кадром Академик — введены, конечно, не для простой драматизации. Они представляют собой именно образы умов, преобразуемых в процессе рассуждений и экспериментирования424.
Этот смысл рассуждений и экспериментов, проводимых в «Диалогах» и «Беседах», эта целенаправленность, которую Ольшки называет «сократовской миссией» Галилея425, как и сама диалогическая форма этих произведений, часто недооценивается историками науки и сводится к литературно-популяризаторскому приему. Между тем этот метод (сократический диалог) используется Галилеем настойчиво и вполне сознательно.
К моменту создания главного труда Галилей уже вполне осознал глубочайший логический (а не только методологический) смысл диалогической формы и «майевтического» метода ведения беседы426.
В «Теэтете» Сократ как сын и ученик повивальной бабки Фенареты свое искусство ставить вопросы и помогать собеседнику разродиться мыслью сравнивает с повивальным искусством. Это — существенная черта философского мышления, которое не выставляет свои истины как догмы, не вещает их как откровения, а лишь как бы доводит то мышление и понимание, которыми человек уже располагает, до такого состояния, когда собеседник находит нужную мысль как свою собственную, «припоминает» ее, как говорил Сократ.
Сократизм новой физики должен был не только испытать заново и в новом свете все старые вещи, не только растворить всякую внешнюю мышлению — авторитарную — истину в потоке самообосновывающегося картезианского мышления, он не мог этого сделать, не преобразуя реального обладателя этих вещей и носителя этих истин — самого мыслящего [и в согласии с образом − и логикой − своего мышления воображающего, а соответственно, и чувственно воспринимающего] субъекта.
С первых реплик «Диалога» появляется эта «сократическая» тема. Доказательство наличия трех измерений пространства не только доступно пониманию, говорит Сальвиати, «оно, кроме того, уже известно нам, хотя, может быть, вы не отдавали себе в этом отчета» (I, 108; см. также 67-70). Сальвиати редко когда сомневается в том, что ему удастся привести участников беседы к той же самой уверенности в чем-либо, какой обладает он сам (I, 118), и иногда даже высказывает шуточное подозрение, что Симпличио или Сагредо уже давно все поняли и только притворяются, чтобы посмеяться над ним (I, 121; 244; 475). Во всяком случае он всегда готов напомнить им то, что они «и без него знают» (1, 188; 235; 244) или же на худой конец «вырвать ответ изо рта» (I, 180; 349). Иногда эта манера даже раздражает доброго Симпличио. Так, когда Сальвиати собирается «проникнуть в суть рассуждений» Симпличио и сообщить ему истинную причину, в силу которой он считает Землю неспособной освещать, Симпличио возмущенно говорит: «Хорошо или плохо я рассуждаю, это, может быть вы знаете лучше меня; но, хорошо ли, плохо ли я рассуждаю, я никогда не поверю, чтобы вы могли лучше меня проникнуть в суть моих рассуждений». «И все же я вас заставлю этому поверить», — отвечает Сальвиати (I, 186). Когда Сагредо утверждает, будто может доказать, что вращающийся диск, ударившись о землю, может не только не замедлить, но, напротив, ускорить свое движение, Симпличио восклицает, что, если Сагредо его в этом убедит, то будет великим демоном. «Но демоном Сократа, а не демоном ада, — отвечает Сагредо. — …Я же вам говорю, что если кто-либо не знает истины сам от себя, невозможно, чтобы другие заставили его это узнать; я могу прекрасно учить вас вещам, которые ни истинны, ни ложны, но то, что истинно, т. е. необходимо, чему невозможно быть иным, — это каждый заурядный ум знает сам по себе или же невозможно, чтобы он это вообще узнал» (I. 257). Сократовская майевтика возможна, следовательно, потому, что при этом открывается или формируется тот склад, та логика мысли, которые как бы содержат искомое знание, т. е. мышление открывает в себе новые логические измерения, в архитектонике разума пробуждается (вспоминается) новая, дремавшая (забытая) до тех пор возможность. Это означает, что новое знание, развернутое в ситуации сократического диалога, не просто «преподается» или «внушается» слушателю, но обнаруживается как раскрытие возможности его собственного мышления, т. е. выступает для него не авторитетно приказанным, а имманентно показанным [вовсе не обязательно тем самым и доказанным]. В сократическом диалоге мышление собеседника формируется, трансформируется, а не информируется.
