Допустим, что в греческой философии “образ мысли”, свойственный греческой культуре, доводится до архитектоники настоящего — онтологически основательного — ума, а это значит: греческий “опыт понимающего бытия в мире” возводится греческой философией в общезначимую (неотменимую, вечную, но, не забудем, и спорную внутри себя) аксиому, он обретает вселенский смысл. Допустим, далее, что в философском уме мир греческой культуры собирается в “умное” целое, мыслимое (понимаемое) умом, одновременно и целиком вовлеченным в этот мир (ибо это его ум) и уже отвлеченном от него (ибо это мыслящий его ум). Допустим, словом, что в своей философии (разумеется, не только) мир античной культуры собирается, чтобы всем собой выйти в общее историческое бытие. Сюда вовлекает мыслящее внимание отвлеченность философии.
Но что, собственно, я имею в виду, говоря об античных началах (даже просто начале) философии? Философия — и античная тоже — это ведь множество разных философий, и каждая есть философия постольку, поскольку определяется началом, принципом, оригинальным ответом на вопрос о первоначале. Говоря «Античные начала», я, следовательно, допускаю что-то вроде «основоположений» античной философии в целом. Иными словами, предполагаю, что все философии античной эпохи, несмотря на их множественность, принципиальные различия и споры (ионийцы-пифагорейцы; Гераклит-Парменид; атомисты-Платон-Аристотель, стоики-скептики, перипатетики-неоплатоники…), можно, тем не менее, связать неким общим для них началом-принципом. Есть, допускаю я, некий камертон, по которому разноголосые философские музы Греции настраивают свою мысль, некое общее место, где пересекаются или даже сходятся пути, на которых античная философская мысль тематизировала начало. Предполагаю, далее, что эпохальная связь античных философских начал в этом общем — и спорном — месте (где они мыслятся как бы одновременными) философски более значима, чем сквозная историческая преемственность отдельных школ и традиций: платонизма, аристотелизма, атомизма, скептицизма, неоплатонизма и т.д. Ведь именно сократическое сводничество разных мудрецов (с их учениями-ответами) в общем месте философской беседы восстанавливает античное начало философии как ее собственный вопрос о начале, и чем принципиальней различие ответов, тем острее и яснее ставится изначальный вопрос. Такая беседа мудрецов и есть форма радикального философского вопрошания. Учительные ответы могут храниться в историко-философских типологиях, каталогах и архивах, но изначальный архео-логический вопрос коренится в общей почве философии, где бы и когда бы она ни существовала. До какой степени греческая философия есть постановка вопроса, обращенного ко всем, в том числе и к нам, видно на таком (воображаемом) соборе философов от Парменида до Аристотеля, каковой представлен Платоном в «Пармениде».
…Все это в самом деле мною предполагается, но если бы дело шло только о принципах, определявших спорную архитектонику античной философии во всех ее внутренних связях, вопрос мой снова относился бы к истории философии. Речь же идет о самой философии, о таком смысле ее начал, в котором они и сегодня могут начинать философию, если, конечно, сегодняшняя мысль сама способна добраться до философских первоистоков. В этом смысле вполне можно говорить о греческих истоках философии, истоках не в прошлом, а в настоящем. Было бы поэтому несколько вызывающе, но, пожалуй, вернее назвать работу «Античные первоначала (принципы и истоки) современной философии».
Но разве у современной философии нет своих эпохальных первоначал, своих принципиальных основоположений? А если (уже) нет, то не симптом ли это невероятной (и трудно понимаемой) остроты встающего (едва ли не впервые) вопроса? Но если так, то разве сегодня философская забота о первичности первых начал не требует тем более обратить встревоженное внимание как раз к тому, где созревает будущее, — неслыханное, неожидаемое, непредвидимое? Разве не требует наше философское внимание к первым началам беспрецедентной смелости в освобождении от начал вторичных, лишь исторически первых, но по традиции владеющих нами и направляющих наше понимание, иными словами, — от метафизических предрассудков?
Философия не гадалка и не пророчица. Если она способна сказать о грядущем, наступающем, начинающемся то только потому, что вдумывается в смысловую логику первых (априорных) начал давно уже (всегда уже) начатого: настоящего. Будущее не выбегает из-за угла, а уже вершится (или не вершится, — это тоже будущее) в архаических недрах настоящего, где коренятся все наши модернизмы и пост-модернизмы. Философское внимание обращено туда, к архаике априорного, и характер наступающего существенно зависит от того, насколько отвлечен философский ум эпохи, чтобы понять, о чем кричат кричащие факты злободневности.
Трудность понимания философски отвлеченной мысли в том и заключается, что ее воспринимают как один из видов мысли, вовлеченной, позитивной, апостериорной (толкующей, разъясняющей, обосновывающей то, что уже произошло без нее): как форму эпистемы, доктрины, мировоззрения, строгой науки, как технику выяснения, истолкования, развертывания первичного всегда уже заданного ей опыта, а то и вовсе как идеологию (корыстную или благонамеренную, не важно) иначе говоря, — вернемся к исходной проблеме — как мысль, обслуживающую дело. Или точнее — как мысль обслуживающую дельную мысль, как служанку первослужителей: тео-логии, гносео-логии, техно-логии, социо-логии, идео-логии… или иной “логии”, деловито служащей “идее блага”, начальствующей в настоящем. Но философия обитает в архаическом мире априорных начал, т.е. таких, которыми заранее определена логика наших “-логий”, которыми уже “положен” сам способ что-либо полагать (“идею блага” в том числе), предполагать, слагать, излагать. Если можно говорить об особой, собственно философской логике, то ее и следует понимать как логику априорных пред-полаганий, — миро- и мысле-начинаний.
Но в мире первоначальных предполаганий не только начинающееся, имеющее быть, но и бывшее некогда начало-начинание находятся в равно-возможном, — т.е. все еще способным начинать, — бытии. Там, где будущее уже есть, бывшее еще может быть. В отличие от описуемой истории мыслимая историчность бытия не растянута во времени, а стягивает, сосредоточивает времена. Поскольку в философии эпохи мир эпохальной культуры (Античность, Средневековье, Новое время…) одновременно и онтологически обосновывается как сам мир, и этим обоснованием выступает за собственные пределы в “пространство” мировых замыслов, — в философии возможно казалось бы невозможное: общение миров.
О новых началах философии сейчас, правда, не слышно, но о конце говорят много. Складывается мнение, что нечто, определявшее всю историю европейской культуры от греческой архаики до наших дней и связывавшее ее в целое, — исчерпано. Теперь — опять — все новое.
О чем же в таком случае речь, как же могут начала античной философии, с которой и началось все то, что теперь, говорят, заканчивается, снова начинать что бы то ни было насущное? Если мы все еще хотим видеть в них начала современной философии, причем, не исторические, а настоящие, не заставляем ли мы мысль кружиться в вечном повторении того же самого, хуже того, не отвлекаем ли ее таким образом от настоящего: занимаемся воспоминаниями там, где нужно всем существом настороженно всматриваться, вслушиваться, вдумываться в зреющее будущее1?
Не стану пока отвечать. Как раз ответы на эти и подобные вопросы входят в замысел (скорее, правда, остаются сверхзадачей) работы. Предваряя саму работу, название выдает ведущую идею исследования: (1) именно там, где современная мысль способна сосредоточиться в своей насущной философской задаче, то есть — где она вдумывается в смысл первичности (априорности) собственных первоначал и возможных начинаний, там-то она и встречается с первоначалами античной философии (и не только античной), словно припоминает их и, может быть, впервые вполне понимает; более того, (2) в этой точке встречи эпохальных первоначал первоначала античной философии не просто понимаются, но и раскрываются по-новому, в новом смысле, их собственная энергия начинания оказывается далеко не исчерпанной.
_________
1 Среди наиболее существенных смыслов философии, выясненных Платоном, не слишком, увы, серьезным считается тот, согласно которому философия есть «бытие на страже».
- Войдите, чтобы оставлять комментарии