3.

Если понять синтаксис внутренней речи вместе с семантикой, то обнаружится (в пределе мысли Л.С. Выготского), что внутренняя речь столь же исключительно предикативна (см. выше), сколь исключительно субъектна, т.е. целиком состоит из само-противоречивого, поглощающего все предикаты, логического субъекта. Но такое определение “предмета мысли” и есть — определение... мысли (самого неделимого акта мышления).
В таком определении очерченное выше тождество предельной понятности и абсолютной непонятности предмета внутренней речи приобретает особую, неразрешимую — и существенно определяющую для логики мышления — силу и напряженность.
Вдумаемся. Мы уже знаем, что во внутренней речи значение вытесняется смыслом. Значение решительно выталкивается во внешнюю речь. В уникальном смысле данного предмета не может быть самого деления на “логичекий субъект” и “предикаты”. Смысл — всегда лишь возможность предикатов (осуществляемая, когда смысл — снова — сменяется “значением”). Смысл существует только в мгновенном, неделимом контексте данной мысли (сомнения), в контексте обращения меня (мыслящего) к самому себе с вопросом о самой возможности бытия такого сомнительного предмета.
“Значение” дает предмет, как я его знаю (даже — как я выражаю во-вне свое знание...). В “смысле” (в сливании смысла) предмет существует, как я его не знаю, но хочу знать, стремлюсь понять. Да, я все знаю о том “логическом субъекте”, о котором я говорю самому себе (поэтому я могу его под-разумевать), но я все знаю о нем как о незнаемом, как о неопределенном, еще не определенном, еще долженствующем получить определение.
Уходящий в молчание “предмет мысли” может (и должен) вымалчиваться как раз потому, что о нем (уже и еще) нечего сказать, хотя предельно необходимо нечто сказать, а главное необходимо его понять, о-пределить. Чем более слов, фраз, умозаключений, значений, смыслов сливаются (“слипаются” — Л.С. Выготский) вместе, воедино, существуют одновременно, в то же мгновение, — в одном (?) смысле, тем неопределеннее этот смысл, тем более он отличается от самого себя, тем более “логический субъект” не совпадает с самим собой, т.е. тем более этот предмет есть “предмет размышления” и, тут же, тем самым, момент размышления, субъект размышления и т.д. и т.п.
В этом несовпадении с самим собой предмет, уникальный предмет осмысления, не нуждается в предикатах, определяющих его извне, ведь само это несовпадение логического субъекта с ним самим и есть движение мысли, есть развитие мысли (в тождестве с развитием предмета размышления, ос-мысливаемого предмета).
В пределе этой интенции слияния смыслов (не существенно, достигается ли актуально этот предел: существенно, что мысль к нему стремится) возникает особый “мир этого предмета”, особый смысл мира (сравни утверждения Л.С. Выготского) и в другом полюсе — особый мир личности. Мысль о предмете всегда есть, во внутренней речи, — мысль о мире, предельная уникализация мира, универсума — в фокусе этого особого предмета, особенного смысла.
И именно в этом фокусе предмет (мир этого предмета) неразрешимо, онтологически не совпадает с самим собой, — это предмет до донышка, до запятой известного посюстороннего мира; и это предмет иного, ни на йоту не известного, невозможного, впервые возникающего мира. Так возникает исходная потенция (пока только психологическая потенция) двух логик, двух смыслов самого понятия “понимать”. Но тем самым возникает первое основание диалогичности мышления, даже — первое пред-определение того, что есть диалог. Скажу так: неразрешимое несовпадение предмета мысли с самим собой (в той неделимой точке, в которой и предикатов не может быть) — есть исходный, порождающий импульс для того, чтобы и субъект мышления раскололся на два субъекта мышления, на два (мыслящих) “Я”. Раскололся, — и был напряженно, центростремительно одним, как два магдебургских полушария, как два полушария мозга. Ведь именно одновременное мыслительное устремление на два предмета конституирует (опять-таки речь идет только о потенции) два угла зрения (мысленного зрения), две субъективности, два источника размышления, ни в чем не совпадающие друг с другом (совпадающие в напряжении спора). Иными словами, чтобы диалог состоялся (по схематизму диалогики), необходимо это предварительное психологическое условие, — чтобы во внутренней речи, в истоке мысли зарождалось бытие двух различных, в разных, противоположных логиках понимаемых предметов, и чтобы это было одно бытие. Тогда “Я” и “Он” внутренней речи будут смотреть (очами разума) в разные стороны, тогда это действительно будут вне-находимые (по М.М. Бахтину) “Я” и “Он”, Собеседники, а не Двойники (по А.А. Ухтомскому) в неделимой ячейке мышления. Тогда определение спора будет тождественно определению мышления; тогда мысль будет — спор, а не видимость спора, тогда это не будет временным спором о словах. Но это лишь первое условие (потенция) диалога во внутренней речи. Там же возникает второе предопределение мышления как диалога.
— Если в несовпадении предельного, всеобщего смысла вещей с самим собой внутренняя речь порождает коренную ситуацию диалога, и, вместе с тем, коренной содержательный замысел диалога (как исходного определения мышления), то в той же внутренней речи пред-определяется и основная формальная “затравка” спора с чужим, ничего не понимающим человеком. Во внутренней речи я к самому себе обращаю обычное в споре (ср. Словарь Даля) “прекословие”, отношение к другому, мысль об оппоненте:
— Он совершенно не понимает, о чем идет речь и в. чем суть предмета (какого, собственно?)...
— Он, однако, может быть переубежден, — ибо “как же это возможно, такие простые вещи не понять, ведь все так ясно...”
— Я сам, оказывается, кое-что не понимал, — не понимал, как его лучше убедить. Не понимал, что именно может быть непонятно; но теперь, если выдвинуть такой-то аргумент, тогда...
— Он, все же, совершенно непроницаем, у него какая-то совсем иная логика...
— Впрочем, даже если посмотреть на предмет (?) с логических позиций моего собеседника, то...
— Да, выходит, что я не понимал, что...
(Конечно, все это обращение “меня”, все-понимающего, к “нему”, ничего-не-понимающему, представлено сейчас в незаконно, фантастически развернутом виде, эксплицированном во внешнюю речь. Во внутренней речи такое обращение существует мгновенно, самим актом полного совпадения пределов понимания и — не “понимания вещей как они есть”. Тут я развернул схематизм “прекословия”, реально существующий (в контексте внутренней речи) лишь как психологическая потенция схематизма.
И этот спор не может не быть, не состояться.
Ведь во внутренней речи осуществляется (точнее, становится потенцией) спор с самим собой, ведь здесь Я “всепонимающий” и Он “ничего-непонимающий” — это одно лицо, а такой спор действительно нельзя задержать, от него нельзя уйти. Но тогда смысл абсолютного непонимания, умноженного на абсолютное понимание, — это смысл радикального сомнения, — сомнения в несомненном, т.е. это мысль.
И главное. В этой ситуации тот “Я”, который все понимает, он-то и не нуждается в понимании (“и так все ясно...”), а тот Я, который ничего не понимает, он-то и находится в статусе понимающего, стремящегося понять. Причем именно для непонимающего предмет понимания наиболее многозначителен (не только многозначен), наиболее чреват смыслом, новым, всеобщим смыслом. Осуществляется постоянная инверсия: чем более я понимаю предмет (он выпадает из речи и подразумевается), тем более я его не понимаю, тем более предмет открывает (!?) свои тайны (не разгадки тайн, но именно свою загадочность). А значит, тем более, это предмет именно мысли, и тем более он — предмет.
Обращу внимание читателя на то, что сформулированные только что утверждения неявно нагружены дополнительными ходами мысли. Во-первых, в такой ситуации (в ситуации внутренней речи, коль скоро она понята логически, т.е. уже не как внутренняя речь, а как неделимый акт мысли) все время конституируются и усугубляются два субъекта спора, два спорщика, совершенно отличных друг от друга, по бытию своему (по бытию своему... в моей мысли) отличных. Каждый из этих спорщиков (но тот и другой — все тот же “Я”) развивает свою логику (“дедукцию”) только в ответ на реплики другого, только в схематизме спора с иной логикой. Непрерывность развития мыслей есть здесь, одновременно, “дискретность” выходов в неизвестное, реплик, в “никуда” направленных.
В этом плане все существенно. И то, что во внутренней речи постоянно совершаются возвращения к тому, “кто” не понимает, а не только — к феномену непонимания. И то, что здесь два предмета спора (и, все же —один предмет...), как и полагается по логике спора, — “он говорит совсем о другом, хотя... как будто... и о том же...”. Наконец, существенно то, что логика прекословия существует, лишь разворачиваясь в различные речи: во-вне — в обычный синтаксис и семантику; и внутрь — в нарастающую “чистую предикативность”, “чистую субъективность”. Соответственно сосредоточиваются уже два субъекта разного понимания (а не просто “субъект понимания” — “субъект непонимания”...): понимающий то, что “понимают люди” (1), и понимающий то, что начинаю понимать только “Я”, что уникально, что — впервые (2). (Детальнее — см. ниже о диалоге внешней и внутренней речи.) Это еще не две логики понимания, не две культуры понимания в собственно логическом смысле, но это уже психологическая подкладка такого спора логик.
Во-вторых, думаю, что должно быть ясным и другое. Любой внешний спор, спор с другим человеком (в идеале — с другой культурой мысли) только тогда может быть продуктивен (1), логически необходим (2), неразрешим (3), имманентен развитию и превращению мысли (4), когда этот спор рефлексируется, логически осмысливается как спор с самим собой, по тому схематизму, который был только что фиксирован во внутренней речи, т.е. в исходном коренном акте мышления.
Конечно, в этом определении внутренней речи (как стихии мышления) я многое додумывал, точнее, пытался продолжить мысль Л.С. Выготского в логике того “предмета” (внутренней речи), который был понят Л.С. Выготским в момент его формирования и, возникнув, вышел (как и полагается каждому естественно возникшему “логическому субъекту”) из подчинения своему творцу, зажил собственной жизнью, по своим законам. “Ну, и штуку удрала Татьяна, взяла и выскочила замуж...” — говорил изумленный А.С. Пушкин. “Ну, и штуку удрала” — внутренняя речь, “взяла и...”, — что-то такое мог бы сказать Л.С. Выготский. Какую же еще штуку “удрала” (выкинула) внутренняя речь? Хотя бы в том ее понимании, которое было сформулировано выше (III; 1, 2, 3) и которое неразрывно связано с текстом Л.С. Выготского?
Это необходимо выяснить, потому что тогда исходное определение внутренней речи (мышления) как диалога получает новое уточнение и развитие.