Раскроем «Диалог...» (1632) и «Беседы...» (1638) Галилея.
Четыре дня длится диспут Сальвиати, Сагредо и Симпличио в «Диалоге о двух главнейших системах мира» и шесть дней — в «Беседах и математических доказательствах». Десять дней формирования новой теоретической логики1. Логики, рожденной как «диалогика».
Подчеркну сразу же, что для самого Галилея диалогика его рассуждений (их диалогическая форма) была настолько теоретически и нравственно существенна2, что он, согласный отречься от своей личной приверженности к коперниканской «ереси», категорически отверг предложения (Пьерони) выбросить из «Бесед...» образ Симпличио, живой облик поверженного (и вновь воскресаемого) аристотелизма. Пусть читатель «Бесед...» сочтет, что сам Галилеи — «за» Птоломея, «за» церковь. Существенно другое: читатель должен воспринять и сделать своим, органичным принципиальную диалогичность нового мировоззрения, он должен учиться спорить с самим собой. Будет это — все остальное приложится.
Принципиальная диалогичность Галилеевых работ (как бы ни была случайна форма «Диалога...» в чисто биографическом плане) есть необходимое воплощение основных особенностей того метода, который формировался в XVII веке3.
Много сотен страниц посвящены Галилею как основателю экспериментального метода, экспериментальной науки. Но все эти определения поворачиваются совсем неожиданно, если, взяв за основу особую форму его диалогов, вдуматься в то, какой именно сквозной эксперимент осуществил в своих работах Галилей... Это своего рода «майевтический» (родовспомогательный) эксперимент над внутренней речью простака Симпличио, выявляющий ее скрытые тайны и возможности.
Вообще «майевтика» и радикальная диалогичностъ мышления всегда предполагают друг друга. В «майевтическом» размышлении субъект мысли выступает предметом собственного понимания и изменения («познай самого себя»), он уже по определению расчленяется на два (минимум) субъекта, а его деятельность, замкнутая «на себя», приобретает социально-логический (диалогический) характер.
Особенности «майевтики» (и диалогичности) того или другого исторического периода глубоко своеобразны и неповторимы; «майевтика» сократовского диалога (историологическая характерность его основных участников, сама логическая схема их спора) коренным образом отличается от «майевтики» (диалогичности) галилеевского тина. Но каждый раз «майевтика» оказывается формой коренной логической революции (формирования нового субъекта мышления), и каждый раз она осуществляется как своеобразный эксперимент над внутренней речью.
Не настаивая сейчас на каких-то жестких дефинициях, я хочу лишь напомнить следующее. Во внешней речи (языке) обычно уходят в подтекст, пропускаются многие логические ходы, которые зачастую составляют самую суть рассуждений, но кажутся само собой разумеющимися, прорабатываются с громадной быстротой, в свернутой, логически и синтаксически усеченной форме, внутри мышления, в глубинах внутренней речи.
С другой стороны, во внутренней речи пропускаются многие логические ходы, актуальные для языка информации, необходимые в процессе общения с «чужим человеком», но совершенно несущественные, просто не существующие в действительном — для себя — обосновании истины.
Сколько ни опровергай логику языка (внешней речи), убедить человека невозможно, пока остаются незатронутыми глубинные логические структуры, изнутри подпирающие нашу логическую фразеологию (фразеологию типа «следовательно», «таким образом», «отсюда вытекает» и пр.). Только проникнув во внутреннюю речь, только затронув «синтаксис» пропусков, умолчаний, «монтажа», как сказали бы в кинематографе, возможно коренным образом трансформировать действительный, реальный, действующий образ мышления.
Именно на такую коренную, живую логику и покушается Галилей, когда он затевает свой, условно говоря, «майевтический» эксперимент, свои попытки «вытащить за ушко да на солнышко» (= преобразовать) наличное мышление «простаков». И тут глубоко содержательно и логически существенно самое использование Галилеем в диалогах живого итальянского языка. В мертвой латыни до внутренней речи, до логики «пропусков» не доберешься.
Поэтому, когда основной герой галилеевых диалогов, Сальвиати, расшатывает неявные стереотипы внутренней речи педанта Симпличио, то он имеет все основания утверждать, что он проникает в суть его рассуждений лучше, чем тот сам может это сделать4, и в результате «доводы, которые до сих пор казались... убедительными и поддерживали. уверенность в истинности... начинают в ...уме изменять свой вид, постепенно побуждая если не переходить, то... склоняться к противоположному» (стр. 228).
Вот почему я говорю, что сквозной «майевтический» эксперимент Галилея осуществлялся над «внутренней речью».
Однако, чтобы читатель знал, что мы отнюдь не забыли о галилеевых экспериментах в физическом смысле слова, сформулируем наш исходный тезис в наиболее общем виде: формирование новой формы теоретизирования осуществляется Галилеем в антиномичном тождестве двух экспериментальных процессов. Во-первых, в ходе экспериментально-математического «дедуцирования» (=конструирования) нового идеализованного предмета — инерционного движения материальной точки в конструктивном пространстве. Но, во-вторых, тот же эксперимент над идеализованным предметом (в процессе которого формируются основные понятия классической механики) сознательно строится Галилеем как эксперимент над «мышлением Симпличио», как целенаправленное столкновение основных, исторически заданных к началу XVII века типов мышления, характеров человеческого поведения5 (в целях формирования нового субъекта теоретизирования).
Внимательный анализ показывает, что в «Диалоге...» нет ни одного мысленного эксперимента над идеализованным предметом, который не осуществлялся бы одновременно как эксперимент над внутренней речью, который не катализировал бы скрытые потенции превращения «логики Аристотеля» в «логику Коперника».
Нет ни одного мысленного эксперимента над идеализованным предметом, который не осуществлялся бы по сократической схеме: «Вы сами не знаете, что вы это уже знаете, но мы сейчас выволочем Ваше знание наружу, логически переформулируем его» (даже сам этот оборот присутствует почти во всех мысленных экспериментах «Диалога...»; см. стр. 186, 188, 228, 291, 294, 296, 427, 428 и т. д.6). И это не разрозненные эксперименты, а цельная система вполне продуманных и на долгий срок рассчитанных действий.
Теперь можно дать и «дефиницию»: работу в уме по такой сократической схеме я и называю здесь «майевтическим» экспериментом.
Для того, чтобы глубже войти в эту «майевтическую диалектику», воспроизведу очень кратко и схематично движение мысли Галилея хотя бы в одном, но, правда, коренном «майевтическом» эксперименте7.
Прежде всего, представим действующих лиц, только что вступивших на страницы «Диалога...»8. (Мы помним, персонажи, из жизни вошедшие в диалоги Галилея, некогда были порождены как логические определения, как радикальные переформулировки потенций средневекового мышления логическим демиургом XV века — Умом Николая Кузанского.)
Симпличио. Сам последователь Аристотеля определяет свое логическое амплуа следующим образом: надо исходить из того, «что мы постоянно имеем перед глазами и о чем Аристотель написал целых две книги. Но, если отрицать начала наук и подвергать сомнению очевиднейшие вещи, то можно — кто этого не знает — доказать что угодно и поддерживать любой парадокс» (стр. 138). Или: если «ни одно из этих явлений ни по свидетельству наших чувств, ни по преданиям или воспоминаниям наших предков не наблюдалось на небе; следовательно...» они не существуют (стр. 145) (курсив мой. — В. Б.).
«Мысль Симпличио» — предмет преодоления в «майевтическом» эксперименте — можно определить как мышление авторитарно-эмпирическое (авторитетом может служить «текст» классика или эмпирическая данность — это не важно, ибо логически одно и то же).
Ближайшим историческим прототипом «мысли Симпличио» является мышление средневековья (трансформированное и ставшее «образом культуры» в призме Возрождения) . Конечно, такое утверждение несколько унизительно (Симпличио далеко не Аквинат и даже не «Аристотель с тонзурой») для реального средневекового мышления.
Но, во-первых, речь идет не о самой средневековой культуре мышления (как целом), но о той ее плоскости, которая снялась и включилась — как предмет анализа — в контекст нового понятия классической науки. Во-вторых, этот способ мышления обсуждается в «Диалоге...» именно как объект преобразования, т. е. как нечто чуждое и вызывающее (провоцирующее) недовольство, иронию, критику. Аристотеля, умноженного на Аквината, необходимо — таково условие эксперимента — представить в образе Симпличио (довести до гротеска), чтобы занять по отношению к Аристотелю и Фоме отстраненную позицию, чтобы остранить (сделать странной) средневековую логику, чтобы трансформировать ее. В-третьих, авторитарно-эмпирическое, «цитатное», мышление, «текст как предмет познания», «эмпирия как текст» — совсем не так плохо.
Только средневековье, только тысячелетие виртуозно-схоластической культуры (действия и мышления) развили умение и сделали возможным экспериментировать над речью как над «бытием мышления», позволили взять за предмет преобразования предмет как средство, средство как рецепт, рецепт как традицию... Только проведенный через «ушко» средневековой традиции, субъектных определений бытия, мог Аристотель (вообще античность) стать предметом возрождения, осмысления, преодоления.
Впрочем, и обратно: средневековое мышление могло стать предметом преодоления и трансформации в новую логику только как переформулировка Аристотеля или Платона, только как средневековая античность (с ее принципиальной открытостью, способностью изменяться).
Переформулируем сказанное выше: мышление Симпличио — это сложное (дихотомическое) сращение и затаенный диалог античного мышления («эйдос», вид, форма вещей, как они есть, качественные стихии) и мышления средневекового (культура текста, культура не видения, но слушания, чтения).
Образ Симпличио — конечное воплощение длительной историологической эволюции. Создание его как образа культуры — одно из величайших дел Возрождения. От блистательного гуманиста Петрарки, остранению и проникновенно возрождающего античный образ мысли как образ культуры, как текст, к «малой группе» реальных собеседников-гуманистов, сталкивающих, амальгамирующих, сочетающих Аристотеля и Фому Аквинского, Платона и Абеляра, воссоздающих в этой амальгаме живой, но уже где-то «скомпрометированный», средневеково-аристотелевский образ мышления как образ речи, как предмет преодоления, к воинствующему «педанту» (это уже художественный образ) диалогов Бруно и, наконец, к простенькому, доверчивому, ученейшему, но в чем-то опустошенному и готовому к наполнению Симпличио, — идет единая линия развития. И только включение в образ галилеевского Симпличио всей этой предыстории позволит понять его действительную логическую и — шире — общекультурную роль.
Симпличио — это возможность увидеть мысль Аристотеля, противопоставленную и сплавленную с мыслью Аквината, уже не как мысль, но как оборот речи, как логическую форму, очищенную от содержания и именно поэтому приготовленную к трансформации, выворачиванию наизнанку, к извлечению новых смыслов.
Джордано Бруно очень точно и зло выявил историологический смысл работы «святотатственных педантов»: «Они подвергают испытанию речи, они обсуждают фразы, говоря: эти принадлежат поэту, эти — комическому писателю, эти — оратору; это серьезно, это легко, это возвышенно, это — низкий род речи; эта речь темна, она могла бы быть легкой, если бы была построена таким-то образом; это — начинающий писатель, мало заботящийся о древности, он и не пахнет Цицероном и плохо пишет по-латыни; этот оборот не тосканский, он не заимствован у Боккаччо, Петрарки и других испытанных авторов»1.
Узнавать смысл и идеи по фразеологии и синтаксису, проникать от содержания в интонацию эпохи, т. е. иметь силу сдвигать самое устройство, форму мысли, и есть собственное великое дело педантов. И есть то, что возможно с ними сделать, то, что делал с Симпличио хитрец Сальвиати. Это — о Симпличио.
Теперь основные активные участники эксперимента — Сальвиати и Сагредо.
Чтобы правильно понять их роль в осуществлении сквозного «майевтического» эксперимента, необходимо продумать драматургическую сверхзадачу Галилея в плане сопряжения «знания о мире» и «самосознания», знания естественнонаучного и гуманитарного.
Если судить только по внешней канве «Диалога...», то кажется несомненным, что «гуманитарность» представлена здесь исключительно логикой Симпличио. Именно эта логика, основанная не столько на Аристотеле, сколько на авторитете Аристотеля, во многом тождественна со старым, чисто гуманитарным типом образования, поучения. Она тождественна с тем средневековым мышлением, которое всегда устремлено на субъекта. Субъект выступает здесь и «объектом» внушения, обучения (мастер — подмастерье, учитель — ученик), и предметом познания (понять предмет означает понять действие по отношению к предмету, понять действие как прием). Причем сам предмет осмысливается лишь в той мере и в том контексте, в каком его следует воспроизвести перед учеником, — в качестве предмета поучения.
Поэтому при первом чтении Галилея мышление Сагредо — Сальвиати осознается по отношению к логике Симпличио как нечто однородное, как естественнонаучное «законополагание», устраняющее — в потенции своей, «по идее» — всякие субъектные определения. Мышление Сагредо — Сальвиати понимается как мышление а (но не анти) гуманитарное. Ученый, стоящий на позиции Сагредо — Сальвиати, требует не гуманитарного, не «цитатного», не «гимназического», но «реального», экспериментально-математического образования.
Однако, если присмотреться к внутреннему, неявному диалогу между Сагредо и Сальвиати, то можно вновь обнаружить гуманитарные характеристики, по уже как предопределения новой, возникающей логики, нового, только еще становящегося типа теоретизирования. Рассудочному Сагредо («...за мной останется право приводить иногда то, что диктует простои здравый смысл» (стр. 211) пли: «...для внимательного участия в предстоящих разговорах мне необходимо попробовать привести их (неясные мысли. — В. Б.) в больший порядок и извлечь из них выводы...» (стр. 219) (курсив мой. — В. Б.)) противопоставлен разумно-интуитивный интеллект Сальвиати10, аргументы которого основаны в значительной мере на вдумывании в тайные возможности мышления, на саморефлексии, на видении «очами разума». «Совершенно напрасно было бы думать, что можно ввести новую философию, лишь опровергнув того пли другого автора: сначала нужно научиться переделывать мозг людей и делать их способными отличать истину от лжи, а это под силу одному богу», хотя этим «божественным делом» Сальвиати постоянно занят (стр. 155), или: «...я проникну в суть ваших рассуждений лучше, чем вы сами» (стр. 186).
В этом смысле именно Сальвиати, которым, по определению Сагредо, руководит «не демон ада, а демон Сократа» (см. стр. 256), воплощает гуманитарную (самопознание) определенность нового, экспериментально-математического мышления.
Итак, действующие лица представлены. Теперь воспроизведем динамическую схему эксперимента. Экспериментатором выступает разум (роль которого исполняет Сальвиати). Этот «разум» известен читателю как Ум диалогов Кузанского, и он далеко не тождествен «разуму» конца XVII-XVIII века.
Предмет эксперимента — «авторитарно-текстологически-эмпирическая» культура мышления (роль исполняет Симпличио). Можно сказать, что эксперимент осуществляется над теми исходными понятиями, в которых объект исследования воспроизведен в форме само собой разумеющихся аксиом и — логически это тождественно — в форме эмпирических данностей.
В ходе «майевтического» эксперимента мысль Симпличио ставится в такие необычные условия, перед ней ставится такая предельная трудность (проблема), что она, эта мысль, культура мышления, невольно «превращается», изменяется. В предельной ситуации актуализируются те тайные резервы, возможности, которые, по идее Галилея, существовали в аристотелевской логике всегда, но не могли быть выявлены, не могли раскрыться («ты всегда это знал, по только не ведал о своем знании...»). Но что это за условия (ситуация, трудность), которые заставляют превратиться (расщепиться, проговориться о своих тайных возможностях) исходную мысль Симпличио? И в чем конкретно состоит логика такого расщепления?
Сальвиати выдвигает тезис: «...если не глазами во лбу, то очами умственными» (стр. 242) возможно убедиться, «что камень (падающий с мачты. — В. Б.) всегда упадет в одно и то же место корабля, неподвижен ли тот или движется с какой угодно скоростью. Отсюда, так как условия Земли и корабля одни и те же, следует, что из факта всегда отвесного падения камня к подножью башни нельзя сделать никакого заключения о движении или покое Земли» (стр. 243). Причем, прибегая прежде всего к «очам умственным», Сальвиати, к возмущению Симпличио, и не думает осуществлять реальный эмпирический эксперимент. Он предпочитает экспериментировать над мыслью Симпличио. «Я и без опыта уверен, что результат будет такой, как я вам говорю, так как необходимо, чтобы он последовал; более того, я скажу, что вы и сами так же знаете, что не может быть иначе, хотя притворяетесь или делаете вид, будто не знаете этого. Но я достаточно хороший ловец умов и насильно вырву у вас признание» (стр. 243—244) (курсив мой. — В. Б.). И, настойчиво продолжая, Сальвиати буквально дразнит Симпличио: «Я не хочу ничего, кроме того, чтобы вы говорили или отвечали только то, что сами достаточно знаете» (стр.244).
Так что же знает (хотя и не догадывается о своем знании) Симпличио? Каким образом Сальвиати «вырывает» у него это знание (вырывает? формирует? превращает?)?
Прежде всего Сальвиати переводит спор в чисто теоретическую сферу, сферу чистой механики. Речь идет уже не о движении корабля (на корабле — мачта, на мачте — камень, камень бросают...), но о движении вообще, об элементарном акте движения. Сальвиати начинает издалека, лишь к концу спора он покажет, что разговор шел все о том же.
Затем начинается процесс «замораживания» аристотелевской (еще раз уточню: "истолкованной в средневековом духе) идеи движения. Эта идея не отвергается, отнюдь нет, она вполне серьезно принимается, берется на веру, из нее даже исходят,— как же иначе, ведь доказать что-либо Симпличио, мыслящему «по Аристотелю», возможно только в аргументах этой «интегральной» логики. Движение мысленно ставится Сальвиати в такие условия, чтобы аристотелевские причины «изменения места» существовали, но. не могли действовать, чтобы предельная идеализация Аристотеля оказалась «средним звеном», обнаружила за собой иную, новую идеализацию.
«Скажите мне: если у вас имеется плоская поверхность, совершенно гладкая, как зеркало, из вещества твердого как сталь, не параллельная горизонту, но несколько наклонная, и если вы положите на нее совершенно круглый шар из вещества тяжелого и весьма твердого, например из бронзы, то что, думаете вы, он станет делать, предоставленный самому себе?» Спровоцированный собеседником, Симпличио вынужден признать, что идеально твердый шар на идеально гладкой наклонной плоскости будет двигаться «под гору» «до бесконечности, лишь бы продолжалась такая плоскость, и притом движением непрерывно ускоряющимся, ибо такова природа тяжелых движущихся тел, которые vires acgnitant eundo; и чем больше будет наклон, тем больше будет и скорость» (стр. 245) (курсив мой. — В. Б.).
Симпличио имеет в виду «аристотелевскую причинность» — стремление тяжелых тел к центру земли, к своему «естественному месту». Ведь именно нарушение иерархии «естественных мест», выбивание тел из их единственной «лузы» во вселенской сети и является, по Аристотелю, причиной их последующего движения; тела возвращаются «на свое место».
Идеальная форма («кристалл») мира определяет точку бытия каждого тела, и эта точка (место в «кристаллической решетке») задает природу тела.
Движение тела, насильственно поставленного на чужое место, есть тяготение к себе, действие споен природы.
Для понимания (и действия) этой причинности как будто неважно, абсолютно ли гладко тело или нет, есть ли сопротивление воздуха, или воздуха вообще не существует. И все же это очень важно.
Когда Симпличио доверчиво говорит, что идеально гладкое тело будет бесконечно и ускоренно скатываться по идеально гладкой наклонной плоскости («лишь бы продолжалась эта плоскость»), он уже начинает неявно переходить на новые логические позиции, ни словом и ни помыслом не изменяя старым. Он уже рассуждает (неявно) так: (Если предположить, что нет препятствий, и если предположить, что плоскость бесконечна, то тело будет ускоренно двигаться всегда, потому что нет сил, которые могли бы его вывести из этого состояния». По такое рассуждение означает, что аристотелевская причина (стремление к «своему» месту) отступает в тень перед причиной галилеевской, могущей лишь изменить движение. Или точнее: интегральная аристотелевская причина включается только в начале движения, а затем засыпает, в ней нет нужды, она перестает работать, а работающим оказывается дифференциальное воздействие («сил притяжения», скажет Ньютон).
Симпличио легко забывает, что движение по наклонной плоскости не может быть бесконечным, — ведь его конец — «естественное место», центр земли.
Такая забывчивость понятна.
Рассуждения (идеализации) Сальвиати «тихой сапой» ввели иной тип движения — но бесконечно большой окружности (помилуйте, аристотелевский круг сохраняется, правда, он тождествен... прямой линии) с бесконечным отдалением центра, «естественного места» (помилуйте, движение идет, по Аристотелю, к «центру», правда, этот центр недостижим, а «естественное место»... где оно?).
И. тогда причина Аристотеля тождественна... Но не будем торопиться.
Сальвиати продолжает наступать. Ведь пока «принцип Аристотеля» только заморозился, но еще не переродился в другой принцип.
Рассматривается подъем по наклонной плоскости. Теперь тело движется наперекор «своему природному стремлению к естественному месту», движется с необходимой тратой дополнительных усилий, применяемых кем-то извне, или же с угасающей инерцией первоначального толчка. В этом случае, соглашается Симпличио, «движение шло бы, постепенно ослабевая и замедляясь, поскольку оно противоестественно, и было бы более продолжительным или более кратким в зависимости от большей или меньшей крутизны подъема» (стр. 245).
И снова аристотелевское «стремление к естественному месту» включается только в начале рассуждения. Но оно сразу же замерзает, как только речь заходит о бесконечном подъеме (с замедлением) вверх по бесконечной наклонной плоскости; сила «идеальной формы, иерархии мест» заменяется — в пределе — дифференциально рассчитываемой внешней силой, замедляющей данное движение.
Но вот наступает решающий момент. Сальвиати вводит еще одну идеализацию, и Симпличио вынужден признать, что тело, ввергнутое в движение по плоскости, параллельной поверхности Земли (без подъема и без движения под уклон), будет — с учетом ранее введенных идеализации — двигаться бесконечно, не ускоряя и не замедляя своего движения. Для такого случая «принцип Аристотеля» уже полностью эквивалентен «принципу Галилея», принципу инерции.
Воспроизведем полностью этот фрагмент «майевтического» эксперимента над мыслью Симпличио11.
«Сальвиати (обращаясь к Симпличио. — В. Б.). Как будто вы объяснили мне сейчас случаи движения по двум разного рода плоскостям: на плоскости наклонной движущееся тело самопроизвольно опускается, двигаясь с непрерывным ускорением, так что требуется применить силу для того, чтобы удержать его в покое; на плоскости, поднимающейся вверх, требуется сила для того, чтобы двигать тело вверх, и даже для того, чтобы удержать его в покое, причем сообщенное телу движение непрерывно убывает, так что в конце концов вовсе уничтожается... А теперь скажите мне, что произошло бы с тем же движущимся телом на поверхности, которая не поднимается и не опускается?
Симпличио. ...Мне кажется, следовательно, что оно естественно должно оставаться неподвижным...
Сальвиати. Так, думаю я, было бы, если бы шар положить неподвижно; но если придать ему импульс движения в каком-нибудь направлении, то что воспоследовало бы?
Симпличио. Воспоследовало бы его движение в этом направлении.
Сальвиати. Но какого рода было бы это движение: непрерывно ускоряющееся, как на плоскости наклонной, или постепенно замедлявшееся, как на плоскости поднимающейся?
Симпличио. Я но могу открыть здесь причины для ускорения или для замедления, поскольку тут пет ни наклона, ни подъема.
Сальвиати. Так, но если здесь нет причины для замедления, то тем менее может находиться здесь причина для покоя. Поэтому сколь долго, полагаете вы, продолжалось бы движение этого тела?
Симпличио. Столь долго, сколь велика длина такой поверхности без спуска и подъема.
Сальвиати. Следовательно, если бы такое пространство было беспредельно, движение по нему равным образом не имело бы предела, т. е. было бы постоянным?»
(С большим скрипом, снова пытаясь скрыться за «недостаточную прочность материала», — по ведь ссылки на материал уже сняты исходной идеализацией — Симпличио вынужден согласиться, и Сальвиати продолжает свой «майевтический» эксперимент): «Скажите мне, что именно считаете вы причиной того, что этот шар движется по наклонной плоскости самостоятельно, а по плоскости поднимающейся не иначе, как насильственно?
Симпличио. То, что тяжелые тела имеют свойство естественно двигаться к
центру Земли и лишь насильственно — вверх к периферии, наклонная же поверхность такова, что приближает к центру, а поднимающаяся удаляет.
Сальвиати. Следовательно, поверхность, которая не имела бы ни наклона, ни подъема, должна была бы во всех своих частях одинаково отстоять от центра.
Но из подобных плоскостей есть ли где такие в мире?
Симпличио. Такие есть, — хотя бы поверхность нашего земного шара, будь только она вполне гладкой, а не такой,. какова она на самом деле, т. е. неровной и гористой; такова, например, поверхность воды, когда она тиха и спокойна.
Сальвиати. Следовательно, корабль, движущийся по морской глади, есть одно из тех движущихся тел, которые скользят по одной из таких поверхностей без наклона и подъема и которые поэтому имеют склонность в случае устранения всех случайных и внешних препятствий двигаться с раз полученным импульсом постоянно и равномерно?
Симпличио. Кажется, что так должно быть» (стр. 245-247) (курсив мой. — В.Б.).
Итак, элементарный «майевтический» эксперимент над мыслью Симпличио закончен. (И сразу же начинается следующий эксперимент, за ним — третий, четвертый, пока авторитарно-эмпирический образ мышления не подвергнется решительной трансформации, пока Симпличио не исчезнет, пока он не возродится как «другое Я» теоретика Нового времени...)
Обратим внимание на самую большую каверзу Галилея по отношению к мысли Симпличио (по отношению к собственной мысли?). Ведь в приведенном доказательстве есть странная лакуна, щель, несогласованность.
Когда читатель перечитает приведенный фрагмент, он легко увидит, что в анализе движения по наклонным линиям (плоскостям) неявно, но достаточно «неуклонно» введена бесконечная прямая линия (как двигалось бы тело, если бы наклонная плоскость была бесконечной, если бы тело бесконечно опускалось или поднималось?). Затем, не переводя дыхания, Галилей говорит о движении тела в ситуации, когда нет ни спуска, ни подъема, когда причины замедления и ускорения как бы гасят друг друга, и тем самым доводит доказательство принципа инерции до логического завершения. Наша мысль «по инерции» исходит из движения по бесконечно продолженной прямой линии.
Но здесь обнаруживается странный и ничуть не смущающий Галилея паралогизм. Прообразом этой «наклонной» прямой линии оказывается в нашем фрагменте (и не только в нем — во всех рассуждениях «Диалога...») линия, проведенная (движущимся телом) по округлой поверхности, подобной поверхности земли (здесь инерция уже объясняется поаристотелевски — одинаковым расстоянием всех точек этой линии от центра круга).
Мысль читателя (Симпличио) сразу же застопоривается. Где-то в логических подземельях сближаются, отталкиваются, вновь сближаются — жаждут какого-то единого «образа» — «два» инерционных движения — по идеальной окружности и по идеальной бесконечно длящейся прямой линии.
Здесь назревает образ (понятие?) единственной окружности, могущей удовлетворить «оба» логических стремления, образ (понятие) окружности бесконечно большого круга.
Но как же так? Ведь Земля, о которой вслух говорит Галилей, бесконечно большой никак не является. Очень странно! И эта странность все время повторяется на страницах «Диалога...». Каждый раз там, где пишется: «движение по земной окружности», должно читаться (должно прорабатываться читателем): «движение по бесконечной прямой линии... движение по бесконечно большому кругу...»12
Получается, что для Галилея окружность, проведенная по земной поверхности, вообще в каком-то смысле тождественна бесконечно большой окружности.
Да, тождественна в контексте идеи инерционного движения. В этом контексте, чтобы понять инерционное движение по поверхности земли, надо представить его (хотя «представить» это невозможно) как движение по дуге бесконечно большого круга (по прямой линии).
Но как же с явными «паралогизмами» текста «Диалога...»? Что же, Галилей-Сальвиати сознательно ставит ловушки для наивного Симпличио и наивного читателя? Вопрос некорректен. И, отвечая на него, мы его переформулируем.
Да, Галилей ставит такие ловушки сознательно, если учесть, что он ставит их не только Симпличио, но и своему собственному сознанию, провоцируя к перестройке мысли самого Академика. Но ведь это означает, что и попадается в ловушки сознание самого Галилея, что оно само провоцируется.
То есть. Галилей действует и бессознательно, и сознательно; оказывается и дичью, и охотником.
Но сформулируем и вопрос, и ответ в более строгой логической форме.
Вопрос: в какой мере паралогизмы Галилея входят в самый замысел доказательства, усиливают его логичность и в какой мере они нарушают логику этого доказательства? Ответ: паралогизмы входят в замысел галилеева доказательства в той мере, в какой его логика дана в состоянии становления, существует как потенциальная, будущая, имеющая быть логика, становящаяся актуальной в самом процессе (интуитивно необходимой) критики, направленной в адрес Аристотеля. И одновременно эти паралогизмы являются простыми пробелами, невольными недостатками наличной логики, актуальной как предмет преобразования.
Но вернемся к фрагменту из «Диалога...».
И пальцем не тронув аристотелевской причинности, Сальвиати поставил ее и соответствующий способ понимания сути вещей в условия полного анабиоза (поверхность бесконечно большого шара, во всех точках равно отстоящая от центра Земли). В таких условиях «естественным местом» движущегося тела неожиданно оказывается... каждая точка бесконечной траектории (дифференциальное представление движения).
В «предельном переходе» аристотелевское бесконечное равномерное движение (причина — одинаковое расстояние всех точек движения от «естественного места») оказывается логически тождественным галилеевскому инерционному движению (причина — отсутствие сил, могущих изменить движение). Причина бытия движения здесь тождественна отсутствию причин, изменяющих движение; отсутствие «причин-сил» оказывается единственной причиной (данного) бесконечного движения.
(Далее этот ход идей становится основой Галилеева принципа относительности.) Понятие причинности полностью перерождается, но перерождается, так сказать, в смысле принципа соответствия: вот предельные условия, в которых аристотелевская причинность (аристотелевский тип логической необходимости) переходит в причинность галилеевскую (в новый тип логической необходимости). В основе новой логики лежит уже не идея «идеальной формы» («кристалл мира»), но идея логического тождества покоя и движения, кинематики (сил нет) и динамики (силы уравновешены).
Впрочем, «кристалл мира», расчет потенции движения на основе определения «места» тела в системе «мировых, линий», действительно только замер, он пробудится от своего анабиоза к середине XX века.
Вспомним обычные упреки в адрес галилеевской инерции. Галилей, дескать, признавал инерционное движение только по плоскости, параллельной земной поверхности, т. е. только по кругу, оп еще был в плену аристотелевских представлений... Теперь мы убедились, что эти упреки не учитывают самой сути дела13.
Величайший подвиг Галилея как раз и состоит в обнаружении тех предельных условий, в которых принцип Аристотеля (движение по кругу) тождествен принципу Галилея (инерционное движение по бесконечной прямой) и, соответственно, логика «идеальных форм» превращается в логику «дифференциальной детерминации». И что существенно — это превращение должно вновь и вновь воспроизводиться уже в контексте новой логики, но, следовательно, в таком контексте должна постоянно воспроизводиться (и сниматься) логика идеальных форм. Если бы такого превращения не было, новые физические утверждения и законы невозможно было бы доказать, точнее, обосновать, они не имели бы логического статута.
Только логика «перехода логик» может здесь быть логическим обоснованием.
Продумаем теперь конкретнее, что же произошло с мыслью Симпличио в воспроизведенном только что эксперименте. Предметом воспроизведенного нами эксперимента Сальвиати было исходное аристотелевское понятие (в его средневековой переформулировке) — понятие силы как формы форм, как первоисточника и сущности всякого движения.
Когда Сальвиати поставил это понятие в предельную логическую ситуацию, то оно расщепилось на два самостоятельных антиномических понятия — функционального закона, фиксирующего движение дифференциально, в каждой точке (бесконечной прямой линии), и геометрического парадокса, «образа», геометрической фигуры — бесконечно раздвинутой окружности, не могущей существовать и быть «изображенной», но воплощающей интегрально сущность инерционного движения по любой траектории.
«Функциональный закон» выступает предметом (и идеей) аналитического, рассудочно-выводного движения мысли, а «геометрический парадокс» — предметом (и идеей) мышления синтетического, видения «очами разума...»
* * *
Но здесь самое время остановиться. Не слишком ли я эксплуатирую воспроизведенный отрывок из «Диалога...», не извлекаю ли я из шкатулки больше, чем в ней находилось?
В какой мере сопряжение во вновь возникающей теории (механике) «геометрического», «интуитивного» синтеза и дифференциального рассудочного анализа было сознательным и продуманным делом Галилея, в какой мере оно было связано с тем новым понятием инерции, которое формировалось, в частности, в этом фрагменте?
Вопрос достаточно существен, и, хотя бы вкратце, ответить па него необходимо. Разговор пойдет об основном содержательно-логическом замысле «Диалога...» и «Бесед...» (как единого — в двух частях — произведения), поскольку только в таком контексте приведенный фрагмент раскрывает именно то, что в нем в плане «сверхзадачи» заложено.
Очерчу логический замысел Галилея в нескольких определениях (или, иными словами, повторю то, что сказано на предыдущих страницах, но уже в контексте целого «произведения» — «Диалога...» — «Бесед.,.»).
1. Галилей с полной мерой осознанности понимал, что вся логическая структура аристотелевской физики (= учения о движении) основана на идее кругового движения как наиболее совершенного. Отсюда и интегральность исходного образа движения, и основополагающая роль статики, и особое осмысление «теперь» и «здесь» (постоянно возвращаемой «точки» движения), и идея аристотелевских сил (исходя из места тела по отношению к абсолютному центру круга). Причем идея совершенства кругового движения есть одновременно идея несовершенства (нетеоретичности) движения прямолинейного.
Преобразовать фундамент аристотелевской физики и ввести идею тождества кругового и прямолинейного движения — четко целенаправленная сверхзадача Галилея. Задача. эта сформулирована в «Диалоге...», в самом начале «Дня первого»: «...Круговое движение (по Аристотелю. — В. Б.) совершеннее движения прямолинейного; а насколько первое совершеннее второго, он (Аристотель. — В. Б.) выводит, исходя из совершенства окружности по сравнению с прямой линией и называя окружность совершенною, а прямую линию — несовершенною. Она несовершенна потому, что если она бесконечна, то у нее нет конца и предела, а если она конечна, то вне ее всегда найдется некоторый пункт, до которого она может быть продолжена. Это — краеугольный камень, основа и фундамент всего аристотелева мироздания; на нем основаны все другие свойства... Поэтому, всякий раз как в основном положении обнаруживается какая-нибудь ошибка, можно с полным основанием сомневаться и во всем остальном, как воздвигнутом на этом фундаменте... Лучше всего было бы, пожалуй, прежде чем накопится множество таких сомнений, попытаться, не удастся ли нам (как я надеюсь), направляясь иным путем, выбраться на более прямую и надежную дорогу и заложить основной фундамент, более считаясь с правилами строительства» (стр. 114—115).
В «Беседах...» с не меньшей четкостью Галилей определяет свою задачу как преобразование аристотелевской теории (логики) движения: «Мы создаем совершенно новую науку о предмете чрезвычайно старом. В природе нет ничего древнее движения, и о нем философы написали томов немало и немалых» т. II, стр. 233; в дальнейшем указаны страницы т. II. «Избранных трудов» Галилея).
И, отталкиваясь от этой задачи, Галилей основной логической целью делает формирование такого парадоксального (невозможного) образа, как движение по бесконечно большой окружности, если принять, что она тождественна бесконечной прямой линии (тогда прямая линия обнаружит все те логические преимущества, которые имеет, по Аристотелю, только окружность)14.
Вот одно из многих обсуждений этой трудности (в «Беседах...», где галилеев замысел находит свое окончательное воплощение) : точка «чертит бесконечную прямую линию, являющуюся окружностью бесконечно большого круга. Подумайте теперь, какая разница существует между кругом конечным и бесконечно большим. Последний настолько изменяет свою сущность, что окончательно теряет свое существование как таковой и даже самую возможность существованиям (стр. 146-147) (курсив мой. — В. Б.).
Подчеркну один «детализирующий», но весьма важный момент. То «безмерное», что возникает в процессе экстраполяции на бесконечность (движение по бесконечно большой окружности в нашем примере), имеет всеобщий логический смысл только как определение новой всеобщей логической меры — движение по окружности, хотя и бесконечно большой.
Если не учитывать парадоксальный характер нового «чувственно-сверхчувственного» предмета (Маркс), если не учитывать качественного (окружность) характера получаемой здесь бесконечности, то будет забыто самое существенное. Будет забыт новый логический субъект (особенное), обладающий атрибутом безмерности, точнее, неизмеряемости, обладающий атрибутом бесконечности. Действительная всеобщность и конкретность здесь не в атрибуте, но именно в новом логическом субъекте, новом, замкнутом на себе парадоксальном предмете познания, новом парадоксальном геометрическом «образе мира, в слове явленном...».
И именно такое, не имеющее существования, чудовище (монстр, как сказал бы Лакатос), позволяет понять сущность любого движения, позволяет бесчисленными трансформациями этого парадокса (особенно любит Галилей сжимать бесконечный круг в точку, сохраняющую все его определения; отсюда — дифференциальный образ движения) создать новую... науку о движении, новую логику. И то и другое одновременно.
Осуществляя свою «сверхзадачу», Галилей с той же сознательностью и целенаправленностью (с сознательностью «в состоянии становления») реализует основную идею новой логики — антиномическое сочетание парадоксального геометрического синтеза (построения) и аналитической формальной выводной логики (логики в узком смысле слова), сочетание синтеза (образа) бесконечно большой окружности и анализа дифференциального движения по этой окружности.
Сагредо, размышляя о том, что нового внесено в науку «почтенным старцем» (Галилеем), формулирует бескомпромиссно: «...учение о движении, им обоснованное и построенное на положениях геометрии» (стр. 336) (курсив мой. — В. Б.). Впрочем, Сагредо — рассудочное «Я» «Диалога...»; без помощи Сальвиати он не может четко отделить «доказательство» и «построение» (изобретение новых понятий).
Но когда Сальвиати (разум «Диалога...») раскрывает суть галилеева метода, тогда и Сагредо, и Симпличио вынуждены признать: «Симпличио.
Действительно, я начинаю сознавать, что логика, — этот превосходнейший инструмент для упорядочивания наших рассуждений, не может направлять мысль с изобретательностью и остротой геометрии15.
Сагредо. Мне кажется, что логика учит нас познавать, правильно ли сделаны выводы из готовых уже рассуждений и доказательств; но чтобы она могла научить нас находить и строить такие рассуждения и доказательства — этому я не верю» (стр. 222) (курсив мой. — В. Б.).
Расщепление логического (в широком смысле) движения на две антиномические ветви — на рассудочную логику (логику в узком смысле, могущую доказывать, когда уже есть схема доказательства) и на логику «интуитивного» геометрического синтеза, изобретающего новые понятия и новые схемы доказательства (т. е. логически обосновывающего само «доказательство»), пронизывает далее всю композицию «Диалога...».
(Замечу кстати, что расщепление «математического изобретения понятий» и «рассудочного движения понятий» лежит в основе — почти текстуально совпадая с галилеевскими формулировками — кантовских антиномий в «Критике чистого разума». Кант очень точно прорефлектировал антиномический характер самой логики нового времени, хотя не смог увидеть, в отличие от Галилея, логику становления этой логики в процессе создания понятий-парадоксов).
2. Сквозное действие, направленное на реализацию галилеевской «сверх-задачи», осуществляется по следующей схеме: А. Всю ткань размышлений пронизывает один решающий мысленный эксперимент, в котором устраняется аристотелевская «сила» и вводится движение по бесконечно большой окружности. В итоге логика Аристотеля погружается в анабиоз и формируется принцип инерции.
В аналитическом переводе парадоксальный образ движения по бесконечной окружности соединяет два принципа: принцип инерции и принцип дифференциального расчета движения (каждая точка имеет значение «естественного места»). В случае равномерного прямолинейного движения эти принципы просто тождественны; в случае ускоренного движения они расчленены и их расчленение лежит в основе развития идеи «функционального закона» (соотношение сил инерции и дифференциально действующих сил, изменяющих движение).
В ходе сквозного галилеевского физического эксперимента осуществляется и коренное «майевтическое» преобразование. «Рассудок» и «геометрическая интуиция», заданные исторически, заново порождаются (и преобразуются) здесь логически, они превращаются в необходимые определения единого теоретизирующего разума. В «Диалоге...» существуют два Сагредо: исходный персонаж и тот рассудочный функционализм, который возникает из расщепленного мышления Симпличио.
Б. Единый «порождающий» макроэксперимент Галилея состоит, если приглядеться, из многократных атомарных микроэкспериментов.
В них возникают (изобретаются) все основные, органически связанные между собой, парадоксальные геометрические образы — понятия, необходимые для построения новой теории (понятия) движения. Здесь и Галилеева «единица», наиболее полно воплощающая идею бесконечности, и «точка», воплощающая все определения бесконечно большого круга, и малый круг, понятый как бесконечносторонний и бесконечноугольный многоугольник, а следовательно, как бесконечный математический континуум. Здесь и конечная скорость, возникающая в бесконечной сумме ускорений. Здесь и десятки других парадоксальных понятий.
Сагредо говорит, подводя итоги мысленным экспериментам Сальвиати: «...бесконечное, отыскиваемое среди чисел, как будто находит свое выражение в единице; из неделимого родится постоянно делимое; пустота оказывается неразрывно связанной с телами и рассеянной между их частями... наши обычные воззрения меняются настолько, что даже окружность круга превращается в бесконечную прямую линию» (стр. 150).
Все эти «понятия-образы» действительно носят парадоксальный характер.
Их (образы) нельзя увидеть в предмете, они доступны только «очам разума», они возникают — в уме — в итоге доведения реальных предметов до такого состояния, которое не может существовать, но которое объясняет существование предметов действительных. Понятия эти нельзя получить ни дедуктивным, ни индуктивным путем (они несводимы к более общим понятиям и не могут обобщить более частные), они возникают путем коренной трансформации исходных (аристотелевских) понятий и вместе с тем имеют логически обосновывающий и аксиоматический статут.
Увидеть в парадоксальных «образах» возможность бытия чувственных вещей, понять в парадоксальных «понятиях» логику понятий рассудочных, непротиворечивых и означает развить «интуитивный» статут мышления Нового времени («интуитивный», если использовать терминологию Декарта или Спинозы, если выразить в этом слове жесткую антиномическую противоположность мышлению рассудочному).
Вот как это делает (видит, понимает) сам Галилей. Прежде всего, каждый изобретенный им «образ-понятие», «предмет-понятие» (конкретизирующий инерционное понимание движения) имеет двойственный смысл. Это замкнутый интегральный образ (начиная от исходного — бесконечно большой окружности, — кончая образом любого, самого малого круга, как «бесконечноугольника», как актуальной бесконечности), элемент которого предельный дифференциальный образ, — каждая точка как непротяженное острие угла «бесконечноугольника», каждый момент ускорения падающего тела как актуально нулевая (в непротяженной точке движения нет) и потенциально бесконечная величина скорости, т. е. как точка на геометрической линии — континууме и как точка-континуум.
Вот всего один, хотя, может быть, наиболее характерный пример. «...Если какое-либо число должно являться бесконечностью, то этим числом должна быть единица: в самом деле, в ней мы находим условия и необходимые признаки, которым должно удовлетворять бесконечно большое число, поскольку она содержит в себе столько квадратов, сколько кубов и сколько чисел вообще... Единица является и квадратом, и кубом, и квадратом квадрата и т. д.; точно так же и квадраты и кубы и т. д. не имеют никакой существенной особенности, которая не принадлежала бы единице, как например, свойство двух квадратных чисел постоянно иметь между собою среднее пропорциональное... Отсюда заключаем, что нет другого бесконечного числа, кроме единицы». В формально-количественном, статичном смысле единица только единица, неделимая метка в ряду натуральных чисел, и все. В операциональном смысле (как сказал бы Маркс в «Математических рукописях») единица — наиболее точное (точечное) воплощение бесконечного числа операций (умножения, возведения в степень...). «Это представляется столь удивительным, что превосходит способность нашего представления, но в то же время поучает нас, сколь заблуждается тот, кто желает наделить бесконечное теми же атрибутами, которые присущи вещам конечным, в то время как эти две области по природе, своей не имеют между собою ничего общего» (стр. 145).
Именно двойственность (точка на континууме, точка-континуум) исходных парадоксальных образов Галилея, двойственность не преднайденная, но целенаправленно изобретенная, позволяет далее органично осуществить аналитическое, алгебраическое исследование этих образов, позволяет переводить интуитивный геометрический образ на язык рассудка.
Двойственность математического континуума делает его способным сопрягаться с континуумом физическим. Но — до поры до времени (до середины XX века).
В. Так начинается «сагредизм» современной науки — расшифровка геометрической парадоксальной предметности (движение как целостный образ) в понятиях дифференциального функционального закона, пропорциональных расчетов, наполняющих многие страницы «Диалога...» и «Бесед...», особенно в анализе процессов ускорения, воздействия внешних сил (падение, полет снаряда).
Таково логическое завершение галилеевских мысленных экспериментов, та «точка», где они превращаются в классическую теорию.
Но об этой стороне дела я детально говорить сейчас не буду, дифференциальный анализ связан с «выдачей» классических теорий «на-гора», его разработка явилась основным (даже единственным) делом официальной логики во всех ее вариантах. (Впрочем, если читатель желает проверить, как тесно сопряжены между собой создание парадоксальных геометрических образов и развитие аналитических представлений, он может перечитать самоотчеты Гамильтона или Пуанкаре и самостоятельно сопоставить механизм математических изобретений с очерченной сейчас схемой изобретения исходных понятий механики Нового времени).
Во всяком случае, я думаю, что теперь можно с большей уверенностью утверждать, что «из шкатулки» извлечено только то, что в ней содержалось.
Вернемся к «шкатулке», к фрагменту Галилеева «Диалога...», к заснувшей аристотелевой силе и к новым определениям теоретика — «Я» рассудочному и «Я» интуитивному, работающим под разумным руководством Сальвиати.
_______________
1 По характеру этой работы здесь нет места для анализа гигантской Галилеяды. Тем более, что я хочу воссоздать не биографию Галилея, но «биографию» «теоретика-классика», изобретенного Галилеем.
Для решения такой задачи несущественны источники тех или других мыслей Галилея, «цитатность» или «уникальность» тех или других его физических утверждений. Для меня существен закон контекста, логическая цельность «Диалога...», цельность, реализуемая в противостоянии и сопряжении самых противоречивых и самых различных по происхождению идей, голосов, «мелодий».
Укажу только, что в решении этой задачи мне больше всего помогла старая великолепная книга Л. Ольшки «История научной литературы на новых языках», т. 2 и 3 (М.— Л., 1933).
Для реконструкции движения галилеевской мысли оказались также существенны работы: II. Л. Любимов. История физики. Опыт изучения логики открытий в их истории, ч. 3. СПб., 1896; Я. Л. Умов. Эволюция физических наук и ее идейное значение. Одесса, 1913; А. II. Крылов. Галилей как основатель механики. Собрание трудов, т. I, ч. 2. М.—Л., 1951; С. Ф, Васильев. Из истории научных мировоззрений.
2 М., 1935; А. Эйнштейн. О Галилее и его «Диалоге». Собрание научных трудов, т. IV. М., 1967; А. Эйнштейн и Л. Инфелъд. Эволюция физики. М., 1956; Е. Kassirer. Wahrheitsbegriff und Wahrheitsproblem bei Galilei. Goteborg, 1937; A. Koyre. Galileo and Plato. 1943; Е. I. Walter. Warum gab es im Altertum keiiie Dynamik. Archives Internationales d1histoire des sciences, v. 27, 1948; Б. Г. Кузнецов. Галилей. М., 1964; А. Э. Штекли. Галилей. М., 1973.
Хочу выразить искреннюю признательность А. Э. Штекли за долгие беседы о жизни Галилея, о пафосе его творчества. Такое устное введение в эпоху иногда полезнее, чем книги.
«Галилеевы диалоги — это единственно возможная для его духа адекватная форма провозглашения его идей» (Л. Ольшки. История научной литературы на новых языках, т. 3. М.— Л., 1933, стр. 227). «...Благодаря всем приемам диалогического изложения у читателя создается постоянное напряжение; кажется, будто идет погоня за научным познанием, как за прекрасной Анджеликой в поэме Ариосто, но, конечно, не в такой дикой, неистовой форме, в какой у Джордано Бруно Актеон гонится за целомудренной Дианой и ее сворой» (там же, стр. 229).
3 Кстати, мне кажутся очень странными споры последнего времени о «роковом» (для развития классической науки) «примиренчестве» и «прагматизме» Галилея. Галилей непримирим и предельно героичен в отстаивании своей идеи. И идея эта — убежденность, что, если под черепную коробку читателя вбросить ежа критической мысли, он, читатель, сам доберется до истины. Лишь бы не подменять в его сознании одну «догму» другой, даже коперникианской, даже если эта догма — истина...
4 См. Г. Галилей. Избранные труды в двух томах, т. 1.М., 1964, стр. 180. Далее все цитаты даются по этому изданию, а страницы указываются прямо в тексте, в скобках.
5 Способы и формы этой исторической заданности — предмет специального исследования. Здесь я начерно намечу предысторию только одного из участников «Диалога...» — Симпличио, хотя такую работу необходимо было бы осуществить также в отношении Сагредо и Сальвиати.
6 Вот один из примеров: «Сальвиати. Причина, в силу которой вы считаете Землю неспособной освещать, совершенно не та, синьор Симпличио (не та, на которую Симпличио ссылается. — В. Б.). Но хорошо ли будет, если я проникну в суть ваших рассуждений лучше, чем вы сами?
Симпличио. Хорошо или плохо я рассуждаю, это, может быть, вы знаете лучше меня; но... я никогда не поверю, чтобы вы могли лучше меня проникнуть в суть моих рассуждений...
Сальвиати. (после проникновения «в суть... рассуждений Симпличио». — В. Б.). ...Это... и является причиной, заставляющей вас думать, что Земля не сияет, как Луна...» И наконец, после раскрытия истины: «Теперь, синьор Симпличио, вы можете понять... что вы действительно сами уже знали то, что Земля блестит не меньше Луны... Вы знали все, не сознавая, что знаете это» (стр. 186—188) (курсив мой. — В. Б.).
7 В соответствии с нашим замыслом я обращаю особое внимание именно на «майевтику» Галилея. Анализ трансформации идеализованных предметов (до той предельной идеализации, в которой коренным образом преобразуется предмет понятия, но, значит, и идея предмета) здесь отступает в тень, на задний план. Замечу только, что в реальном движении позитивной науки Нового времени происходит обратный процесс: отступает в тень и переходит в подтекст как раз «майевтическое» определение мысленного эксперимента, а его предметная сторона выступает на передний план, фиксируется. Может быть, именно поэтому многие существенные определения цельного эксперимента Нового времени, как эксперимента принципиально двойственного, не замечаются исследователем.
8 «Галилей... сделал из собеседников своих диалогов символы определенных установок человеческого духа, развившихся и изменившихся не столь быстро, как представляемые ими теории» (Л. Ольшки. История научной литературы на новых языках, т. 3, стр. 231).
9 Дж. Бруно. Диалоги. М., 1949, стр. 191.
10 Читатель вскоре поймет смысл объединения разума и интуиции к образе Сальвиати. Вообще, повторяю, надо иметь и виду, что в исходных персонажах «Диалогов...» логические «установки» еще смещены, спутаны и далеко не совпадают с будущими внутренними «Я» развитого интеллекта Нового времени.
11 Такая большая цитата необходима, чтобы читатель мог, возвращаясь к этому тексту, сам проконтролировать мои последующие, достаточно рискованные выводы.
12 И дело тут не в том, что окружность земного шара можно считать бесконечно большой по сравнению с какими-то малыми окружностями. Галилей не сравнивает. Он говорит о логике принципа инерции и осуществляет идеализацию.
13 Обстоятельство крайне важное, потому что послегалилеевское «уточнение» принципа инерции (с исключением окружности) не усилило, но ослабило всеобщее логическое значение галилеевских размышлений; на основе такого уточнения стало возможным хорошо считать, но новое коренное превращение логики исходит именно из галилеевского всеобщего принципа.
14 Вспомним еще раз Николая Кузанского. Как будто у него были ужо все парадоксальные галилоевские «образы». Но не было основного — идеи движения в этих «образах». Была точка, равная миру, была окружность (бесконечная), тождественная прямой линии, но все это не перевоплощалось в парадоксы особой (всеобще-особенной) формы движения, т. е. в парадоксы новой логики.
15 Перевод этого важного фрагмента уточнен А. Э. Штекли по: Le орете di Galileo Galilei Ristampa della edizioue nazionale, Firenze, 1933, VIII, p. 175.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии