15.

Пять родов «нетехнических» доказательств: закон, свидетели, договоры, пытка, клятвы. — Как ими нужно пользоваться?
Теперь, после изложенного нами выше, по по­рядку следует сделать краткий обзор доказательств, которые называются «нетехническими»; они отно­сятся специально к области речей судебных. Таких доказательств пять: законы, свидетели, договоры, показания под пыткой, клятвы.
Прежде всего скажем о законах — как следует пользоваться ими, обвиняя или защищаясь. Очевид­но, что, когда писаный закон не соответствует поло­жению дела, следует пользоваться общим законом, как более согласным с правдой и более справедли­вым, [с тем соображением], что «судить по своему лучшему разумению» — значит не пользоваться исключительно писаными законами и что правда су­ществует вечно и никогда не изменяется, так же как и общий закон, потому что и правда, и общий закон сообразны с природой, а писаные законы изменя­ются часто.
Поэтому-то в «Антигоне» Софокла мы и находим эти известные изречения: Антигона оправдывается как тем, что предала земле тело своего брата вопре­ки постановлению Креонта, но не вопреки неписа­ному закону:

Эти законы изобретены не вчера или сегодня,
но существуют вечно;
Я не могу пренебречь ими ради кого бы то ни было⁵⁰

так и тем, что справедливо то, что истинно и полезно, а не то, что только кажется таковым, так что писа­ный закон не есть истинный закон, потому что он не выполняет обязанности закона, и тем, что судья есть как бы человек, ставящий пробу на серебре, который должен различать поддельную справедли­вость и справедливость настоящую, и что человеку более высоких нравственных качеств свойственно ру­ководиться законами неписаными преимущественно перед законами писаными.
При этом нужно смотреть, не противоречит ли данный закон какому-нибудь другому славному зако­ну или самому себе, как, например, иногда один закон объявляет действительными постановления, какие бы они ни были, а другой запрещает издавать постанов­ления, противоречащие закону. Если закон отличается двусмысленным характером, так что можно толковать его и пользоваться им в ту или другую сторону, в таком случае нужно определить, какое толкование его будет более согласно с видами справедливости или пользы, и потом уже пользоваться им. И если обсто­ятельства, ради которых был постановлен закон, уже не существуют, а закон тем не менее сохраняет свою силу, в таком случае нужно постараться выяснить [это] и таким путем бороться с законом.
Если же писаный закон соответствует положению дела, то следует говорить, что клятва «судить по своему лучшему разумению» дается не для того, что­бы судить против закона, но для того, чтобы судья не оказался клятвопреступником в тех случаях, когда он не знает, что говорит закон.
[Можно еще прибавить], что всякий ищет не бла­га самого по себе, а того, что для него представля­ется благом, и что все равно — не иметь законов или не пользоваться ими, и что в остальных искус­ствах, например в медицине, нет никакой выгоды обманывать врача, потому что не столько бывает вредна ошибка врача, как привычка не повиноваться власти, и что, наконец, стремление быть мудрее за­конов есть именно то, что воспрещается наиболее прославленными законами.
Таким образом, мы рассмотрели вопрос о законах.
Что касается свидетелей, то они бывают двоякого рода: древние и новые, а эти последние разделяются еще на тех, которые сами рискуют так или иначе в случае дачи ложного показания, и на тех, которые не подвергаются при этом риску. Под древними сви­детелями я разумею поэтов и других славных мужей, приговоры которых пользуются всеобщей известно­стью.
Так, например, афиняне все пользовались свиде­тельством Гомера относительно Саламина и тенедосцы недавно обращались к свидетельству коринфянина Периандра против жителей Сигея.⁵¹ Точно так же и Клеофонт все пользовался против Крития элегиями Солона⁵², говоря, что дом его давно уже отличался бесчинством, так как иначе Солон никог­да не сочинил бы стиха:

Скажи краснокудрому Критию, чтобы он слушался
своего отца.
Таковы свидетели относительно событий свершившихся.

