(фрагменты)
И ее коса острижена
В парикмахерской лежит.
Б.Окуджава
...Экзамены закончились, десятиклассники перешли в одиннадцатый. Я, как всегда, уехал в родной Харьков. Таня, она же Адель, Надя, Юля, обе Лены (Байкалова и Михайловская) собирались сплавляться на плотах по реке Мане под чутким руководством Б.И.Хасана, известнейшего психолога.
Любимым музыкантом для моих девчонок стал Курт Кобейн, и мне было поручено привезти из Харькова кассеты “Нирваны” и, разумеется, майку с изображением Курта. Моя дочь Ульяна, с ужасом узнав, что мои ученицы до сих пор увлекаются “Нирваной” (это в 16-то лет!), посоветовала мне привезти в Красноярск отнюдь не “Нирвану”, а что-нибудь неизмеримо более приличное, скажем, “Дорс”. Впрочем, еще год назад, когда ей было 14, Ульяна отдала дань любви незабвенному Курту... Ульяна достает из шкафа маечку – специально для Танюши. Мне становится интересно, что это за Курт такой. Ульяна приносит кассету. Мы слушаем, а по ходу Ульяна надиктовывает мне синхронный перевод. Я его слегка обрабатываю – и русский текст готов.
И еще – Ульяна в самом деле почему-то заволновалась из-за нового увлечения моих девчонок. Честно говоря, даже послушав Курта, я не разделил ее волнений. Музыка как музыка. Стихи очень интересные. Ритм весьма необычный. Несколько песен мне очень понравились. В чем здесь опасность? Ну – о смерти. Все поют о смерти. Ну – покончил с собой. Все музыканты кончают с собой: профессия у них такая. Иначе им никто бы не верил. Я не купил “Дорс”. Я купил “Нирвану”. Все, что было в харьковских киосках. На прощанье Ульяна показала мне свое последнее произведение – молитву.
УЛЬЯНА КУРГАНОВА
ЗДРАВСТВУЙ, БОГ
Здравствуй, Бог, зачем ты, для кого ты? Чей ты? Мой? А зачем ты мне? Для веселья? Для несчастья? Для беды? Для раскаянья? Для исповеди? Почему ты есть? Как и для кого ты судишь? Почему я должна тебя бояться? Где ты? Почему я тебя не вижу? Ты мне помогаешь? Ты меня любишь? Ты меня жалеешь? Ты меня понимаешь? Нашел ли ты меня? Видишь, я протягиваю тебе руку, я гляжу тебе в глаза, я убираю волосы с твоего лба, я молюсь тебе, ты слышишь мою молитву? Для чего ты меня создал? Верю ли я в тебя? А ты в меня веришь? Посмотри мне в глаза, погладь меня по голове, прижми меня к сердцу и не отпускай, я не буду тебе ничего рассказывать, ты же ведь и так все знаешь, а знаешь ли? Я буду плакать, а ты будешь чувствовать мои слезы кожей, пожалей меня и люби меня, ведь ты же меня нашел, мы нашли друг друга... Возьми у меня все, что тебе надо, возьми, а я возьму у тебя только любовь, но я отдам ее только тебе, я не хочу, чтобы она осталась еще кому-нибудь.
Я – ничто, ты – все, но, я знаю, ты дашь мне свою любовь, потому что она только для меня такая, а для других она другая.
Кто ты???
Август 1996 года, Харьков
Мои ученицы ждали меня.
Я приехал в середине августа. И Таня с Юлей сразу повели меня к Марине Олеговне.
– Вы думаете, что ничего не изменилось? Так много произошло. Такое все другое... – говорила Таня.
...Юля и Таня бывают у меня. Завтра буду провожать их в плаванье. Надеюсь, все получится так, как я задумала. Мы начали играть в Митиленскую школу. У каждой – артистическое имя. Юльку я назвала бы Джульеттой. Но это – особенная, “ночная” Джульетта, из шекспировского подтекста, с кинжалом и ядом, остроумная и роковая. Татьяна остается Аделью... Меня же тут называют – пани Изабелла.
М.Саввиных – С.Курганову. Красноярск, 15 июля 1996 года
...Допоздна в маленькой “гнутой” комнате с зелеными обоями и непропорционально острым углом, подпирающим балконную дверь, горят свечи. Адель ненавидит свечи и зеленые обои. Она ненавидит эту комнату. Она ненавидит старую Дуэнью, которая без всякого спросу сует свой нос в самое заповедное, и вообще – начала не по делу путаться под ногами. Она ненавидит письмо с приветами для Масок, которое Дуэнья читает, не обращая внимания на ее нетерпеливый взгляд.
Она слишком жалеет эту руку, руку не отроковицы, но тетеньки... Она ненавидит себя за эту жалость. Она ненавидит себя за эту ненависть. Она боится, не хочет и не умеет ненавидеть. Она – очень добрая девочка.
Она танцует со старой Дуэньей красивый и сложный танец. Контр – данс. Вдвоем. Какое-то время они даже умудряются не наступать друг другу на ноги, вовремя увиливая в сторону... подальше, подальше друг от друга. Но – нет! Искусство требует жертв. И они снова приближаются друг к другу ради этого танца, причудливее и опаснее которого нет ничего на свете. Они обе без ума от своего танца. Что угодно отдадут за то, чтобы он продолжался. Они так любят его! Они так ненавидят его! Они так боятся его! А думают, наверно, что любят, ненавидят и боятся друг друга!
“I love you, baby! – шепчет Дуэнья, – Я – твой друг. Не оглядывайся и не останавливайся”.
“Ты ненавидишь меня, – думает Адель, – я убью тебя, попробуй только ступить на мою территорию”, – и пребольно щиплет Дуэнью за нарумяненную щеку.
Дуэнья вскрикивает и, притворно улыбаясь, уползает за кулисы, волоча за собой весь шелк, который только имелся на сцене... Он тянется за ней, складками, прядками, лоскутками, отделяясь от мебели, от подмостков, от нарисованного неба, от кулис...
Становится холодно и страшновато. Арлекин в клетчатом бело-красном трико спрыгивает с крыши на балкон, взвивается кисея... Свет гаснет.
На балконе у М.О. Таня рассказала мне про своего друга.
Я понимал, что это должно начаться, но все равно было больно и грустно. Я пожалел, что приехал в Красноярск. Надо было уезжать после десятого класса. Слушать эти истории... Улыбаться... Сочувствовать... Помогать советами... ЕЩЕ ЦЕЛЫЙ ГОД!!!
Выяснилось, что М.О. и девчонки переписываются. Письма большие, очень интересные. Фактически – это не просто письма, а проза, неплохая проза, особенно – у Тани и Юли. Слава Богу, стихов никто не пишет. Слушают только Курта. По ночам. До полного изнеможения. Все разговоры – о смерти. И о Курте. Родители волнуются. Таня однажды ночью вытащила видеокассету, которую не было уже сил смотреть, и разбила. Потом долго плакала. Дело плохо. Ульяна была права.
...Явление девяносто четвертое. Серебристо-черная Маска и Дуэнья играют на IBM-овской клавиатуре. В четыре руки. Музыка получается несколько судорожная, но чрезвычайно приятная для самих исполнительниц. Потом они пьют кофе с бутербродами (все тот же шоколадный крем, как обычно!) и сплетничают... Rape me... rape me... rape me... Курт Кобейн. Сопровождение мыслей... А потом вдруг – Григ, “Песня Сольвейг”.
На щеке у Дуэньи до сих пор – синяк исторического щипка. Серебристо-черная Маска замечательно лечит щипки и укусы... Просто лучше всех. Сама же она никогда не кусается и не щиплется – важно лишь, чтобы ты понимала: неловкое движение – и щипком не отделаешься, сожжет дотла! Но ведь до этого не дойдет! Мы ведь так любим друг друга!
...Первое стихотворение Люцифера Червева было коллективным. Оно написано Леной Байкаловой, Юлей Вятчиной, Леной Михайловской и Таней Калиниченко в кафе “Славянское”, где мы впятером пили шампанское по случаю моего прибытия и приближающегося начала последнего учебного года. Разумеется, называлось стихотворение “Оно”. Каждая из девочек написала по строчке каждой строфы.
“ОНО”
Двенадцать месяцев. Угрызенья совести.
Грызут печень и желудок молодости.
Осколки мыслей в нирвану погружены
Они крошатся, их путают с лужами.
Мелодия рвоты в песне простительна.
И мчатся по полю коровы язвительно.
Мозг разлагается, горло простужено.
В зубах ковыряют огрызком оружия.
Больное пристрастие ветром навеяно.
И чьи-то железные руки потеряны.
Грязною кровью запятнано солнышко.
Дерзкая глина молится колышку.
Август 1996 года
М.О., прочитав такое, сообразила, что появился новый автор. Он был назван Люцифером Червевым. Юля Вятчина нарисовала несколько портретов Червева. Он оказался очень красивым юношей, слегка похожим на Курта Кобейна.
Дети начали писать стихи...
ПРИКАЗ
по школе 111 ступени
от 10 сентября 1996 г.
1. Отчислить из школы сроком на 2 дня учащихся школы за нарушение учебной дисциплины:
Байкалову Е.
Вятчину Ю.
Калиниченко Т.
Беккер Е.
Михайловскую Е.
2. Предупредить учителя математики Курганова С.Ю. о необходимости нормального учебного порядка.
Директор Фрумин И.Д.
* * *
1.
Ему кажется, что весь мир созерцает его величие,
Но он всего лишь немой мальчик.
Все его богатство – маленькая грязная комната,
Которую он выдает за дворец,
Но он всего лишь немой мальчик.
Его трон – старый детский горшок,
Который он часто бросал под кровать,
Считая себя взрослым,
Но он всего лишь немой мальчик.
Изглоданное игрушечное ружье –
Самое дорогое, что у него есть.
Ружье – это Армия. Армия – это сила.
Но он всего лишь немой мальчик.
И если спросить: кто сидит на бетонном полу,
Обхватив коленки руками,
Люди ответят: “Всего лишь немой мальчик”.
2.
Он говорит себе: я еще молод!
И мне не нужны зеркала света...
Он никогда не смотрел на свое отраженье
И забыл собственное лицо...
3.
Спина разрыта. Плечи раскопаны.
Грязные ноги липнут к земле.
Зачем нужны когда-то растоптанные
Крылья – тебе или мне?
Равнодушное слово, себя породившее,
Медленно будет курить “нелюбовь”.
Ангел споет для себя победившего,
Крыльями горло срывая вновь.
(Лоб разбивая в кровь...).
Он не волнуется. Он в безопасности.
Глупое имя его спасет.
Так объясните мне четко, для ясности,
Крылья он нам отдает?
– Он пропил свои крылья...
4.
Ждите, ждите, неправедные...
Ночью вы не животные,
Ночью вы – животы!
5.
Первый удар – твой.
БАЦ!
– Ну как?
– У меня потекла кровь
– Ее много?
– Ровно столько, чтобы засмеяться.
– Я не возьму тебя с собой.
– Я пойду в другую сторону...
6.
– Возьми эту каплю; представь, что водопад в тебя плюнул.
– Она попала мне на шею. Она холодная – медленно сползает по моим плечам, по спине, как будто кто-то размазывает ее по моему телу, мраморным пальцем.
Но я не вздрогну,
Горло больное...
– Если это не поток – не больно. Поток пригвождает и убивает. Смертью – легче.
– Вот и все. А она скользит дальше. Ее толкают. Мраморным пальцем.
(Ю. Вятчина. Сентябрь – октябрь 1996 года)
* * *
Вот пень трухлявый встал,
пошел и исполняет роль шута,
А леди подкармливает с пальчиков печеньем,
как собачку,
Или змею, свернувшуюся у ног колечком.
И Сальвадор Дали ушными раковинами
с картины прислушивается
К пошлым разговорам, смешкам,
стихам и щелканью ногтей,
Кусаемых зубами.
Сидит богиня с книжкой, глазами обнимая всех и вся.
И складывает злато мыслей в большой карман.
Бананы улыбаются с тарелки, лукаво щурясь.
И печенья крошки ждут птиц.
Собака под столом, хвостом виляя,
пытается завлечь к себе кота.
И разодрать его.
И вдруг звонок развеял пошлый мрак раздумий.
На растерзанье прибыл кот!
Собака гложет сахар в предвкушеньи.
Другие тени плачут и смеются,
пытаются собрать в одну палитру.
Смену красок. Но безуспешно!
Со стен облазит штукатурка
и выгибают спины кирпичи.
Не в силах уместить в одной квартире
Обилье карнавала.
(Е.Байкалова. Декабрь 1996 года)
УСКОРЕННЫЙ КУРС МАТЕМАТИКИ
Беззащитный Эвклид разместился
в подошвах сандалий песочного Пифагора:
Пифагор старательно выбелит
позвоночную ткань эвклидовскую.
Красиво окружность насыщается,
Отдавая свои полы диаметру
четыре плюс пчелиное брюшко.
МОЙ СИМВОЛИЗМ
Ворвутся тошно влажные дешевые молитвы,
И стоя на коленях пред стеной,
Смеясь своруют маленький остаток бритвы
И вдруг изрежут ливень над собой!
“Я бесценен, – ливень им в ответ, –
Полосуйте лучше мраморные тучи”.
И над сотканным явленьем ветхий свет
В кипы с грохотом делить забытых учит.
“Вон вы видите в стекле лицо, –
Облака кровавые шептали;
“Выньте из курятника его яйцо,
Обожгите, прежде чем пороть вас обучали”.
Те, слегка наивные, застыли,
Впершись пальцами в мозолистые веки,
Скрытно их давно уж расчленили,
Так... случайно не познав постылой их опеки.
(Елена Михайловская. Декабрь 1996 года)
...что касается твоего романа, то мне жаль доброго, мудрого, трагически расщепленного героя. Если он будет заменен Гумбертом конца ХХ века, ищущим нимфеток, – мне как читателю будет жаль.
В отличие от Гумберта, твой герой – учитель. Нельзя описывать историю Абеляра и Элоизы как историю поисков нимфеток...
Учитель не может не влюбиться в ученицу. Если он не влюблен, она не Ученица, а школьница...
С.Курганов – М.Саввиных. Харьков.4 июня 1996 года
...мне хотелось бы развеять твои заблуждения относительно Горина. Ты пишешь: добрый, мудрый, трагически расщепленный... Во-первых, НЕ-добрый.
Мне кажется, он совершенно аморален. Вопросы нравственности во всяком случае никогда его всерьез не занимают. У него другой критерий оценки событий. Какой? Может быть, ощущение красивого беспроигрышного хода?! Может быть... но уж никак не моральные соображения, вроде совести, великодушия, сострадания, любви к ближнему... и прочей идеалистической чепухи.
Во-вторых, НЕ-мудрый. Он из тех, кто никогда не знает, как на самом деле надо. Перед ним мир – в виде неразрешимой проблемы. В таком мире невозможно жить, а Горин живет. Он все время норовит расположиться на краю пропасти. Ходит по самому краю – и “тащится” от этого. И других туда же тянет. Обрыв под его ногами все время рушится, он поневоле вынужден отступать вглубь оставленного материка. Тогда он начинает сожалеть, раскаиваться, отрекаться от себя прошлого, оправдывать бывших врагов... и в результате бесконечно наживать новых (из бывших друзей, конечно). Поэтому “друг” для него – слово, мало внятное. Помнишь, как в пиратской песне:
Мы, спиной к спине у мачты
Против тысячи вдвоем.
Горину я бы спину не доверила...
Он... да! Он – трещина, в которую проваливается мировое равновесие. Он слишком разный для того, чтобы к нему можно было относиться как к целому существу. Впрочем, то, что он живет так, как живет,– также своего рода подвиг. Который оценить некому.
Трагически расщепленный? Да, разумеется. Только в расщепленности этой он как-то уж очень последователен. С достоинством отрабатывает это амплуа. Прямо человек-оркестр, не меньше. От хора до полной немоты – он может подать любой голос, в зависимости от обстоятельств. Он очень расчетливо расщеплен. Только это мало ему помогает. Жизнь иногда разворачивается по сценарию, который с тобой не согласован. Вот и Горин – все делает правильно, главное – артистично, красиво, здорово... а получается что-то такое, отчего больно и ему, и тем, кого угораздило к нему приблизиться. Он всем причиняет боль. И часто – совершенно сознательно. И очень часто – тем, кто его любит. “Хирургическая” практика у него очень обширна. Потому что, как ни странно, люди влюбляются в него... несмотря на... такой вот тип.
И потом, он совсем не исчерпывает себя в роли учителя. Это лишь одна – и не самая сильная! – его ипостась. Область его подлинных интересов я назвала бы “экспериментальной антропологией”.
М.Саввиных – С.Курганову. Красноярск. 15 июня 1996 года
...твой герой-Горин – стал настолько не похож на Бориса Пингвинова... Он очень злой, страшный. Я не хочу, чтобы кто-то (читатель) подумал, что прототипом являюсь я. Честное слово, я совсем-свосем другой, правда? Я очень люблю своих учеников, все время думаю, как сложатся судьбы Танюши, Юленьки, Лены Михайловской, Саши Чубакова, Кирилла, Надюши после окончания школы. Мне кажется, что они разные и хорошие, интересные, добрые люди. Я не хочу для них ничего демонического. Я отношусь к ним, как к своим детям. Впрочем, нет, как к Ученикам. Нет ничего лучше, спокойнее и чище, чем отношения “отец-сын”, “отец-дочка”, “Учитель-Ученик”, “Учитель-Ученица”.
... правильно критикуют утопию “Тайны возраста”. Учителю не следует входить в компанию подростков, пробовать жить с ними одной жизнью. Учителю нужно всеми силами сопротивляться возможности влюбиться в ученицу. В противном случае взрослый монологически навязывает... ребенку, подростку, девушке – не те формы общения, которые ребенок, подросток, девушка стремится обрести со взрослым, с учителем. В итоге подросток теряет учителя, теряет взрослого желанного собеседника, не обретая никого. Разрыв здесь неизбежен. Поэтому сохранение доверительных, глубоких, тонких, равных отношений между взрослым и Ребенком, между учителем и ученицей, между отцом и дочерью, между матерью и сыном – всегда связано, по-видимому, с осознанием и сознательным преодолением чуждых этим формам общения моделей поведения...
Моя ошибка в “Тайнах возраста” не в том, что я изобразил некоторые модели поведения учителя и подростков, а в том, что я не рассмотрел их как предмет преодоления, изживания, недопущения. Это и есть та граница, которую не должен переступать учитель. Можно теперь сказать, что “Тайны возраста” задают тот образ отношений взрослого и детей, который НИКОГДА НЕ ДОЛЖЕН РЕАЛИЗОВАТЬСЯ НА ПРАКТИКЕ...
С. Курганов – М. Саввиных. Харьков. 29 июня 1996 года
МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНОЕ ИНТЕРМЕЦЦО
...когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать: никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни.
Все предались бы вольному искусству.
НАС МАЛО, ИЗБРАННЫХ...
(Пушкин)
ЦИЦЕРОН: Гнусность в том, что, конечно же, ты не лжешь. И, конечно же, я тебе не верю! Под каждым камнем твоей дешевой правды – фальшивая монета. Сколько ты успел начеканить оловянного золота?!
Боги ада! Что из того, что я добился от тебя искательного тона! Мне мало этого! Ты должен понять, что ты лишний здесь. Ты неуместен здесь, Катилина!
Изыди!!! Я знаю, что говорю!
Ты растворил все грани – а я заперт в них со своим жадным до счастья сердцем. Ты уничтожил все суждения – а я пускаю вдохновенную речь по каналам, расчерченным с помощью циркуля и линейки. Нет больше садов – дебри! Нет больше колодцев – водопады! И среди этой свалки ты выставил напоказ свой зверинец... Сколько страхов, запретных вожделений, преступных порывов, которые ты запросто демонстрируешь, я вынужден был загнать куда-то себе в кишки!
А! Я понял, понял... Рим породил тебя, а ты его уничтожаешь.
Ты – некое произведение мрачного божественного искусства. Каменный Фавн... Что тебе друзья, жены, дети, любовницы, кто-то, влюбленный в тебя, кто-то, обиженный тобой... пыль... эпизоды быстротекущей жизни.
Какая чудовищная, святая, совершенная свобода! Не мир становится Римом, а Рим становится миром... Мир хлещет через край – и размывает фундамент!
Так неужели я, Марк Туллий Цицерон, допущу,
Ч Т О Б Ы Э Т О Р О С Л О И Д Л И Л О С Ь?!
Святотатец проклятый!
М.Саввиных. Катилина. Драматические картинки из жизни Древнего Рима эпохи Гражданских войн. Картинка 3. Март, 1996 год
ГЛАВА СЕДЬМАЯ опущена по техническим причинам.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии