IV.

Чтобы понять это уточнение, следует, прежде всего, подчеркнуть, что в свете всего уже сказанного сквозной спор Л.С. Выготского и Ж. Пиаже получает новый поворот.
Я уже упомянул, что само определение “внутренней речи”, развитое по схеме “ну, и штуку удрала...”, заставляет предположить, что “внутренняя речь” формируется, развивается, уточняется не в одном направлении “извне — внутрь”, являясь — по Л.С. Выготскому⁸⁰ — феноменом постепенной индивидуализации ребенка (по схеме: сначала (внешняя) социализация, затем эгоцентрика как начинающееся погружение социального внутрь, появление “психологического пространства”, в котором может формироваться индивид. И, наконец, собственно внутренняя речь, речь, мной обращенная ко мне, возникновение индивида, личности)...
Движение здесь, на наш взгляд, идет одновременно в двух направлениях: изнутри — вовне и извне — внутрь. Дело в том, что деятельность “на другого” (и — внешнее общение) и деятельность “на себя” (самодействие, внутреннее общение) — два исходные, а не надстраивающиеся, не последовательные моменты (определения) человеческой деятельности. Каждое действие на... (на нечто иное; речь, к иному индивиду обращенная...) есть — в том же импульсе действия — действие “на себя”, оказывается, по определению Маркса, Selbstischtatigkeit самоустремленной деятельностью⁸¹. Социальность человеческого общения есть — в изначальном определении — социальность в двух (сливающихся и отклоняющих друг друга) смыслах, социальность “внешнего общения” (родители, близкие, воспитатели, общество) и социальность отстранения от самого себя, обращения к себе, несовпадения возникающей личности с самим собой — социальность “общения внутреннего” Я, когда Я чужд, непонятен, неизвестен себе, когда это — мое и иное Я. И та, и другая социальность — два определения (неразрешимо сопряженных...) одной социальности — человеческого бытия. Соответственно, это два неразрешимо несовпадающих друг с другом и не могущих быть друг без друга индивида: с одной стороны, — участник внешних социальных отношений (в их историческом развитии); с другой стороны, — это микрокосм внутреннего общения.
Вместе с развитием ребенка идет развитие, утончение, уточнение, разветвление: упрочение “обеих” этих социальностей (и индивидуальностей), а точнее, исходной парадоксальности человеческого бытия. Вначале обе формы общения даны в намеке, диффузно, неразработанно, но сразу же в сращении и во взаимоотрицании, в неразрешимом, диалогическом конфликте (диалог здесь не “метафора”, это именно спор двух личностей, двух логик, двух форм речи — в одном человеке).
Такое понимание отвечает и самой психологической определенности “внутренней речи” (стихии мышления), существующей в постоянном сворачивании внешней речи (с радикальной трансформацией ее синтаксиса и семантики) и в столь же постоянном разворачивании внутренней речи — вовне, в речь внешнюю, в обычный дискурсивно и дедуктивно детерминированный синтаксис и семантику. И еще существенно отметить, что это разворачивание и сворачивание (в котором осуществляется мысль, появляется новое понимание смысла вещей и само новое бытие смысла вещей) есть не то, что “случается” с мыслью, с внутренней речью, — это есть само ее существование, само ее определение. Без отношения во-вне — в-нутрь (без неравенства самой себе) внутренней речи вообще нет, нет ее собственного биения, пульсирования.
И наконец. Здесь не только (обратимая) временная последовательность (по схеме: внешняя речь непрерывно сворачивается — в бытии психологически значимого субъекта — в речь внутреннюю, подчиненную иной логике, логике смысла, а речь внутренняя существует лишь развертываясь в речь внешнюю). Здесь и иное. Внешняя речь (во всей ее артикулированности, дискурсивной логичности) и внутренняя речь (во всей своей вжатости в “твердое ядро”...) со-существуют одновременно, это — две речи, обращенные друг к другу, двух радикально различных (но ведь это — один человек) субъектов.
Диалог во внутренней речи (см. пункт III) должен быть теперь понят как диалог между внутренней и внешней речью, причем диалог двух радикально различных (социально и индивидуально) субъектов.
(Особой темой является проверка знаменитого Experimentum crucis Л.С. Выготского в споре с Ж. Пиаже⁸². Приведенные Выготским решающие экспериментальные факты — погасание (погружение?) эгоцентрической речи в условиях, делающих невозможными “коллективный монолог”, “иллюзию понимания” и феномен “вокализации”, — говорят, при более пристальном их истолковании, в пользу предлагаемой нами интерпретации “дву-векторности” развития человеческой деятельности-общения-речи-мысли... Но это — именно особая тема.)
Сейчас важно подчеркнуть логический момент: доведение мысли Л.С. Выготского до ее трансдуктивного предела означает — в этом пункте нашего анализа — доведение идей причинности (с ее одновекторной развертываемостью, с погасанием причины в действии...) до идеи “causa sui”, столь существенной во всем строении психологической науки и особенно — в учении о “внутренней речи” (о речи, превращающейся в мысль, о мысли, превращающейся в речь...). Этот же логический момент существенен для важнейшего средоточия всего нашего анализа (анализа идей Выготского в контексте философской диалогики). Это —
____________
⁸⁰ Выготский Л.С. Мышление и речь. С. 286—289.
⁸¹ Маркс К. и Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956. С. 628—629.
⁸² Выготский Л.С. Мышление и речь. С. 287.