1.

Абсолютная (в идеале) “предикативность внутренней речи, когда ее “логический субъект”, предмет внимания (то, о чем я думаю и говорю самому себе) не произносится, но подразумевается, уходит, проваливается в молчание как в ино-бытие мысли. ”...А дальше — тишина” (Гамлет). Внутренняя речь — это молчание о главном, о том, что является предметом мысли. Именно поэтому это — мысль.
Ведь только тогда, когда (это “когда” — внутренняя речь) предмет мысли выпадает из мысли (из речи), оказывается “по ту сторону” мысли, “вне ее”, только тогда это — предмет мысли, а мысль — это мысль.
Но погружаясь в “никуда” мысли, логический субъект (предмет размышления) сразу же начинает принимать некую двойственность. Ведь я молчу о нем во внутренней речи (в речи, обращенной к себе самому) потому, что все о нем знаю, могу его “иметь в виду...” как нечто само собой разумеющееся. Но (об этом “но” Л.С. Выготский почти не пишет, может, как раз потому, что это, опять-таки, само собой разумеется, хотя тут-то и начинается основная тайна внутренней речи...) коль скоро я молчу о предмете своего размышления, коль скоро предмет выпадает из слов, он оказывается буквально неопределенным, уже приобретает статус неизвестности, невыговоренности, внеположности по отношению к мысли.
Далее. Абсолютная (в пределе) предикативность внутренней речи предполагает также коренное изменение самого смысла понятия “предикат”: в определение данного (под-разумеваемого) предмета втягиваются все — возможные по смыслу, но уже никак не по значению, — предикаты, вообще-то связанные с иными предметами, в иных синтаксических структурах существующие: весь этот континуум предикатов все более сжимается, сосредоточивается, предикаты вдвигаются друг в друга, сливаются в единый, странно громоздкий, неопределенно многозначный атрибут, сходящимся острием конуса нацеленный к (умалчиваемому) “логическому субъекту”, уходящий в этот субъект. Существенно также, что во внутренней речи (в ее углубляющемся движении) предикаты также не нужно физически, фонетически развертывать, они даны здесь окончаниями (началами) слов, их предельными характерностями, образуя фразу-слово-звучание, слитое в неделимую мгновенную точку, “делимую” лишь своим потенциальным развертыванием (во внешнюю речь) и своим прошлым бытием (во внешней речи).
В итоге — исходное несовпадение логического субъекта с самим собой, странное тождество полной известности этого предмета (я-то знаю, о чем я говорю, — поэтому я о “нем” и умалчиваю...) и возникающей непонятности, неизвестности того же “логического субъекта” (он выпал из слов, стал вне-мыслимым предметом понимания...), это невозможное тождество становится еще более рискованным и невозможным. Сходящиеся в одну точку, бесчисленные предикаты обессмысливают друг друга: они совершенно несоединимы, неотносимы к одному предмету. Точнее, эти “предикаты” относимы к предмету только в уникальном повороте этого мгновенного смысла; но тогда они уже не определяют предмет извне, но просто-напросто входят в его смысл. В итоге предмет определения становится (чем более утончается его смысл, и чем более этот смысл отличен от значения) все более неопределенным, расходящимся (в “слипании смыслов”) в бесконечность, в Кузанское “все и — ничто...”.
Поэтому в “сейчас-мгновении” предельно свернутой внутренней речи происходит коренное преобразование смысла внешней речи (происходит мышление); внешняя речь “на входе” (в момент погружения...) есть речь, провоцирующая начало мысли, а внешняя речь на выходе (в момент обнаружения) есть феномен радикальной метаморфозы мышления.