Относительно же событий грядущих свидетеля­ми служат люди, изъясняющие прорицания, как, например, Фемистокл⁵³ говорил, что деревянная стена означает, что должно сражаться на кораблях. Кроме того, и пословицы, как мы говорили, служат свиде­тельствами — например, для человека, который со­ветует не дружить со стариком, свидетельством слу­жит пословица «Никогда не делай добра старику», а для того, кто советует умерщвлять сыновей тех отцов, которые убиты, — пословица «Неразумен тот, кто, умертвив отца, оставляет в живых сыно­вей».
Новые свидетели — известные [всем] лица вы­разили какое-то мнение; их мнение приносит поль­зу людям, которые ведут тяжбу относительно этих же самых вопросов, как, например, Эвбул на су­де воспользовался против Харета словами Платона, сказавшего об Архибии,⁵⁴ что [благодаря ему] в го­сударстве развился явный разврат. К числу новых свидетелей принадлежат люди, которые рискуют подвергнуться опасности в случае уличения их во лжи. Такие люди служат свидетелями только при решении вопроса, имело ли место это событие или нет, существует данный факт или нет, но при опре­делении свойства факта они свидетелями быть не могут, например, при решении вопроса о справед­ливости или несправедливости, полезности или бес­полезности какого-нибудь поступка. В подобных случаях свидетели, непричастные к делу, заслужи­вают наибольшего доверия, самыми верными свиде­телями являются свидетели древние, потому что они неподкупны.
Для человека, не имеющего свидетелей, место до­казательств должно занять правило, что судить сле­дует на основании правдоподобия, что это и значит «судить по своему лучшему разумению», что невозможно придать вероятностям ложный смысл из-за денег и что вероятности не могут быть ложно сви­детельствованы. А человек, имеющий за себя свидетелей, может, в свою очередь, сказать человеку, не имеющему их, что вероятности не подлежат от­ветственности, что не было бы никакой нужды в свидетельствах, если бы достаточно было рассмот­реть дело на основании одних слов.
Что касается свидетельств, то они могут относить­ся частью к самому оратору, частью к его против­нику, могут касаться частью самого факта, частью характера [противников]; очевидно, таким образом, что никогда не может быть недостатка в полезном свидетельстве, которое, если и не будет иметь пря­мого отношения к делу, в благоприятном смысле для оратора или неблагоприятном для его противников, во всяком случае послужит для характеристики нрав­ственной личности или самого тяжущегося — со стороны честности, или его противника — со сто­роны негодности.
Остальные соображения относительно свидетеля, который может относиться к тяжущемуся или дру­жественно, или враждебно, или безразлично, может пользоваться хорошей или дурной репутацией или не пользоваться ни той ни другой, — все эти сооб­ражения и другие подобные им различия нужно де­лать на основании тех самых общих положений, из которых мы получаем и энтимемы.
Что касается договоров, то о них оратору полезно говорить лишь постольку, поскольку он может пред­ставить их значение большим или меньшим, пока­зать их заслуживающими веры или нет. Если дого­воры говорят в пользу оратора, следует выставлять их надежными и имеющими законную силу; если же они говорят в пользу противника, [следует доказы­вать] противоположное.
Доказательства надежности или ненадежности договора ничем не отличаются от рассуждения о свидетелях, потому что договоры получают характер надежности в зависимости от того, каковы лица, подписавшие их или хранящие их. Раз существова­ние договора признано, следует преувеличивать его значение, если он для нас благоприятен: ведь дого­вор есть частный и частичный закон, и не договоры придают силу закону, а законы дают силу тем до­говорам, которые согласны с законом, и вообще са­мый закон есть некоторого рода договор, так что кто не доверяет договору или упраздняет его, тот нарушает и закон. К тому же большая часть добро­вольных сношений между людьми покоится на до­говорном начале, так что с уничтожением силы до­говора уничтожается и самая возможность сношений людей между собой.
Легко видеть, какие другие соображения пригод­ны в этом случае. Если же закон неблагоприятен для нас и благоприятен для наших противников, в этом случае при­годны прежде всего те возражения, которые можно сделать по поводу неблагоприятного для нас закона, а именно, что бессмысленно считать для себя обя­зательным договор, если мы не считаем себя обя­занными повиноваться самим законам, раз они не­правильно постановлены и раз законодатели впали в заблуждение, что, кроме того, судья решает, что справедливо, поэтому для него должен быть важен не договор, а то, что более соответствует справед­ливости, что справедливое нельзя исказить ни с по­мощью обмана, ни путем принуждения, потому что оно вытекает из самой природы вещей, между тем как договоры часто возникают на основании обмана и принуждения.
Затем нужно посмотреть, не противоречит ли данный договор какому-нибудь писаному или общему закону и из писаных законов какому-нибудь туземному или иноземному закону, кроме того, не противоречит ли он каким-нибудь другим догово­рам, более ранним или более поздним. [В таком случае можно утверждать] или что сила на стороне более поздних договоров, или что правильны более ранние договоры, а что более поздние неправильны, смотря по тому, как будет полезнее. Кроме того, следует обсуждать договор с точки зрения пользы: не противоречит ли он [пользе] судей. Много дру­гих подобных возражений можно сделать, их легко вывести из сказанного.
Пытка делается некоторого рода свидетельством; она кажется чем-то убедительным, потому что за­ключает в себе некоторую необходимость. Нетруд­но и в отношении к ней привести все возможные соображения: если пытка может быть для нас вы­годна, следует преувеличивать ее значение, утверж­дая, что из всех видов свидетельств одна она может считаться истинной. Если же пытка невыгодна для нас и выгодна для нашего противника, в таком случае можно оспаривать истинность такого рода сви­детельств путем рассуждения о характере пыток во­обще, — что во время пытки под влиянием принуж­дения ложь говорится так же легко, как и правда, причем одни, более выносливые, упорно утаивают истину, а другие легко говорят ложь, чтобы поско­рей избавиться от пытки. При этом нужно иметь наготове подобные действительно бывшие примеры, известные судьям. Следует говорить, что пытка не может способствовать обнаружению истины, потому что многие упорные и крепкие люди, будучи сильны духом, мужественно выносят пытку, а люди трусли­вые и робкие, еще не видя пытки, пугаются ее, так что пытка не заключает в себе ничего надежного.
Что касается клятв, то здесь следует различать. следующие четыре случая: или одна сторона требует клятвы от другой и в то же время принимает также требование от другой стороны; или нет ни того ни другого; или есть что-нибудь одно и нет другого, то есть или требуют клятвы, не принимая сами требования ее, или принимают требование, сами не требуя ее. Помимо этого может быть еще случай другого рода — если клятва была принесена раньше истцом или его противником.
Не требуют принесения клятвы под тем предло­гом, что люди легко приносят ложные клятвы и что, принеся клятву, противник освобождается от своего обязательства, между тем как, если клятва не при­несена противником, истец может рассчитывать на его осуждение, что опасности, которой подвергается истец в зависимости от судей, он отдает предпочте­ние, потому что судьям он доверяет, противнику же нет.
Отклонять требование клятвы можно под тем предлогом, что она была бы произнесена ввиду по­лучения денежной выгоды и что он, говорящий, при­нес бы нужную клятву, если бы был дурным чело­веком, потому что лучше быть дурным ради чего-нибудь, чем без всякой причины, если же [зная], что, принеся присягу, я получу желаемое, а не при­неся, ничего не получу, все же отказываюсь принести ее, то отказ от клятвы нужно объяснять моими пре­красными нравственными качествами, а не страхом оказаться клятвопреступником.
В этом случае пригодно изречение Ксенофана⁵⁵, что, когда человек безбожный делает вызов челове­ку благочестивому, стороны представляются нерав­ными, здесь мы имеем дело с таким же случаем, как если бы человек сильный вызывал слабого человека на бой или, [точнее сказать], на избиение.
Если мы принимаем требование клятвы от нашего противника, мы можем мотивировать это тем, что мы доверяем себе, а к своему противнику никакого доверия не чувствуем. Здесь снова можно привести изречение Ксенофана, изменив его в том смысле, что положение уравнивается, если нечестивый чело­век требует клятвы, а человек благочестивый при­несет ее, что странно отказаться от принесения кля­твы в деле, в котором от самих судей требуешь клятвы.
Если же мы требуем клятвы от противника, то для объяснения этого можно сказать, что желание вверить свое дело богу — желание благочестивое, что мы не имеем никакой нужды желать других судей, потому что решение дела предоставляется самому противнику и что бессмысленно не желать приносить клятву там, где от других требуешь кля­твы.
Раз выяснено, что нужно говорить относительно каждого из вышеуказанных случаев, ясно также, что нужно говорить при сочетании двух случаев в один, например, если человек желает принять клятву, а сам приносить ее не желает, или если он приносит ее, но не желает принять ее от противника, или если он желает и принести, и принять ее, или если не желает ни того ни другого. Эти случаи получатся от сочетания указанных случаев, так что и доводы относительно их получатся от сочетания доводов, ка­сающихся каждого отдельного случая.
Если человек раньше принес клятву, противоре­чащую клятве, ныне приносимой, то он может в свое оправдание сказать, что это не клятвопреступление, потому что преступление есть нечто добровольное, что приносить ложную клятву — значит совершить преступление, но что действия, совершаемые под влиянием насилия и обмана, непроизвольны. Отсюда можно и относительно клятвопреступления выне­сти заключение, что суть его в умысле человека, а не в том, что произносят уста.
Если же противник наш раньше принес клятву, противоречащую [теперешней], тогда на это можно сказать, что человек, не остающийся верным своей клятве, ниспровергает все, чему он клялся, что судьи, лишь произнеся клятву, приводят в испол­нение законы, [и добавить, обращаясь к судьям]: «От вас они требуют соблюдения тех клятв, принеся которые вы отправляете правосудие, а сами не соблю­дают принесенных ими клятв». Пользуясь амплифи­кацией, можно сказать и многое другое подобное.
Вот все, что можно сказать по поводу «нетехни­ческих» доказательств.
_____________
⁵⁰ Эти законы изобретены не вчера... — Софокл. Антигона 456 сл.
⁵¹ ...тенедосцы... обращались к свидетель­ству... Периандра против жителей Сигея. — Ил. 2. 557 сл.: из стихов следует свидетельство о древнем союзе Афин с островом Саламин. Периандр — тиран Коринфа (VI—V вв. до н. э.), причисляемый часто к семи мудрецам. Ссылка Аристотеля не подтвержда­ется независимыми источниками.
⁵² Клеофонт — оратор эпохи Пелопоннесской войны (431—404 гг. до н. э.), убитый во время мятежа. По­дробнее см.: Ксенофонт. Греческая история 1. 2,35; Ли­сий. Речи 13. 5—14. Критий — глава так называемых «тридцати тиранов» 404 г. до н. э., слушатель Сократа. Солон (VII—VI вв. до н. э.) — афинский законода­тель и элегический поэт: цитируется фр. 18.
⁵³ Фемистокл (VI—V вв. до н. э.) — афинский пол­ководец и государственный деятель, герой греко-пер­сидской войны, разбивший персов в морском сражении при Саламине. Упоминается выгодное для себя толко­вание оракула Аполлона: Фемистокл «сказал, что под „деревянной стеной" разумеется не что иное, как ко­рабли» (Плутарх. Фемистокл 10. Пер. С. И. Собо­левского).
⁵⁴ Эвбул — афинский оратор IV в. до н. э., сторонник Филиппа Македонского и противник Демос­фена; Харет — афинский полководец IV в. до н. э., известный своим корыстолюбием; Платон — в данном случае афинский комедиограф, соперник Аристофана. Архибий — ближе не известен.
⁵⁵ В этом случае пригодно изречение Ксенофана... — Ксенофан из Колофона (VI—V вв. до н. э.) — философ и поэт, см. фр. А14.