Наконец в начале Третьего дня на просьбу Симпличио начертить для него систему Коперника Сальвиати отвечает: «Пусть будет так; для большего вашего удовлетворения и вместе с тем удивления я хочу, чтобы вы сами его нарисовали и увидели, что вы прекрасно понимаете эту структуру, хотя и думаете, что не поняли… Итак, возьмите бумагу и циркуль, пусть этот белый лист будет огромным пространством вселенной, на котором вы должны расположить и привести в порядок части вселенной так, как это вам продиктует разум» (I. 418)427 — имеется в виду собственный разум перипатетика Симпличио, который будет диктовать ему теперь структуру коперниканской системы. Так, мы обнаруживаем работу принципа соответствия при возникновении новой физики, а также и сократический смысл самого принципа соответствия.
Эксперимент в этом контексте понимается как способ, которым, преобразуя вещи и предметы (реальные, воображаемые, мысленные), преобразуют прежде всего само мышление. При этом те свойства рассматриваемого − или мысленно конструируемого − явления, в которых отложились интуитивно очевидные предпосылки, подвергаются такому изменению, при котором обнаруживается их условность, выясняется мыслительная обусловленность опыта (Сальвиати не раз указывает Симпличио на то, что в непосредственных для перипатетиков данных опыта «содержатся предположения и предпосылки, которые не так-то легко принять» (I, 163)) и приоткрывается возможность иной «необходимости», то есть иной очевидности [как в гештальт-переключении]. В результате часто возникает парадоксальная ситуация, когда воображаемый опыт оказывается гораздо продуктивнее реального.
Поскольку в опыте происходит переход от одной логики вещественной или событийной необходимости к другой, нечто очевидное разрушается и возникает другая очевидность, то начальная и конечная точки, в которых то, что видит один, заменяется тем, что видит другой, выпадают из рассмотрения. Выясняется, что ни перипатетик, ни коперниканец сами по себе не придают опыту почти никакого значения. Только в процессе спора один или другой апеллируют к предметной достоверности опыта, Достаточно хорошо известно, каких упреков и порицаний заслужил схоластический аристотелизм за то, что он игнорировал экспериментальное подтверждение своих гипотез. Галилей в письме к Инголи строго выговаривает ему: «Когда вам приходят в голову различные опыты, при помощи которых вы могли бы подойти к свету истины, вы вовсе не производите их в действительности, а считаете их сделанными и допускаете, что они говорят в пользу ваших умозаключений» (I, 80). Далее, рассматривая падение камня с мачты движущегося корабля, Галилей ставит под сомнение научную репутацию перипатетиков, потому что, помимо того, что они утверждают нечто противоположное действительности, они еще и подтасовывают, говоря, что видели это на опыте, — «я же произвел этот опыт…», − всклицает Сальвиати (I, 83). Не следует, однако, принимать это заявление слишком всерьез. Он не переходит к описанию опыта, а замечает, напротив, что уже «естественное рассуждение привело меня к твердому убеждению в том, что из него должно получиться; и мне уже было нетрудно распознать их ошибку…» (там же). Благодаря этому предварительному «естественному рассуждению» Галилей не просто противопоставляет авторитет неопровержимого опыта перипатетическим спекуляциям, он проникает в «суть их рассуждений» и может найти способ взаимопревращения этих двух типов рассуждений. В результате эксперимент оказывается не простым фальсификатором или верификатором, но таким мысленно-предметным орудием, при помощи которого и происходит реальное движение теоретической мысли.
В «Диалогах» Сальвиати много раз заставляет Симпличио признаться, что тот не проводил сам тех опытов, на которые ссылается. Нет сомнения, впрочем, что если бы собеседники попробовали реально произвести опыты, о которых идет речь, то ни тот, ни другой не смог бы ни подтвердить, ни опровергнуть чью-либо точку зрения, если только перипатетик не остался бы в выигрыше. Ведь для того чтобы опыт Сальвиати удался в действительности, надо не только «запечатлеть в своем воображении» неощутимое движение Земли (или импульс, сохраняющийся в теле после того, как оно отсоединилось от движителя), но и создать «идеальные» условия — абсолютно спокойное море, абсолютно равномерно движущийся по нему корабль, отсутствие ветра и т. д. По существу, описывая каждый раз идеальные условия проведения опыта, Сальвиати определяет условие его реальной невыполнимости. Все это говорит о том, что смысл всех опытов, которые «ставят» участники диалога на каждом шагу своих расуждений, вовсе не в том, чтобы подтвердить или опровергнуть некое положение.
Рассмотрим еще раз опыт с плывущим кораблем, как он изложен в «Диалогах». Любопытно, что здесь, как и в некоторых других случаях, Сальвиати сначала как бы отступает перед силой приводимого Симпличио аргумента или опыта. Он движется в перипатетическом видении, чтобы тем глубже было действие противоборствующего движения его мысли. В случае, который мы рассматриваем, например, Сальвиати первоначально соглашается с мнением Симпличио, будто артиллерийское ядро, падающее с вершины мачты движущегося корабля, упадет настолько дальше от основания мачты, насколько успеет продвинуться корабль за время падения. И он довольно подробно разъясняет, пользуясь вполне аристотелевскими понятиями движения «по природе» и «по совпадению» (случайного), результат этого «опыта», чтобы нейтрализовать его «фальсификационное» действие.
Находя предмет промежуточный между «природным» движением, присущим телам от «природного» движения Земли, и случайным движением, которым тело движется «по совпадению» с движением корабля, Сальвиати задает Симпличио следующий вопрос: «...Что наблюдалось бы, если не глазами во лбу, то очами умственными, когда орел, несомый силой ветра, выпустит из своих когтей камень?» (I, 242). Когда же Симпличио на предложенный Сальвиати ответ возражает: «Следовало бы произвести такой опыт, а затем судить по результатам; пока что наблюдения на корабле свидетельствовали в пользу нашего мнения», — Сальвиати иронически замечает: «Вы правильно сказали “пока что”, потому что вскоре видимость может измениться…» (там же). Далее следует диалог: «Сальвиати. Производили ли вы когда-нибудь опыт на корабле?
Симпличио. Я его не производил, но вполне уверен, что те авторы, которые его производили, тщательно его рассмотрели; кроме того, причины различия столь ясны, что не оставляют места для сомнений (т. е. и опыт-то производить не обязательно. — А. А.).
Сальвиати. Возможно, что эти авторы ссылались на опыт, не производя его; вы сами являетесь тому хорошим примером, когда, не производя опыта, объявляете его достоверным… Но всякий, кто его проделает, найдет, что опыт показывает совершенно обратное написанному, а именно, что амень всегда упадет в одно и то же место корабля, неподвижен ли тот или движется с какой угодно скоростью…
Симпличио. Если бы вы отослали меня к иным доводам, а не к опыту, то споры наши, я думаю, окончились бы не так скоро, ибо предмет этот кажется мне столь непостижимым для человеческого разума, что исключается возможность что-либо утверждать или предполагать» (I, 243).
Авторитарный ум Симпличио знает, что против очевидности упрямого факта, против свидетельства опыта не пойдешь, что здесь не помогут пустые рассуждения, хотя незаметно он уже усвоил привычку смотреть не «глазами во лбу, а очами умственными», так что его убеждает не только чувственный опыт, но и опыт, воспроизведенный в воображении. Итак, он готов повиноваться авторитету опыта.
Но мы вместе с Симпличио напрасно ожидаем, что Сальвиати пригласит собеседников на ближайший корабль, чтобы наконец выяснить истину. Сальвиати собирается воспользоваться только рассуждением. Симпличио справедливо сомневается, что можно изменить видимость при помощи рассуждения. «И однако, — продолжает Сальвиати,— я считаю возможным это сделать.
Симпличио. Как же это не проделав ни ста испытаний, ни даже одного, вы выступаете столь решительным образом? Я возвращаюсь к своему неверию и к убеждению, что опыт был произведен первоначальными авторами, которые па него ссылаются, и что он показывает то, что они утверждают» (там же). Далее следуют знаменательные слова Сальвиати: «Я и без опыта уверен, что результат будет такой, какой я вам говорю, так как необходимо, чтобы он последовал; более того, я скажу, что вы и сами также знаете, что не может быть иначе, хотя притворяетесь или делаете вид, будто не знаете этого. Но я достаточно хороший ловец умов и насильно вырву у вас признание» (I, 243-244).
Мы привели этот длинный отрывок, потому что в нем весь путь, который мы прошли, — путь, на котором авторитарный непосредственный опыт открывается как опыт «умных очей». Очевидный факт ставится в такую связь, которая лишает его непосредственной очевидности, опыт превращается в экспериментальную ситуацию, развертывающуюся в контексте перехода от одной мысленной необходимости («причины… столь ясны, что не оставляют места для сомнения») к другой очевидности и необходимости («результат будет такой.., так как необходимо, чтобы он последовал»), — в процессе перехода от одной логики рассуждения к другой. При этом теряется различие между реальным опытом (который говорит о чем-либо только «умным очам», т. е. определенному способу рассуждения) и воображаемым, мысленным опытом (который по своей необходимости должен подтвердиться в реальности). Опыт становится экспериментом, т. е. таким преобразованием предмета мышления, в котором равным образом происходит преобразование самой логики мышления (переделывается «мозг», мыслящий субъект), формируется мысленно воображаемые связи, допускающие и новое понятие, и новый опыт.
Понятно в связи с этим, почему сразу же за этим диалогом следует знаменитый мысленный эксперимент Сальвиати, в котором формируется фундаментальное понятно «инерции движения», данное, правда, в виде локального принципа инерции (движение по плоскости, параллельной плоскости Земли)428.
Сальвиати просит Симпличио представить себе гладкую, как зеркало, и твердую, как сталь, плоскость, наклоненную к горизонту, на которой находится совершенно круглый шар из весьма твердого и тяжелого вещества, например, из бронзы. Устранив таким образом «случайные помехи», связанные с телами, Сальвиати предлагает отвлечься от сопротивления воздуха и «всех случайных помех, какие могут встретиться» (I, 245). Симпличио понимает, что естественное движение шара вниз по наклонной плоскости было бы ускоренным, тогда как насильственное движение вверх, по смежной наклонной плоскости — замедленным и могущим происходить только в силу «переданного ему импульса». Он понимает также (имеется в виду, что это пока не выходит за рамки традиционного способа понимания), что чем меньше угол наклона второй плоскости, тем большее расстояние может при равных начальных импульсах пройти вдоль нее движущийся наверх шар. На горизонтальной плоскости, говорит Симпличио, «тело оказалось бы безразличным по отношению как к склонности к движению, так и противодействию ему» (I, 246). И если придать телу импульс движения… — подталкивает его Сальвиати. Тогда, отвечает Симпличио, тело будет равномерно двигаться по плоскости «столь долго, сколь веика длина такой поверхности без спуска и подъема». Итак, рассуждая по-аристотелевски, Симпличио неожиданно для себя пришел к выводу, что причина нужна только для ускорения или замедления движения, но не для самого равномерного движения по плоскости, одинаково отстоящей от центра Земли, поскольку такое движение не является ни естественным, ни насильственным.
После этого эксперимента уже легко разобрать мысленный опыт с падением камня на корабле, движущимся равномерно по гладкой и концентричной поверхности Земли — морю, ибо «умным очам» Симпличио открылось движение, «вложенное» движением корабля в камень, находящийся на вершине его мачты. Он может это открыть, ибо это движение было вложено также и в него самого в процессе того преобразования, которому подверглось аристотелевское падение камня на галилеевских наклонных плоскостях. Благодаря такому ходу мысли, яснее видна связь между принципом инерции и принципом относительности. Простое «моделирование» движения Земли (движущаяся тележка, скачущая лошадь, плывущий корабль) еще не создает такого явления, которое могло бы быть иллюстрацией принципа относительности. Каждый раз необходимо открыть особый «механизм», посредством которого в брошенное тело вкладывается дополнительный импульс, связанный с движением бросающего тела. Сводя в экспериментах с наклонными плоскостями все многообразные помехи и препятствия движению к единственному и контролируемому фактору — углу наклона, Галилеи формулирует основной закон «механизма» передачи импульса — закон сохранении импульса. Проводя только что описанный эксперимент, Галилеи открывает принцип, лежащий в основе этого закона, хотя непосредственно из него и не следующий, — это более общий принцип инерции движения. Наконец, лишь после того, как этот принцип «запечатлелся в воображении» и Симпличио может уже представить себе инерциальные движение как равномерное движение корабля по абсолютно гладкой поверхности моря, можно сформулировать для такого движения принцип относительности, а именно утверждение о независимости всех физических законов системы от движения, в котором она участвует, если только это движение инерциально. Поэтому сразу же вслед за этим экспериментом следует знаменитое оисание мысленного эксперимента, иллюстрирующего галилеевский принцип относительности429.
В дальнейшем эта «сократовская миссия» эксперимента выступит для нас еще конкретнее. В противоположность мнению эмпирической гносеологии, теоретическое творчество новой пауки не вступает в контакт с «миром опыта» лишь в начале и в конце своей автономной деятельности, эта видимость, давно уже заподозренная в своей очевидности, происходит скорее от того, что классическая физика так органически усвоила метод сократического эксперимента, что перестала даже ощущать его присутствие в своей деятельности и часто не замечает экспериментальную сущность своих теоретических понятий и образов.
Однако, рассматривая эксперимент в контексте логико-теоретического движения, рассматривая его предметно-преобразующий аспект с целью открыть в нем движение и преобразование мысли, мы должны обратить внимание также и на противоположный момент, связанный с продвижением научной мысли от теоретической необходимости к предметной достоверности. Нам казалось полезным сначала исследовать то измерение эксперимента, которое связано с преобразованием мысли, поскольку лишь после такого анализа можно будет под верным углом зрения рассмотреть и предметную сторону эксперимента.
С иной точки зрения раскрывается при этом и сама фигура Симпличио. Мы находим за спиной Симпличио тот мир основательности, мудрости и предметной достоверности, по отношению к которому всякое одиноко стоящее знание было лишь легковесной химерой и фантазией праздного ума. Поэтому, вкладывая столько сердца и энергии в свои споры, двигаясь постоянно по максимально трудному пути и взяв в непременные оппоненты своим размышлениям «знатока Аристотеля» Симпличио, Галилей отнюдь не стремится быть лишь проповедником и пропагандистом нового учения. Преобразуя мышление Симпличио и испытывая крепость коперниканства в столкновении его с целокупным мышлением традиции, он не только превращал его в равномощное цельное философско-физическое мышление, он находил его «спящим» в самой сути предшествующего мышления. И тем самым, в процессе своего подвижнического труда Галилей осваивал для новой науки всю основательность, мудрость и предметность традиционной научной мысли. Так, диалог с инакомыслящими превращался в форму беседы с природой. А эксперимент, преобразующий субъекта мышления, оказывался способом преобразования и формирования нового предмета мышления.
Ученик и один из первых биографов Галилея Винченцо Вивиани пишет: «По поводу спора о плавании тел Галилей любил говорить, что нет более мудрого и усердного наставника, чем невежество; действительно, благодаря этому наставнику ему удалось добиться многих остроумных результатов и подтвердить их новыми и точными опытами, чтобы поспеть за невежеством противников, между тем как вряд ли бы он занимался ими для того только, чтобы удовлетворить свою любознательность» 430. За этим шутливым замечанием кроется серьезная мысль. На той начальной стадии развития повой науки, на которой находился Галилей, когда еще не были выработаны приемы систематического исследования и интуитивная конструктивность научной мысли не была обеспечена никакими всеобще-теоретическими представлениями (вроде классической механики), она могла развиваться, только как бы приживляясь в разных точках к традиционной системе, обладавшей, как мы уже говорили, всем миром научной основательности и предметности.
Спор с перипатетиками заменял Галилею то, что в дальнейшем войдет в пределы самой повой пауки: нахождение предмета или формирование его посредством преобразования традиционного предмета, развитие понятия о предмете в отыскании различных направлений исследования, наконец, даже саму процедуру доказательства и обоснования. Правда, с первых же шагов новой науки она обнаружила в самой себе огромные и неведомые до тех пор логические возможности, так что быстро расширила свой предметный мир и выработала свои собственные основания и критерии. Но период первоначального формирования и роста не мог проходить в вакууме. Так и в «Диалогах». Уже Сальвиати может привести «против себя» гораздо больше возражений и наблюдений, чем их приводит перипатетизм, уже в механике и математике он имеет огромную область недоступных для перипатетиков представлений, уже есть «свой человек» − Сагредо, для которого требуется более слжное и строгое доказательство, − но Симпличио тем не менее играет едвали не центральную роль (особенно в «Диалоге»). И коперниканство раскрывается как всеобщая логика физико-теоретического мышления в той мере, в каой оно оказывается способным преобразовать мысль Чсимпличио, его способ обоснования, мир его опытов и наблюдений.
В полном согласии с «принципом соответствия» новая наука возникала так, что осознавала логичность и законность своих построений в той мере, в какой могла − пусть путем преобразования и самого радикального переосмысления − установить − в процессе мысленного экспериментирования − свое родство и преемственность с традиционным мышлением, в котором к XIV веку слились «естественная» топология аристотелевской физики, богословская архитектоника тварного мира и номиналистический «символизм».
Так расширяется контекст, в котором мы намерены анализировать феномен эксперимента в науке Нового времени. Мы рассмотрели момент, связанный с преобразованием субъекта мышления («переделка мозга»). Теперь обратим внимание на то, как в процессе эмысленного экспериментирования перед глазами возникает новый − невиданный − предмет, более того, новый мир.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии