Комментарии к урокам-диалогам по «Денискиным рассказам» В. Драгунского в Красноярском Литературном лицее (разновозрастная группа: дети от 8 до 11 лет).
(после обсуждения рассказа «Красный шарик в синем небе»)
Самое интересное здесь, что дети обнаруживают еще один принцип организации такого произведения, которое превращает обыденную жизнь в художественное произведение. Это, пожалуй, уже какое-то открытие интересное… детское, взрослое… поэтики именно самого Драгунского. Действительно, в каждом рассказе Драгунского на некоторое время герой становится чрезвычайно эгоцентричным по отношению ко всему миру. Обычно эгоцентризм детства считается недостатком. Хотя изначально это понятие ввел Пиаже совершенно без всякого отрицательного смысла. Он просто показал, что мышление и сознание дошкольника эгоцентрично. Ребенок мыслит и действует сообразно себе, собственным чувствам и переживаниям. И ему достаточно сложно одновременно при этом учитывать чувства и переживания другого человека. Вот здесь видно, насколько ценна эта способность ребенка, если ее сохранил школьник. То есть, вопреки распространенному мнению, что этот эгоцентризм необходимо с помощью специальных интеллектуальных операций превращать в tou-центризм, как говорят , то есть постоянное учитывание «сопротивления материала», бытия, действий другого человека… все время учить ребенка преодолевать эгоцентризм… мне всегда казалось, что это не совсем так. И сохранение дошкольного мышления по Пиаже у младшего школьника, подростка – чрезвычайно ценно. В данном случае интересно то, что этот дошкольный эгоцентризм проявляется в особом отношении ребенка в одухотворяемой вещи. Это, конечно, уже не эгоцентризм дошкольника, который изучал Пиаже, то есть совершенно без учитывания точки зрения другого, а какая-то более тонкая и более глубокая вещь. То есть действительно, первое, что делает Драгунский – он их опускает в эту «черную дыру». Поначалу мы видим, что в этой ситуации всеобщего карнавала и необыкновенной радости, всеобщего веселья большого количества людей, дети идут , взявшись за руки, друг другу что-то покупают, мальчик покупает младшей девочке шарик, то есть разыгрывается ситуация полного взаимного понимания, взрослые понимают детей, весна понимает всех и объединяет всех, все поддерживает взаимное хорошее настроение, кругом пьют квас … бочка с квасом, конечно же, важнеший карнавальный атрибут мира детства, безусловно! Совсем другое дело выпить именно из бочки квасу… этот квас пенится… такая кружка чудесная… это совсем не то, что купить бутылку квасу и выпить ее дома. Это особенный карнавальный, весенний особенно – когда впервые появляется эта бочка,потому что зимой ее нет, весенний атрибут карнавальный. И вот это все, о чем мы говорили в прошлый раз, превращение жизни ребенка в карнавал – не только не эгоцентрическое, наоборот, включающее в себя многочисленных персонажей игрового действия. Такую большую игру, где много персонажей, много ролей, и все друг друга понимают, где взаимное сотрудничество … и так далее. Вдруг ребенок остается один на один с миром, и не просто с миром, этот мир представлен каким-то одним предметом, который оказывается невероятно живым и значимым. Действительно, все остальное – пропадает в некоей «черной дыре». Все остальное – исчезает. Его просто не существует. Интересный харьковский, а затем израильский прозаик Саша Кучерский очень давно, лет 15 назад, на одном из наших литературных харьковских семинаров прочитал свой рассказ, где действовала женщина, ее муж, еще ряд персонажей и ,в частности, мужчина, которого эта женщина любила. Сначала муж действовал в рассказе, а затем – перестал действовать, поскольку героиня была очень занята новым мужчиной, который становится очень близким ее другом, между ними возникает любовь… и так рассказ и заканчивается. На обсуждении я сказал: « Все это хорошо … Но куда … в какую «черную дыру» проваливается ее муж? Куда он девается? Или , как у Булгакова было – где, собственно говоря, конферансье? Его судьба волнует публику?». Поначалу муж был дан такими яркими красками. Живое существо! И отношения мужа с женой были тоже даны такими яркими красками… Кучерский – замечательный писатель, интересный очень. А потом в рассказе муж – исчез… Меня Саша Кучерский выслушал очень внимательно, а потом сказал: «Муж – это обстоятельство». Мне так больно сразу почему-то стало от этой фразы… Муж – это обстоятельство… Так вот, «черная дыра» - это потрясающее детское открытие. Это превращение всего остального мира , кроме героя и одухотворенного им предмета, из бытия – в обстоятельство. Все остальное превращается на некоторое мгновение – в обстоятельство. Причем это делается очень резко. Вначале показывается атмосфера всеобщего взаимопонимания, карнавала и игры, а потом вдруг – максимальная эгоцентрическая ситуация: ребенок – и одухотворяемая им вещь. Шарик, который захотел, чтобы его отпустили. Абсолютная вера ребенка в чувства этого живого шарика. Шарик, который отпущен, как кузнечик, которого отпускаешь с ладони, а он не идет… Вчера моя дочка Нина увидела кузнечика в воде, надо его спасти! Она берет в ладонь кузнечика вместе с водой, кузнечик обсох, освоился – но с ладони уходить не хочет. Я много раз замечал, что когда насекомое, то то же самое насекомое, которое обычно мгновенно у тебя улетает из рук, когда ты его пытаешься поймать – никогда в жизни не удержать кузнечика в ладони – оно оказывается доверчивым и ждущим в этот момент еще какого-то нового чуда. Ему так страшно было в воде, он уже прощался с жизнью... И тут, понимаешь, его божественная рука выносит и дает ему жизнь. Очень точная деталь, что шарик вначале как бы и не хотел улетать. Ему дали эту возможность, а он как бы и не хотел. Точно передается свойство отпускаемого живого существа. И между шариком и ребенком возникают невероятные отношения, очень близкие отношения. Я бы сказал, дошкольные отношения. Я утверждаю, что здесь Драгунский показал нам младшего школьника (Дениска – младший школьник), который удержал в себе мир дошкольника. И этот мир дошкольника – как мир художника, физика, математика – может время от времени оказываться эгоцентрическим. Человек может оказываться один на один с фактом бытия и в каком-то смысле, будучи ошеломленным этим фактом бытия, не замечать всего остального на свете. Конечно, попадая при этом в ситуацию катарсическую. И попадает при этом в ситуацию катарсическую, как любой поэт, рядом стоящий человек. Эти двое живут одной жизнью. Вдруг оказалось, что у этого школьника – жизнь эгоцентрического дошкольника. Прекрасная жизнь эгоцентрического дошкольника. Жизнь один на один с предметом, им одухотворяемым. Так можно общаться с фактом воображения – с Карлсоном. В этом смысле и возраст этот интересно, очень красиво меняется. Аленка на некоторое время становится таким социально взрослым существом, которое, как мама, должна понять ставшего очень маленьким – эгоцентриком в самом лучшем смысле этого слова – Дениску. Они меняются местами. Теперь, как мама, должна понять Дениску Аленка. Там такой прием интересный получается… создание максимально социальной ситуации, такой как бы дошкольной игры, окружающей младшего школьника… это не мир учения, не мир школы, не мир мерок, эталонов, чисел, величин, фонем… нет, это все-таки мир предметов каждый из которых важен сам по себе. Что «убивает» дошкольное в младшем школьнике? Это когда мир разнокачественных предметов, где каждый сам по себе «живой и светится», превращается в мир мерок и эталонов. Выясняется, что вещей нет, есть признаки у этих вещей, эти признаки превращаются в величины, числа, возникает предмет математики.
Точно так же разнокачественные слова, предложения, высказывания превращаются в домики, в домиках живут звуки, каждый звук имеет свое качество, и все включается в мир фонем. Живая речь так представляется. И то, и другое превращает ребенка-дошкольника в младшего школьника. Мир такой школы не дан в этих рассказах Драгунского. И мир школы здесь так сильно и мощно не действует на сознание ребенка. А действует мир дошкольника, мир дошкольника сохраняется, детство сохраняется. Прием такой: вначале младший школьник, который дружит с дошкольницей, вокруг этого атмосфера дошкольного карнавала – внешкольности полной… где бочка с квасом индивидуальна предельно и живая, где червячок в коробочке увиден буквально как одухотворенное существо – не нужно исследовать его атрибуты и его массу, не нужно его признаки от него отделять, его математизировать… он сам по себе интересен как единичность, как единичная всеобщность… шарик – он один-единственный, живой и требующий общения с ним. И все это вместе… Затем – вдруг! – возникает «черная дыра» действительно. Все пропадает вокруг , кроме ребенка и этого живого предмета мира, уникального, неповторимого предмета. Все это выглядит так : шарик – все остальное исчезает, как для поэта исчезает весь мир, когда вдруг у него появляется божественное слово, как для художника исчезает весь мир… возникает драматическая ситуация такого «разрыва» и настоящего, подлинного, бытийного эгоцентризма, который превращается в поэтическое мышление, во внутреннююю речь, как сказал бы Выготский, не снимается эгоцентрическое мышление, не снимается в учебной деятельности, в программе каких-то образцов, эталонов и т.д. , а живет у младшего школьника особой жизнью, и на некоторое время возникает эгоцентрическая ситуация в отношении других людей, возникает некоторое «разрежение», максимальное напряжение один на один с предметом мира, максимальное взаимопонимание ребенка и выдуманного предмета, потому что «живой и светится» он только для этого ребенка, только для него одного, шарик живой и хочет уйти только для Дениски, ни для кого больше вот такого шарика нет... до такой степени он уникален, индивидуален, это чудо, потому что это предмет, превращенный именно в ТАКОЙ предмет – живой, действующий и желающий вырваться в небо шарик. Это происходит только в воображении Дениски, нигде больше этого нет. Дальше возникает третья ситуация. Ситуация преображения этой самой «черной дыры». Человек другого возраста, взрослая женщина, мама, и маленькая, но чуткая девочка-дошкольница, эту «черную дыру» преобразуют. Сжимают. Оказывается, что другой человек способен понять, как мама, или почувствовать, как Аленка, что здесь что-то произошло, что между маленьким человеком и этим шариком или светлячком что-то произошло. И вдруг они видят ОБА – красный шарик в синем небе одинаковыми глазами… как красиво он летит! Мама поняла все до конца, может быть… она достаточно идеальна… поняла всю внутреннюю ситуацию ребенка и поэтому простила ему самосвал. Девочка, наверное, не поняла, что происходило между Дениской и шариком, но она увидела, с какой радостью, освобождающей радостью смотрит на летящий шарик ее старший друг и, заражаясь этим видением, она начинает его разделять. И, кажется, тогда «черная дыра» исчезает. Еще одно чудо! Чудо взаимопонимания. Оно потому еще более чудесно, что оно прерывается «черной дырой», которая трагическим образом разрывает на время связь младшего школьника-художника, младшего школьника-поэта , умеющего представить любую вещь как живую, одухотворенную, со всем остальным миром, потому что в этот момент, когда он это представил, весь остальной мир вовсе не обязан так же точно представлять эту вещь, для всего остального мира – это просто обычный шарик, или червяк ненужный, противный, может быть… Если в этот момент одновременно с тем, чтобы чувствовать связанность с единичным предметом мира, младший школьник будет – как в Развивающем Обучении, скажем, - пояснять всем остальным, что он при этом чувствует, как он при этом действует, рефлектирует по этому поводу, мыслит теоретически , то это чудо исчезнет. В этом смысле бытие человека , который хочет сохранить в себе художника, трагично. Оно требует создания некоторых разрывов в понимании окружающих, поскольку он видит вещь иначе, чем другие люди, и некоторых окружающих, идеальных и чудесных – в этом чудо рассказов Драгунского, его рассказы «напичканы» такими окружающими, разных возрастов – которые способны почувствовать, что в этот момент есть «разрыв», и усилием разума или интуиции этот «разрыв» преодолеть. И это единственная возможность, между прочим, сохраниться творчеству у младшего школьника.
(М.С. – и у любого человека вообще)… да, но младший школьник – это опасный возраст! Рефлексия, критическое мышление – очень важные в этом возрасте – могут закрыть для ребенка возможность время от времени чувствовать себя один на один с бытием. Один на один с единственным идеализированным им предметом. Это рискованная ситуация, ситуация поэтическая. Собственно, это и есть ситуация творческая, не репродуктивная, не квази-исследовательская - как в работах Давыдова. А, скорее, как в работах Библера – мышления творческого, мышления как творчества. Это мышление требует вот этой поэтическорй функции – видения мира впервые. Но что означает видение мира – впервые? Это означет – вот сейчас, сию секунду увидеть мир впервые, вот это шарик увидеть собственными единственными глазами. Нет пока возможности одновременно это рассказывать другим у младшего школьника. Потом появится письменная речь, потом появится возможность удерживать это в сочинении… но это все потом появится. Но даже когда у младшего школьника, у подростка появится эта возможность в письменной речи рассказать другим о том, что был у него какой-то "кра«ный шарик», в момент, когда бытие впервые поворачивается ему своей необычной идеальной, единственной, капризной … своей капризной индивидуальностью поворачивается бытие… когда оно начинает буквально, как этот шарик, капризничать, желать, чтобы к нему относились, как к капризному, то есть уникальному существу, как к маленькому ребенку, если угодно. Не только шарик, понятие числа требует такого отношения, понятие звука требует такого отношения, понятие слова… Здесь дана уникальная вообще ситуация отношения к предмету у младшего школьника. В этот момент даже владеющий письменной или устной речью человек не будет рассказывать о том, что с ним происходит. Кроме него и этого уникального, капризничающего предмета, вещи или понятия – вот так точно можно работать, например, с понятием числа или с понятием слова. Так же точно остаться наедине с ним. И в это время действительно должна быть некоторая черная пустота вокруг него и остальных людей. На некоторое время. Но это требует чрезвычайно точно выстроенных отношений вокруг ребенка. Окружающие, младшие и старшие, должны понимать – или чувствовать. Что эта черная пустота – на время, на момент, когда он только с атомом, только с иррациональным числом, только с этим цветком, только с этим шариком. В этот момент взрослые и другие дети должны быть крайне терпимы, осторожны и внимательны. Вот и описывает Драгунский.
Эта ситуация «черной дыры» тоже, на мой взгляд, связана с Пушкиным, с пушкинской традицией. Можно сказать – «поэт и толпа», а лучше – так, как сказано в стихотворении «Поэт»: бежит он, дикий и суровый, и звуков,и смятенья полн, на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы… В этом случае собседником поэта оказываются не современники, а «провиденциальный» собеседник. Собеседник, которого нет среди друзей и близких… поэт вдруг уходит от своих друзей и близких, он оказывается эгоцентричным, как бы эгоцентричным… подозрение безумия падает на поэта… он бежит от людей, и там, среди природы, среди мира, среди космоса – он общается отнюдь не со своими близкими. Мандельштам подозревает, что этому общению соответствует определенный собеседник. В каком-то смысле поэт нуждается в понимании и в этот момент он нуждается в понимании, что есть некий «третий», к которому обращено его слово. Есть некий «третий», который будет адресатом. Но этот адресат – это не близкие и друзья поэта… это – как бросить бутылку, которую откроет кто-то другой. Этот механизм пушкинской лирики и лирики вообще описывает Мандельштам. Обратим внимание на то, что здесь показано, показано у Драгунского. У Драгунского, и это М.О. всегда подчеркивает и правильно подчеркивает, при столкновении с красотой, с предметом поэзии, у мальчика, у младшего школьника возникает ощущение беспомощности и беззащитности. Отчего он так беззащитен? Оттого, что в этот момент, дети называют это «черной дырой», Пушкин – бегством, Мандельштам – прекращением общения с реальными собеседниками… прекращением общения… в этот момент мальчик не может одновременно общаться с шариком, со светлячком, удерживать их рядом с собой, растить их, выращивать, капризам их потакать, делать их гораздо больше, чем есть на самом деле, воображать по этому поводу, удерживать этот предмет воображения и вместе с тем видеть, как сопротивляется этот предмет его воображению, то есть контролировать, что происходит и так далее… Все это он не может делать, одновременно объясняя реальным собеседникам – папе, маме, Аленке - что с ним происходит. Вот от этого его реальная беспомощность. Беспомощность младшего школьника при встрече с понятием как чудом, с предметом как чудом … эта беспомощность как раз связана с тем, что он теряет на время реальных собеседников. В этом смысле абсолютная тождественность ситуации Драгунского с пушкинской ситуацией, ситуацией пушкинской поэзии. Мальчик становится похожим на поэта Пушкина. На поэта, которого описывает Пушкин. Он оказывается в одиночестве по отношению к реальным собеседникам. И поэтому реальным собеседникам требуется особая чуткость, педагогическое мастерство, эмпатия, чтобы этот человек, оставшись поэтом, не выходил из дружеского круга. И возвращал им дары своего поэтического творчества или вл всяком случае просто не выходил из их круга. Другое дело, что здесь есть какая-то загадка, которую я не хочу сейчас отгадывать и не буду. Кто является провиденциальным собседником младшего школьника при встрече с прекрасным? Во всяком случае, если мы этот шаг совершим, если это узнаем, то мы узнаем, как возникает детское художественное творчество. Потому что следующий шаг, который делает мальчик, общаясь с прекрасным, - он об этом начинает рассказывать. И он, конечно, об этом должен рассказывать не реальным собеседникам – маме или папе, или учителю – а неким провиденциальным собеседникам, неким всепонимающим из другого мира, из другой культуры, из другой школы – скажем, не из начальной, а из подростковой. Во всяком случае то, что здесь должна появиться фигура какого-то еще одного взрослого существа, существ, неких читателей потенциальных этого общения… не зря четко и честно Драгунский показывает: Аленка, то есть реальный собеседник Дениски, так и не узнает, что же там было между ним и шариком.
У меня есть гипотеза о том, кто является провиденциальным собеседником младшего школьника, когда на некоторое время он остается один на один с миром – с числом, со словом, с предметом природы… Я думаю, что этим собеседником не может быть тот взрослый или тот ребенок, которые рядом с ним реально. Ситуация повторяется по отношению к идее Мандельштама о провиденциальном собеседнике. Собеседником учебных произведений младшего школьника (реально – 2-3 класс) является выдуманный, идеализированный образ предметника-учителя старших классов, средней школы. Допустим, о своей встрече с жучком ребенок рассказывает какому-то всепонимающему Фабру удивительному… Это не биолог-учитель ботаники, а такой учитель подростковой школы, который сам, как Фабр, действительно, своих ос в заповеднике чувствовал, точно так же – каждую отдельно чувствовал. Это пишет подробно Фабр, что биология и есть общение с «кусочком природы». Если речь идет о встрече ребенка с числом, то провиденциальный собеседник его – математик. Иными словам, младший школьник в своем сознании строит некую идеальную подростковую школу, где взрослые, которые к нему придут, - это выдуманные, идеальные физики, биологи, шуты, короли, путешественники, ловцы змей… некие взрослые удивительные мастера, которые могут сами вот так же относиться к явлениям природы, к понятиям физики, математики, к молнии – и рукотворно, и идеально… так же точно общаться с ними, уходя , как поэты, в общение только с ними… уходя в мир числа, где еще «не ступала нога математика»… в мир культуры, где не ступала нога человека… Так вот такой учитель и является идеальным собеседником младшего школьника. Из таких собеседников создается некоторый образ или миф школы самим ребенком. Есть такие люди, которых нужно еще придумать, которые, может быть, смогут общаться с ним и читать его произведения. Поэтому учебные произведения третьеклассников адресованы не тому учителю, с которым они создаются, а возможным собеседникам. И если совпадает эта встреча с реальным живым учителем подростковой школы, то ожидание подтверждается – да, это тот человек! Если это происходит, возникает продолжение творчества и этой учебной деятельности, возникает полноценный подростковый возраст. Или вот – Драгунский показывает нам мальчика, читателем будущих произведений которого являются идеальные взрослые, увлеченные своим предметом люди.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии