(фрагменты)
Десять лет назад, в Харькове, педагог В.Ф.Литовский собрал у себя дома своих учеников, в то время – выпускников школ и ПТУ. У этих ребят Вениамин Федорович преподавал литературу, начиная с третьего класса, после восьмого класса ребята разбрелись по разным учебным заведениям, хотя поддерживали с В.Ф. самые близкие дружеские отношения. Жена В.Ф., Татьяна Литовская, готовила вкусный чай, и ребята раз в неделю обсуждали свой ученический путь, диалоги, которые проводились на уроках в третьем- восьмом классах, спорили о повести Стругацких “Трудно быть богом”. Все это называлось “вокруг чайника”.
Примерно так мы построили работу с М.О.Саввиных. У нее дома каждую субботу, собирались те ребята, которые учились по экспериментальной программе в Школе диалога культур. Кто-то с первого класса, как Лена Михайловская, Юля Вятчина, Валера Маслов, Надя Бахтигозина, Марина Козина. Кто-то пришел к нам позже. Например, Таня Калиниченко – в шестом классе. А кто-то присоединился к нам, когда мы перешли в одиннадцатый: Ваня Клиновой, Аня Королева.
Занятия вела Марина Олеговна, она же организовывала чай. Я приходил изредка, больше записывал, чем говорил. Официально, для 106-й школы, это называлось факультативом по литературе.
ПЕРВОЕ ЗАНЯТИЕ ФАКУЛЬТАТИВА. (М.О.Саввиных, С.Ю.Курганов, Лена Михайловская, Юля Вятчина, Таня Калиниченко, Надя Бахтигозина, Марина Козина, Аня Королева).
М.О. Мы будем заниматься стихами. Западно-европейской поэзией. Читать стихи, писать подражания, пародии. Есть некоторые слова, которыми пользуются в разговорах о стихах. Но я не уверена, что их смыслы в ваших головах и в моей – одинаковы.
ЛЕНА. Я видела недавно Ваню Клинового. Это – судьба. И он шел “от Тани”... Он написал ей новые стихи...
М.О. А что такое – с т и х и?
ЮЛЯ. Стихи это когда не хочется писать стихи.
ТАНЯ. Когда не можешь писать в прозе. Проза – красивее, сложнее.
ЮЛЯ. Кто сказал, что проза сложнее? Стихи сложнее.
ТАНЯ. Когда не можешь рисовать, не можешь писать прозу, начинаешь рифмовать.
ЮЛЯ. Я не согласна.
ЛЕНА. Юля – уставший гений. На нее это не распространяется.
(Юля просит, чтобы я перестал записывать, потом уходит, потом возвращается и разрешает записывать.)
ТАНЯ. “Стихи – это громко” – говорит Лена. А я говорю: Проза – это громко.
М.О. А слово “лирика” имеет отношение к нашему разговору? Лирика... поэзия... стихи...
ТАНЯ. Но ведь не все стихи – лирические. Стихи не все про любовь.
ЛЕНА. Все стихи о любви. Ведь если у человека есть гений, он может и о восстании говорить...
ТАНЯ. Лирическое – это что-то т я н у щ е е с я и очень красивое. Возможно, эти стихи и не будут построены лирически.
ЛЕНА. Лирическое – это очень громкое.
НАДЯ. Это можно громко произнести. Но это не так. Сами стихи – не громкие.
ЛЕНА. Лира – лирические.
ТАНЯ. Лира – это тонкий мелодичный инструмент.
НАДЯ. Напевный.
ТАНЯ. Лира, скрипка – одна, очень тоненькая... Но не барабан. Барабан – это проза.
ЮЛЯ. Барабан – это Маяковский.
М.О. Значит, есть лирические инструменты – и нет.
ЛЕНА. Лира – лирика. Струны пошли не только от мелодичных. Это – первая ступень. Следующая ступень – чувства, преобразованные лирой.
ЮЛЯ. А что есть тогда струны?
ЛЕНА. Это инструмент, через который выражается чувство.
М.О. В термине “лирика” слово связывается с музыкой.
ЛЕНА. Жизнь – это просто проза, поэтому она громкая.
ТАНЯ. Нет!
М.О. Чем слова обычной речи отличаются от музыки?
АНЯ. Жизнь слишком пошлая, чтобы сравнивать ее с музыкой.
ТАНЯ. Музыка – приукрашенная. Она специально... Даже если человек не может очень красиво что-то описать, то в музыке он так изящно все это опишет...
М.О. Всегда ли изящно? Вот мы слушали 5-ю симфонию Шостаковича...
ЛЕНА. Стихия и стихи – однокоренные слова. Жизнь наша сложена в музыку. И не всегда стихи такие гармоничные. Вот, Шостакович, например.
ЮЛЯ. Стихи – от слова т и х о. Это как вода в графине. Мы берем из графина воду или даже пальцем будем трогать. И вода разольется, если не будет в графине... И стол будет мокрым.
ТАНЯ. Проза тоже может быть изящной. Почему же вы так не уважаете прозу?
М.О. Может существовать лирическая проза?
ТАНЯ. Да, конечно.
ЮЛЯ. Лирика – это те же ноты. Если поэт сможет... это такой шифр...
ТАНЯ. Лирика – это приукрашенный язык.
М.О. Что же такое лирическое?
ТАНЯ. Приукрашенное, тонкое, мелодичное, приятное для слуха.
ЮЛЯ. Для меня лирическое, когда умирает человек, и он пишет, что он любит стихи... И еще лирическое для меня связывается с голосом Галины Борисовны, которая говорит: лирика Пушкина... лирика Тютчева...
М.О. Закрой глаза – потом открой. И взгляни на лирическое заново.
ЮЛЯ. Я заново открываю глаза и вижу портрет Тютчева на первой странице книжки...
КТО-ТО ИЗ ДЕВОЧЕК. Лирика журчит...
ЮЛЯ. Чем это журчит лирика?
МАРИНА. Лирика – это то, что от сердца идет. Понятны эти стихи только одному человеку.
ТАНЯ. Значит, это не хороший поэт.
ЛЕНА. Лирика – это банальность. Если один человек понимает другого, его стихи, он говорит, что вот такое же и я переживал... Ах, как я понимаю эти стихи!.. Я чувствую то же самое, что и поэт...
НАДЯ – ТАНЕ. Почему ты думаешь – “нехороший поэт”? А если пишу стихи только для себя, как дневник? Значит, это плохие стихи?
ЮЛЯ. Лирическое – это Пушкин, Лермонтов, их стихи. Они друг на друга похожи. Но неужели нельзя на нее посмотреть другими глазами? Она, может быть, уже умерла, а мы достаем из-под земли и начинаем говорить “она журчит”.
ЛЕНА. Лирическое – это банальное, общее, оно для всех людей. Если один человек говорит? это не лирические стихи, то это перестает быть лирикой. Если хоть один человек сказал: это не мое! – это н е лирика.
МАРИНА. Лирическое – это мое собственное, непонятное для других. Я хочу это передать, но так, чтоб никто не понял.
АНЯ. Лирика – это что-то банальное. Это не обязательно украшенное чем-то красивым. Это может быть подчеркнутое страдание. Подчеркнутое не как-то тяжело... Даже о тяжелом говорят все-таки легко. О страданиях, о смерти... В ней есть что-то нереальное... Но не оттого, что э т о не существует в природе, но человек с его “сейчасошными” интересами... Мы не можем в силу своей заземленности достичь этого... оторваться...
ТАНЯ. Лирика – это тихий голос маленького человека.
М.О. А ты маленький человек?
ТАНЯ. Да. Но я, пардон, не всегда маленький человек.
М.О. Когда пишешь стихи, ты – маленький человек?
ТАНЯ. Когда я пишу л и р и ч е с к и е стихи, я – маленький человек.
ЮЛЯ. Лирика – это колодец, наполненный водой, в пустыне. Где плавают тела Пушкина, Лермонтова. Человек, появляющийся в этом регионе, он подходит к колодцу, чтобы утолить жажду. Он может утолить жажду и почувствовать себя счастливым. У него в животе может забулькать вода... Это как взять книжку и увидеть... Он не может пройти мимо: он ведь пить хочет. И, может быть, эта лирика з а с т о я л а с ь здесь. И может быть, в другом месте есть колодец с ч и с т о й водой. Но если он напился э т о й застоявшейся воды, то он уже другой не захочет. И это страшно. Что он уже не будет искать колодца с ч и с т о й водой.
ТАНЯ. А если он попробует добраться до с т р а ш н о г о колодца с настоящими стихами.
ЮЛЯ. Это первое ощущение. Первое ощущение, что после долгого пути он пьет – его не будет, оно неповторимо.
ТАНЯ. А почему он набрел именно на этот колодец?
ЮЛЯ. Вот это непонятно, почему был Пушкин и Лермонтов. Каждый найдет разное в этом: изжогу или...
ТАНЯ. А он будет продолжать пить? А почему именно из этого, банального, красивого колодца?
ЮЛЯ. Ну, вот этот стакан попался ему в поле зрения. Раньше других.
ТАНЯ. Но почему именно э т о т стакан?
ЮЛЯ. Да это даже физически понятно... он первым попадается... он идет по этой дороге... на ней есть п е р в ы й колодец...
ТАНЯ. Но дорог-то много
ЮЛЯ. Там такие же колодцы...
ЛЕНА. Может быть, это мираж, а не колодец настоящий? Это не пустыня...
ЮЛЯ. И не всегда он жаждущий. Может быть, жажды у него и нет. Я пью, потому что пью...
М.О. ...все пьют – и я пью.
ЮЛЯ. И если он пройдет, он умрет от жажды... если пройдет мимо...
НАДЯ. Лирика – это сказанное только про себя и для себя. И не мысли, чтобы это читали другие.
М.О. – ТАНЕ. Ты хочешь, чтобы твои стихи читали.
ТАНЯ (очень тихо). Да.
ЮЛЯ. И колодец хочет, чтобы его пили. Хотя он знает, что высохнет. И одни тела останутся... А, может быть, возможна такая труба, которая будет подпитывать этот колодец, чтоб он не высох.
ТАНЯ. Я совсем не хочу, чтобы меня читали. Если о н не поймет, то пусть не читает. Важно не то, чтобы прочитали, а чтобы проявили интерес и поняли.
ЛЕНА. Лирика – это что-то нейтральное, которое не колет, не кусает. И когда человеку на все наплевать, он отбрасывает резкость; ручеек, и он вытекает из океана в маленькую речушку – там все тихо, складно... это лирика...
М.О. (читает)
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
“Приду в четыре”, – сказала Мария.
Восемь,
Девять,
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Для себя ведь не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая –
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький
смирный любеночек.
Она шарахается автомобильных гудков,
любит звоночки коночек.
Это – лирика?
ТАНЯ. Это стихи. Но не лирика.
ЮЛЯ. Это колодец. Я не хочу к нему возвращаться, к идиоту, но чем больше жаждешь, тем больше пьешь.
ЛЕНА. Когда ему необходимо уничтожить в себе этот лирический застой, он начинает орать об этом, а когда ему наплевать, она сама выливается, как из океана речка. И когда Маяковский пишет: “ И страшный, жаждущий зверь у окна...”
С.Ю. Что-что? Как ты сказала? А как у Маяковского?
М.О. (читает этот фрагмент еще раз):
И вот,
громадный,
горблюсь в окне...
ЮЛЯ. Слушайте мистику! Два года назад мы играли в игру “Интервью”. И там было очкастая женщина. И мы сказали: “Сегодня мы берем интервью у Марины Саввиных”. (Мы это видели по телевизору). И – в нашей игре – вы читали стихотворение “Случайность в тишине”. И мы в это играли, и кто-то из нас, у Тани дома, у Коленевода, надевал очки... и читал стихи...
ЛЕНА. “И комарик замер между молекул тишины... и космос вздрагивал...”. Вот такие были стихи тогда.
М.О. Я хочу в словаре прочесть, что такое лирика.
НАДЯ. А зачем вы хотите заглянуть в этот словарь?
М.О. Потому что я его люблю. “Поэзия – от слова “наслаивать”, т.е. делать, творить, созидать, класть, производить...”.
ЮЛЯ. Объясните это русским деревенским языком... непонятно...
ЛЕНА. Поэзия – это действие.
ТАНЯ. Мне понятно. Это наслоение строчек. Рифмованных.
М.О. “Делаю, творю, созидаю” – корешок. А еще раньше – наслаиваю...
ЛЕНА. Это метод сплетения этого ш т и л я в какие-то косы...
ТАНЯ. Что такое ш т и л ь?
ЛЕНА. Тихо когда на море.
ЮЛЯ. А ш т о р м – это буря? ШТиль, ШТорм... Слова похожи...
ЛЕНА. Поэзия – это когда берут плети успокоившиеся и сплетают, как архитектор. Поэзия это есть архитектура.
ТАНЯ. Поэзия – это как детская пирамидка. Складывающаяся.
ЮЛЯ. А что тогда музыка?
ЛЕНА. Музыка это спокойные струйки, которые между собой сталкиваются, и в ходе эволюции мы порешили, что вот это и есть музыка...
НАДЯ. Поэты (это идет от Тани) – это как дети, которые собирают пирамидку. И у них получаются стихи корявые, когда колечки – сначала маленькие, потом большие. А бывают – стандартные. Так вот корявые – интереснее, когда ребенок не знает, к а к н у ж н о с о б и р а т ь пирамидки.
ТАНЯ. И вы думаете, тогда будут стихи?
НАДЯ. А если он знает, как нужно собирать пирамидку, то стихи не получатся.
ЛЕНА. Я обобщу то, что сказали вы все. Может быть, в кажущемся колодце плавают дети...
НАДЯ. Со своими пирамидками в кармане. И когда он пьет из этого колодца, ему может попасться нестандартная пирамидка.
ЛЕНА. Она ему может понравиться, и он берет ее и разбирает, а затем собирает заново, по-своему.
АНЯ. Бытует мнение, что быть поклонником чего-то – это значит соглашаться с другими. Но это ведь не так. Может быть, он и свою пирамидку не выбросит, и ту не выбросит...
ЮЛЯ. Значит, там есть стержень у пирамидки. Число вариантов конечное.
НАДЯ. А если очень большой стержень?
ТАНЯ. Число вариантов тогда бесконечно...
ЛЕНА. Выпивая фигуры, которые из воды, когда они застревают в горле, то и есть поэзия.
М.О. Как относится поэзия к лирическому?
НАДЯ. Как пирамидка к колодцу.
(здесь запись обрывается)
Марина Олеговна чрезвычайно тщательно работала со всеми авторами. Помимо еженедельных встреч, когда собирались все, практиковались частые посиделки “один на один” с Юлей, или с Таней, или с Леной... К сожалению, записи таких разговоров Марина Олеговна не вела. На одном из таких вечеров, когда М.О. работала с Таней, случайно оказался я и записал несколько фрагментов.
ТАНЯ. Так что, нужно подделываться под вкус читателя?
М.О. Тебе ведь нужен читатель?
ТАНЯ. Да. Нужен. Но я не люблю, когда все так красиво и четко.
М.О. Но ты задала ритм. И слово “спрашивайте” выбивается из ритма.
ТАНЯ. И к концу стихотворения как по голове бьет: “И не спрашивайте”.
М.О. А что делают эти люди?
ТАНЯ. Лезут... Наблюдают.
М.О. Ну вот и напиши – “И не лезьте...”
ТАНЯ. Но “спрашивайте”– это тихое словечко. А “лезьте” – оно пластичное и вливается в эту строку. Надо, мне привычно в конце стихотворения что-то выделять.
М.О. Люди именно спрашивают, а не лезут?
ТАНЯ. Они не виноваты. Они не такие для меня. Они именно спрашивают, а не лезут. Очень страшно так менять слова. И больно. Но я Вас буду слушать... Но все-таки “спрашивают” – важное слово. Когда утром встаешь – и тебя с п р а ш и в а ю т. Бабушка... И это так сильно бесит... Но она же не виновата.
М.О. Как у тебя строчки в рукописи? У тебя ведь начинается в слого-ударной системе, а потом переходишь на куски прозы... А я, когда записываю твои стихи на компьютере, переделываю... Зря, наверно. А это уже Ванино влияние: два слова оставить, пусть читатель выбирает, что лучше...
ТАНЯ. Да, видно, Ванино влияние.
М.О. Давай попробуем перенести на компьютер твое стихотворение, но так, как оно в рукописи.
ТАНЯ. А зачем? Можно просто по рукописи посмотреть...
М.О. Я хочу увидеть, как это будет в напечатанном виде... Вот смотри. Давай писать, как у тебя написано.
ТАНЯ. А нельзя в стихах писать, когда идет прямая речь, не с заглавными буквами, а просто?
М.О. (набирает на компьютере стихотворение “Полусвет ненавижу...”) Да, теперь то, что мне показалось неточностью... Теперь так не кажется...
ТАНЯ. И правда, “не спрашивайте” – колет.
М.О. А меня уже не колет.
ТАНЯ. Да. СпрашивайТЕ – не поймеТЕ.
М.О. Здесь вся Таня. Жалко. Всех жалко.
ТАНЯ. Я *** позвонила. Помирилась с ним.
С.Ю.КУРГАНОВ. Здесь как бы два чтения. Проза читается и как проза. И как стихи... Длинная прозаическая строка выстреливается как автоматная очередь. И бунт как автоматная очередь – дважды. Очень важно это двойное чтение. Огромная, гомерически прозаическая, стреляющая строка г л а з а м и прочитывается как проза: Полусветные люди подскажут, что ищу я не то и советы дадут мне. А г о р л о м она разобьется на отдельные стихи:
Полусветные люди подскажут,
что ищу я не то
И советы
дадут мне...
“Горловое”, звуковое чтение все время преодолевает ту прозу, которую видит глаз. Как бы схвачен момент рождения стихов из прозы (или, наоборот, прозы – из стихов? – М.С.). Как у импрессионистов, у Эдуарда Манэ, например, показано как косный прозаический материал сопротивляется превращению в воздух поэзии.
М.О. Почему ты называешь волка – шакалом?
ТАНЯ. А что, это разные существа?
М.О. Почему “бесстрашный к а к волк”?
ТАНЯ. Надо понять сам смысл. Я сначала рассказываю о волке, на стекле, а когда он был волком... И я становлюсь этим волком. А потом волк просыпается. И это уже другой волк...
М.О. Сразу три существа?
ТАНЯ. Два существа. Это я – которая превращаюсь в волка на стекле, которому снится сон, как он был настоящим волком.
М.О. Может быть, попробуем знаки прямой речи?
ТАНЯ. Во втором стихотворении я на него очень зла. И называю его шакалом...
М.О. Может быть, бумажный волк стал шакалом, приклеенным к стеклу?
ТАНЯ. Ну да. Он и ведет себя как шакал. Выпендривается... И я думаю за него... Я тут как бы в трех таких: за рассказчика, за него и разговариваю с ним...
С.Ю. Смотрите, этот волк сначала черный. Волк существительное, черный – прилагательное. А затем – ч е р н ы й – существительное. Это не волк даже в самом начале. Это кто-то ч е р н ы й...
М.О. Это – странное, неопределенное. Этот герой – в двух стихах. А потом это четко обозначается, даже из бумаги вырезается. Его жалко... И понятно, кто это и что. Приручено!
ТАНЯ. Это же я с а м а его сделала шакалом.
С.Ю. Значит, так, по-вашему, с т е м а м и стихов. Есть черное, страшное, вольное и интересное: черный свет, черный волк, темнота... И притягивает, и страшно. Затем э т о приручается, буквально – вырезается из бумаги, предельно конкретно о б о з н а ч а е т с я. И уже не страшно, не скучно: мир приручен. Все страшное подчинено и превращено в и г р у ш к у.
ТАНЯ. Нет, страх все-таки остается.
М.О. Босховское остается. “Страшный суд”. Ч е р н ы й ходит по Босху. Страх терзал Босха. И м ы ш ь с т о н е т – в “Искушении святого Антония”. (Показывает репродукции Босха).
ТАНЯ (посмотрев). Уж точно – стонет.
М.О. А вот и коза в истерике (“Сад земных наслаждений”). И – свиньи...
ТАНЯ. На них едут...
М.О. И мотив черного, страшного, разверстого рта. Его хочется приручить?
Очень хочется приручить эту черную дыру с острыми клыками? Оттого что – страшно...
На втором занятии факультатива ребята говорили о Бодлере, Верлене, пытались понять, что такое декаданс. К сожалению, мы располагаем лишь некоторыми фрагментами записи.
НАДЯ БАХТИГОЗИНА. Декаданс – это когда много разногласий появляется... Символизм, акмеизм, футуризм... И когда у всего этого многообразия возникает что-то одно...
ЛЕНА БАЙКАЛОВА. Декаданс – это возвращение к прошлому. Причем это не такое возвращение, как, например, взрослые люди мечтают снова стать ребенком, чтобы опять во что-то радостное вернуться, а как если самоубийца какой-нибудь... он прыгает с высокого дома и где-то на середине полета у него возникает страстное желание опять вернуться в этот грязный мир...
МАРИНА КОЗИНА. Декаданс возникает тогда, когда старое надоедает и становится уже... ни до чего уже нет дела...
М.О. Мотивы угнетенности, болезни, смерти – откуда возникают?
У Бодлера мы никаких оптимистических мотивов не находим.
МАРИНА КОЗИНА. Потому что смерть – это... новое. То, что будет впереди.
ВАНЯ КЛИНОВОЙ. Для меня декаданс – это всегда возвращение в п е р в о е с т е с т в е н н о е... Смерть – нечто новое. Упадок – это стремление узнать, а что же там?
С.Ю. Меня тревожит, что вы все время говорите о смерти. Когда двадцать лет назад молодое поколение бунтовало против стариков, против белых воротничков, против людей-машин, когда молодые люди сотнями тысяч уходили в хиппи, их идеалом была л ю б о в ь, а не смерть. Эрос, а не Танатос. И “Битлз” пели о любви, любовь противопоставляли обыденной жизни отцов. И это отцов бесило. Потому что они потеряли способность любить. И молодежь уходила в Любовь. Теперь же Курт Кобейн поет о смерти. И молодежь обыденной жизни противопоставляет смерть. Почему не любовь?
ЛЕНА БАЙКАЛОВА. Но ведь именно Курт разбудил в нас способность писать стихи.
С.Ю. О смерти.
ЮЛЯ ВЯТЧИНА. Именно потому что молодое поколение шестидесятых ушло в любовь, научилось любви, научилось чувственно наслаждаться, так все и вышло у нас. Вы, ставшие взрослыми и старыми, прекрасно умеете любить и чувственно наслаждаться. Вы превратили любовь и наслаждение в обыденное, в то, что умеет каждый. Что осталось нам? Только смерть. Только надо смерть понимать правильно, это не обычное умирание, это...
И ПОСЛЕДОВАЛ ЧАСОВОЙ СПОР ЮЛИ И ЛЕНЫ МИХАЙЛОВСКОЙ О СМЕРТИ, ЖИЗНИ, ЗРЕНИИ И СЛЕПОТЕ.
К сожалению, эта запись не сохранилась.
М.О. Таня, а вот скажи, пожалуйста, твои герои – добрая девочка, волк, какие-то лица, маски, которые возникают в твоем творчестве, есть за ними какие-то реальные люди, которые могли бы в них узнать себя?
ТАНЯ. Нет... Да! Есть. Нет... Я пишу... Например, добрая девочка – так это банально я. Понимаете? Волк – он действительно существует. Он у меня на окошке. Это стихотворение – ему. А не другому волку. Я не хочу, чтобы какой-то другой волк узнал в этом стихотворении себя, я не отдам это стихотворение другому волку... Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ТАМ ДЯДЕНЬКА КАКОЙ-ТО ВИДЕЛ В ЭТОМ СТИХОТВОРЕНИИ СЕБЯ. Или, например, как Вы видите в моем стихотворении себя – ЭТО НА САМОМ ДЕЛЕ НЕ ВАМ... Это – вымышлено, понимаете? Я очень часто просто придумываю в своих стихах то, чего не было. Я придумываю, что кто-то написал мне стихотворение, а я как будто сказала “не люблю”...
М.О. Вот сейчас Таня говорит буквально то, что С.Ю.Курганов обычно говорит. Таня говорит, что реальные события ее жизни если и имеют какое-то отношение к ее придуманной жизни, то очень отдаленное, и ни в коем случае люди, которые тебя окружают, не должны узнавать в этих стихах себя. Так?
ТАНЯ. Они, конечно, имеют право, но мне бы этого не хотелось.
М.О. При помощи чего поэт создает этот “параллельный мир”?
ТАНЯ. Каким образом?
М.О. Да.
ТАНЯ. Пиша... Пися... Пиша стихи...
Смех.
М.О. Можно сказать, что поэт создает некий о б р а з ?
ВАНЯ. Символ.
М.О. Что ты вкладываешь в понятие “символ”?
ВАНЯ. В понятие символ я лично вкладываю вот что. Это некая вещь, необязательно реальная, некое нечто, что было бы можно сопоставить... нечто, отражающее сущность реального предмета. Есть символы, которые отождествляются с реальными предметами... то же самое отражение, можно сказать, в параллельном мире. Реальные вещи – это тоже символы.
М.О. Вот есть, например, вырезанный из бумаги волк...
ТАНЯ. Для меня символы – это, безусловно мои перенесенные, пережитые кусочки моей жизни, очерченные, обрисованные образами. Вот это для меня символы.
М.О. Кусочки реальной жизни...
ТАНЯ. Да, и переживаний реальных, очерченных образом.
М.О. А что такое образ тогда? Образ и символ – это одно и то же, или нет?
ТАНЯ. Для меня это разные, категорически разные вещи.
М.О. Объясни, пожалуйста, разницу...
ТАНЯ. Ну, вот, символ – я сказала что. А образ – это то, что я создаю, и в это созданное – я вкладываю в чем-то себя, в чем-то какого-то человека, который был в моей жизни, или вкладываю в него то, что хотела бы. Например, есть какое-то животное, и его черты мне схожи... схожи в чем-то моим, и потому я переношу его черты на бумагу... Это образ.
М.О. Образ – это более абстрактно, чем символ?
ВАНЯ. То, что еще не дошло до придуманного мира, то, что еще удерживается в моей голове, это образ. А когда переходит в мой придуманный мир – это уже символ. Образ очищается от каких-то мелких деталей... и остается вот именно суть самая.
М.О. Таня рассуждает как акмеист. Ваня – как символист. Мы слышим реальный спор акмеиста и символиста. Таня говорит, что образ мне дорог, ценен сам по себе... я общаюсь именно с этим предметом, а не с чем-то другим. И ни на что другое он не указывает. Вот есть у меня бумажный волк, наклеенный на стекло, так вот это – бумажный волк, наклеенный на стекло, я с ним общаюсь и вижу в нем его...
А Ваня говорит: для меня образ – это материал, который я очищаю от всего лишнего, и его суть, сущность очищенную, выношу в свой придуманный мир. И он, попав в мой придуманный мир, теперь вечно будет мне указывать на то, что... как бы ему предшествовало, и предшествовать ему может что угодно – реальный образ, реальный мир, может, какая-то книга... может, целый веер символов...
ТАНЯ – ВАНЕ (чуть слышно) Ты согласен?
ВАНЯ. Символ не несет конкретного указания на что-то, а образ несет. Образ – это что-то конкретное, а символ – это... более общее.
ТАНЯ. Я хочу сказать, что волк на стекле – это не образ. Это важно.
М.О. А что же?
ТАНЯ. Это герой. Понимаете? Это герой моей жизни. Но когда я в этого волка на листке бумаги пытаюсь что-то вложить и, может, сравнить его с кем-то... вот тут уже появляется образ. Но настоящий волк, настоящий человек... Я без другого – это не образ. То есть волк здесь равноправен мне, равноправен моему другу.
М.О. Понятно. То есть это герой твоего произведения. Там есть герой и героиня, да?
ТАНЯ. Понимаете, в моем стихотворении про волка он является и героем, и образом.
М.О. Я прочитаю одно стихотворение. Его написала Лена Михайловская.
Для привычного огня, как мелу безнадежно,
Для пепелинки – попусту... зачем?
Лишь обжечь мне мнимые колени яме должно,
Чтоб чуть пропеть затанцевать в пустом значении.
Мой ноготь до конца доест
обилие крючков, переплотившись в тромб.
Задвинь опрос об угасавших слова “кость”.
Ты обратись, что означает зависть,
Я обращусь, что значит плеть: за ромбом ромб.
Что здесь – герои, образы, символы?
ВАНЯ. Мне кажется, что поэты – символисты, акмеисты, футуристы... – это поэты, которые хотят хоть в чем-то стать равными Богу, сами – создать что-то.
М.О. Стихотворение “БОГ” называется у Лены.
ВАНЯ. Они хотят... Вот – бог создал этот мир, каждый поэт хочет тоже создать с о б с т в е н н ы й мир, быть Творцом.
М.О. И символы, образы – это инструменты?
ВАНЯ. Можно так сказать, что вот конвейер есть. С одной стороны конвейера, скажем – мясо, рыба, а с другой стороны выходят консервы... для этого есть специальный такой агрегат. Так вот с той стороны, допустим, с которой рыба...
Смех.
...это реальный мир, с той стороны, где консервы – это придуманный мир, а вот этот агрегат – это голова поэта. Он обрабатывает все это, и уже выдает нечто свое.
М.О. Что же происходит в голове художника?
ТАНЯ. Реальный мир оформляется.
М.О. По законам ирреального мира, да? Вот человек или событие может ввестись тобой, и сразу же оно превращается во что-то иное. Оно как бы входит сюда, в эту коробочку, да? И там оно, это событие, делается таким... как устроена эта коробочка! Оно приобретает те черты, каких от него требует эта действительность?
ТАНЯ. Оно улучшается для слова, улучшается для взора. Ну а можно, как с волком... Конкретное чудовище перенести в стихи и писать про него и выдумывать про него, про конкретного.
М.О. Ну а... наоборот? Есть из этой “коробочки”... из твоей комнаты, из мира, который ты придумала – обратный ход? допустим, в сферу всеобщую?
С.Ю. (читая рукопись): Не нужен, уважаемая М.О., еще какой-то выход во “всеобщее”: образ, особенный, уникальный, – это и есть конкретно-всеобщее. Этот образ способен вступать в общение с другим конкретно-всеобщим образом... Символистская возгонка в духе Лосева или Ильенкова здесь не требуется.
М.О. (две недели спустя, перенося рукопись в компьютер): Очень хотелось бы представить себе о б щ е н и е о б р а з о в, не имеющих друг с другом ничего о б щ е г о! Образы могут о б щ а т ь с я лишь в том случае, если они связаны чем-то за пределами своих произведений – в к о н т е к с т а х (любимый термин почитаемого Вами М.М.Бахтина!). В стихах, в романе, в пьесе существует т о ж е с а м о е, что в жизни автора, – его взгляды, события его жизни, люди, которых он знал, но это тем не менее – с о в е р ш е н н о д р у г о е, не тождественное действительности, не зеркальное и не игровое отражение ее, не у д в о е н и е ее, а принципиально новое, другое, никогда и нигде прежде не бывшее, единственное и неповторимое... Но, с другой стороны, в стихах, романе, пьесе живут никогда не снимаемые, в е ч н ы е, в с е о б щ и е (поэтому – неизбежно м о и) вопросы жизни... мы и х обсуждаем, о б щ а я с ь с героями произведений. Не было бы о б щ е г о, хотя бы в виде г р а н и ц ы между неповторимыми индивидуальностями, не было бы никакого о б щ е н и я!
М.О. Нужно ли поэту понимание читателя?
ЛЕНА МИХАЙЛОВСКАЯ. Я на самом деле не жду себе собеседника.
М.О. Вообще нет?
ЛЕНА. Потому что, мне кажется, что противоречия... они складываются именно в стихах... или именно в рисунке.
М.О. Нужен ли собеседник поэту или нет?
ВАЛЕРА МАСЛОВ. Не знаю. Я думаю, что не нужен.
АНЯ КОРОЛЕВА. Нет. Не нужен. Вообще не нужен.
М.О. Вообще не нужен?
ВАЛЕРА. Поэт берет все из себя.
ЛЕНА. Я поэтому чувствую, что очень скоро я просто упаду в пропасть. Я очень скоро совсем – совсем все это дело заброшу, потому что у меня уже сил нет! Нужно быть слишком сильным, чтобы вот так – писать в никуда! Просто – никуда! Просто – писать, потому что пишешь. Не желать, чтобы к тебе как-то отнеслись.
М.О. Валера, ты согласен? Нужен ли поэту собеседник? Для кого пишет поэт?
АНЯ. Поэт пишет... Может быть... Собеседник – какой?
НАДЯ БАХТИГОЗИНА. В поэте живет как бы два человека. Вот именно – поэт и собеседник. Вот для того...
М.О. То есть для внутреннего собеседника?
НАДЯ. Для внутреннего... то есть для себя самого.
М.О. То есть я создаю стихотворение, да? Или любой другой художественный текст. Я как бы самого себя от себя отстраняю, да? Он теперь вне меня, и я как бы с ним разговариваю, как бы мое сознание на две такие половинки расходится и...
ВАЛЕРА. Да... Видимо, да...
М.О. Но тогда получается, что никому другому это творчество не нужно. Так что ли?
АНЯ. Почему не нужно? Кто-то находит эти стихи, читает и говорит: да, это вот как бы про меня написано. И тоже – беседует... Это будто е г о стихи, как будто это он написал.
ЛЕНА. Он ворует у чужого собеседника и у чужого поэта совсем другое для себя! Присваивает это себе. Он пытается пережить и тоже воспроизвести, то есть к этому как-то отнестись. Он хочет родить в себе поэта и собеседника. Он действительно обворовывает эти стихи...
АНЯ. Что значит – обворовывает?
НАДЯ. Вот именно. Ведь когда мы читаем стихи и говорим, как они мне нравятся, как они хороши, или наоборот, противные вообще... мы же тоже вроде относимся как-то к этим стихам...
ВАЛЕРА. Когда человек пишет стихи, он пишет для второй своей половинки, но поэту нужен человек, который мог бы не просто с ним поспорить, а прочитать его стихи... сделать оценку...
М.О. Оценка нужна?
ВАЛЕРА. Нужна о ц е н к а.
М..О. Зачем? Зачем поэту оценка?
ВАЛЕРА. Оценка?
МАРИНА КОЗИНА. Чтобы как-нибудь, может, подтолкнуть его... Я согласна с Леной, что в никуда очень сложно писать.
ВАЛЕРА. Оценка – это как раз очень хороший стимул для того, чтобы писать.
МАРИНА. И, может быть, нужна оценка именно, чтобы подтолкнуть... чтобы он не зацикливался на одном и том же...
АНЯ. Оценка – это же понятие относительное. Смотрите... Вот Марина Олеговна у меня все “залажает”, а кто-то скажет – ой, как круто!
МАРИНА. Ну... разная оценка – это тоже очень хорошо!
АНЯ. Но стихи-то от этого не меняются! Они какие были, такие и есть.
ВАЛЕРА. Да!
ЛЕНА. Потому что Марина Олеговна говорит – плохо, а эта говорит – хорошо. И опять состыковывается, и получается одно и то же. Если бы было что-то одно, оно бы было вместе и оно бы тебя пихало. А если что-то вместе, то ты вот тут посередине, а они в тебя давят... от тебя куда это уходит?
ВАЛЕРА. Если ты пишешь для себя, то тот, кто тебя оценивает... допустим, один скажет – плохо, другой – хорошо, ты все равно будешь писать, как писал.
АНЯ. Нет.
ВАЛЕРА. Пусть это будет... но это уже будет – твое. Ну а если ты относишься к этому как к р а б о т е, и хочешь добиться признания, то, конечно, сможешь поменять.
(обрыв в записи)
...позднее я попыталась воспроизвести по памяти великолепную картинку, которую в коротком страстном монологе нарисовала Лена, пытаясь объяснить нам, как она понимает русские “измы” начала века. Символизм, футуризм, акмеизм. Ты будто бы смотришь в расколотое зеркало – трещина как раз посередине. Если смотришь на себя выше трещины, то видишь только свое лицо. И это – символизм. Если отражение оказывается в трещине – то и лицо твое, и все вокруг будет искажено, расколото. Футуризм. Если же наклониться и посмотреть на себя ниже трещины, то окажешься среди вещей, которые твое лицо будут давить и загораживать... Это акмеизм.
М.О. Красиво! Ой, как красиво! Здорово! Пожалуйста, еще раз! Если ты выше трещины, то что ты видишь?
ЛЕНА. Себя.
М.О. Когда ты ниже, то ты видишь себя на фоне всевозможных предметов... то есть очень много всяких предметов?
ЛЕНА. Нет... еще есть там, когда ты в трещине... в этой трещине есть твое лицо, а сзади, за твоей спиной, мелькают какие-то кусочки, обрывки, уголочки, а когда ты уже внизу, мебель просто начинает тебя пожирать.
НАДЯ. По-моему, символизм – это такое действие, когда человек не хочет говорить прямо и говорит какими-то загадками, то есть рассказывает другим, непрямым языком... символы – это как бы... его ассоциации.
М.О. То есть это загадки, которые специально с какой-то целью загадывает автор?
НАДЯ. Да... и понять это может только такой же человек, как он. Символист еще хочет приукрасить... потому что жизнь в принципе не так хороша, как у символистов.
М.О. Вот как?!
НАДЯ. Хотя у некоторых символистов, наоборот, жизнь очень... как у Бодлера, Рембо...
М..О. Бодлер... Верлен... можно ли их до конца считать символистами?
НАДЯ. В этом, наверное,– нет.
М.О. А что тогда главное в символизме?
ЛЕНА. Они как раз символисты – Бодлер и Верлен!
М.О. Но почему, почему – говори!
ЛЕНА. Потому что они всегда подчеркивают то, что они что-то делают... именно что-то происходит, как будто это что-то новое, а на самом деле это простой обыденный символ... простой обыденный образец того, что уже давно сделано, давно сказано, просто некоторая переработка, оформление, трансформация в какие-то новые развороты фраз...
М.О. Хорошо. А что тогда не-символизм?
НАДЯ. Когда человек говорит прямо. Вот что думает, то и говорит.
ЛЕНА (с сарказмом): Вот это-то как раз символизм!
МАРИНА. Лена! Для тебя это символизм? Вот, например, вот стена, выкрашенная белой краской – это символ?
ЛЕНА. Это еще какой символ! Тут просто трактуется и описывается что-то. То есть не делается действие, оно только загоняется в это слово, в этот символ. Все то, что могло бы произойти, загоняется в какие-то написанные вещи.
М.О. Художник, который зашифровывает мир, – символист. Художник, который дает мир без всякой зашифровки – несимволист. Я правильно поняла?
С.Ю. (читая рукопись) Мне кажется, что реплики Лены не услышаны.
М.О. (через две недели, перенося рукопись в компьютер ) Можно подумать, что В ы там были, С.Ю.! Вам не показалось, что мой вопрос имеет самое прямое отношение не только к тому, что сказала Лена в этом пункте разговора, но и к ее “расколотому зеркалу”, к образу, который мне хотелось использовать и развить... Мной-то Лена была услышана, а группой – нет. Я надеялась развернуть ситуацию, так сказать, “на понимание” поразительно точных и в то же время поразительно темных мест – “действие не делается, а только загоняется в слово”, “вещи начинают просто тебя пожирать”... готова признать, что в тот вечер у меня этого не получилось.
Чтобы работать с образами Лены, нужно что-то, кроме слуха...
Может быть, я не один год еще потрачу на то, чтобы понять, что оно такое – это что-то...
НАДЯ. Это очень жестко – то, что вы говорите. Если зашифровывает – символист, не зашифровывает – не символист.
ВАЛЕРА. Не зашифровать символисты хотят, а о б ъ е д и н и т ь. Символ ведь, он хоть что может обозначать, и каждый видит в нем что-то свое. То есть наоборот, – не зашифровывает, а объединяет.
М.О. Можно ли сказать, что символисты – это люди, которые ищут связи всего со всем?
ВАЛЕРА. Да. Именно так.
М.О. Получается, что для символиста весь мир состоит из предметов, которые указывают друг на друга?
ВАЛЕРА. Да.
М.О. И то, что является узлом таких связей и есть символ?
ВАЛЕРА. Да.
М.О. О! Прямо как Брюсов рассуждает. Замечательно!
С.Ю. (читая рукопись) Побойтесь Бога, Марина Олеговна! К т о рассуждает? В ы рассуждаете, разворачивая, как в Развивающем Обучении, хорошо известное понимание символа. Валера лишь Вам поддакивает. Его слово “объединить”, за которое Вы радостно ухватились, услышав з н а к о м о е по книжкам Лосева или Брюсова, гораздо интереснее и продуктивнее того, что пишет о символе Лосев. А Вы приводите человека к близкому Вам пониманию, опять-таки вытесняя собственное слово ученика. А потом радуетесь своему рассуждению в чужих устах.
М.О. (две недели спустя, перенося рукопись в компьютер) А Вы сами-то, многоуважаемый С.Ю., помните, что говорили о символе Брюсов или Лосев? Вот! То-то и оно...
Мне, знаете, совершенно несимпатичны Ваши термины – “взламывает позицию”... “вытесняет собственное слово”... Какой-то жуткий образ взрослого рисуется в Ваших репликах на полях... Существующий, кстати сказать, т о л ь к о вот здесь, в Ваших репликах на полях, и к реальному разговору, который действительно происходил, не имеющий никакого отношения! Не навязывайте, пожалуйста, тому, что было, – В а ш и х “м о н с т р о в”! Если следовать Вашей логике, то они имеют не больше прав на существование, чем образы и стилистические фигуры, которые возникали во время наших разговоров!
М.О. Надя, давай посмотрим, что значит зашифровать мир. Может быть, вы с Валерой не противоречите друг другу?
НАДЯ. Валера, повтори, что ты сказал.
С.Ю. (читая рукопись) Бедная Лена! Сплоченная в общий банальный символ Мариной Олеговной учебная группа становится рассудочной и вымороченной. Присутствие настоящего поэта, каковым, видимо, является Лена, в такой атмосфере символистского недумания – трудно представимо. Кстати, где она, М.О.? Видимо, вышла? Если вышла, то правильно сделала! Бороться с многоголовым символистским кентавром, возглавляемым взрослым – выше детских сил Лены. Пусть подождет прихода Тани!
М.О. (спустя две недели, перенося рукопись в компьютер). Ну, Сергей Юрьевич!.. Что можно ответить на такое?! К сожалению, Вы вышли за грань допустимого в дискуссии... Это уже не реплика... это – пощечина!
Что ж... убить – не значит опровергнуть.
Теперь я поняла (наконец-то!) какое значение в Вашем лексиконе имеет слово “д и а л о г”... Это – драка, в которой кто-нибудь обязательно должен быть убит! Каким угодно способом. Лучше всего – при помощи бездоказательной и безапелляционной брани!
И потом... Вы почему-то уверены, что если спорят ребенок и взрослый, природное, спонтанно-поэтическое и книжное, культурное, взрослый должен быть отторгнут, отвергнут, побежден, подавлен... погибнуть должен р а з у м... Гибель учителя – условие роста ученика. Ваши слова?
М.О. Он сказал, что символисты объединяют мир, потому что видят связи предметов, вещей, идей.
С.Ю. Браво, Марина Олеговна! Классический педагогический прием! Надя спрашивает Валеру, Вы, на дождавшись реплики Валеры, сами отвечаете за Валеру, боясь, что Валера ответит не совсем так, и потеряется о б щ и й символ, объединяющий всех вас, разумеется, кроме Лены...
М.О. Не надейтесь, С.Ю.! Пока я жива, – в о й н ы н е б у д е т!
Может быть, то, что нас действительно – и, увы, не б а н а л ь н о! – объединяет, так это уважение и дружественный интерес друг к другу. Нас всех – Таню, Юлю, Лену, Надю, Валеру, Ваню, Марину, Аню, Андрея, Свету, Сашу, Марину Олеговну... Мы не самоутверждаемся за счет друг друга, а просто нечто обсуждаем. Нам нет нужды в ы т е с н я т ь друг друга. Нам в м е с т е хорошо! Понимаете? ВМЕСТЕ!!! Наверное, это в м е с т е – главная ценность, которую мы обрели. И главное знание, которое создавалось всеми, кто здесь был, читал, придумывал, слушал, говорил...
Я теперь, кажется, поняла, почему Корчак...
А – Вы? А – ты, Учитель? Т ы знаешь, ч т о стоит т в о я жизнь, твоя собственная человеческая судьба помимо и вне этого ВМЕСТЕ?
НАДЯ. Я же говорю – ассоциации... соответствия.
М.О. Тогда получается так, что именно этим поиском соответствий, ассоциаций, связей художник делает этот мир для нас непонятным, он его как бы зашифровывает, превращает в загадку?
НАДЯ. Да.
ВАЛЕРА. Он не старается превратить его в загадку.
М.О. А почему тогда читатель теряется?
НАДЯ. Потому что некоторые ассоциации художника не соответствуют ассоциациям читателя... Читатель – не такой, как поэт.
МАРИНА. Все же по-разному люди представляют себе некоторые вещи... Вот, например, некоторые люди говорят, что кофе похож на солнце, а у некоторых это совершенно по-другому.
ВАЛЕРА. Почему ты говоришь, что кофе можно назвать солнцем? Солнцем можно назвать хоть что.
МАРИНА. Нет... Я “например” говорю.
ВАЛЕРА. Когда символист употребляет слово “солнце”, он не говорит о каком-то определенном предмете, он указывает на несколько предметов, в которых есть что-то общее. Он не говорит о кофе, он говорит о жидкости...
НАДЯ. Для кого-то именно к о ф е, а для кого-то – жидкость.
...мне так часто бывает больно и одиноко...
– От чего тебе бывает больно?
– Ну вот... мне очень нужно чего-то... просто не могу без этого жить. Я прихожу, а там вместо этого – малюсенький сухарик.
– Может быть, это и есть такой сухарик. Может быть, оно другим и не бывает?
– Да. Но там сидят жадные, толстые, много... и хотят это тоже съесть... и я не могу... мне хочется, и страшно, и совестно лезть... И пока я решаюсь – они все съедают. И это очень больно.
– Может, они не такие уж толстые... им очень хочется есть. Им этот сухарик тоже позарез нужен, а? Может, этот сухарик вообще – на всех?
– Ну, конечно. Они не виноваты. Им тоже очень-очень нужно. Но мне-то все равно больно...
(Из разговора Дуэньи и Лиловой Маски. Записано по памяти 30 декабря 1996)
Никто не уйдет. Никто не вернется.
Я остаюсь здесь. Я ухожу с ними!
Как ты хотел... Однажды и навсегда.
А роман я так и не написала и, видимо, уже не напишу. Во всяком случае – про это.
Здравствуй, племя младое незнакомое.
Не я...
* * *
Закрой глаза...
Открой свой разум и...
Нет... закрой...
И не открывай,
Забудь что он есть.
Не думай!
А, делай.
Как?
А как говорит бездна твоя,
Твоя неразумная дерзость,
Шалость и радость.
Дай дорогу себе!
А если не хочешь,
Открой и зайди в дверь,
Под названием разум.
......................................
И не забудь ее закрыть,
С той стороны
(Валерий Маслов)
Красноярск, 31 декабря 1996 года
КОНЕЦ
АНТРАКТ
г. Красноярск
- Войдите, чтобы оставлять комментарии