3. Отвлеченность философии

Философ обитает в мире и думает умом мира, в котором обитает. Мир каждый раз есть свой ему мир — мир его языка, эпохи, культуры, — данного места и времени. Философия же по замыслу обращена к первому и общему, она, по словам Платона, есть «qewr…a pan­tÕj mšn crÒnou, p£shj dš oÙs…aj — со­зер­ца­ние как все­го вре­ме­ни, так и все­го су­щего» (RP. 486a). Значит ли это, что философия обманывает себя и усилия ее тщетны или что она умеет освобождать ум от заданных (пред)определений и занимать точку зрения вечности — вневременной, безъ­языкой, сверхкультурной?
Мы видели, как стремление экзистенциально ответственной и логически строгой мысли к предельному основанию доходит в философии до испытания самой предельности предельных оснований и первичности первых начал. Вовлекаясь в это вопрошание о началах (в себя), философия отвлекается ото всего, что уже “начальствует” в мире, где обитает (проживает, говорит и думает) философ. Философия может смирять себя в служении “высшим” началам своего мира и довольствоваться местом герменевтической службы при откровении или методологической службы при точных науках, может забывать себя в собственных метафизических конструкциях, может вовсе размениваться на мудрые проповеди или остроумные афоризмы, — но когда мысль, увлекаясь собою, отвлекается от служебных целей, она может обратиться в свободную, самоцельную философию. По слову Аристотеля, все прочие знания-умения более необходимы человеку в его нуждах, но лучше “отвлеченной” философии нет ни одного (Arist. Metaph. I, 2 983a10). Разумеется, стоит спросить, что значит тут “лучше” и не отвечает ли философия именно в своем “лучшем” — неприкладном — назначении некой сущностной нужде человека ¹ . Аристотель подсказывает ответ, сопоставляя здесь свободную самоцельность философии с самоцельным бытием свободного человека (ibid. 982b25-30). Платону тоже было ясно, что философия — дитя досуга и свободы (Theaet. 175e). Иными словами, как раз своей отвлеченностью философия и значима. Отвлеченная мысль философии такова, что касается некой сущностной отвлеченности в средоточии человеческого бытия, — касается существа человеческой свободы. Экзистенциальная значимость философии именно в искусстве отвлеченной мысли: это искусство отвечает человеческой нужде в свободе, впервые, собственно, распахивая ее мыслимый горизонт.
Стремление к «цельному и живому» знанию, благочестивое намерение прояснить общезначимое благо и добросовестное стремление окончательно обосноваться, укорениться в нем при достаточном усердии может привести к неожиданным и даже опасным результатам. Докапывание «до оснований, до корней, до сердцевины» грозит подкопом под эти самые основания, подрывом основ. Устои колеблются, земля, кажется, уходит из-под ног, все повисает в воздухе, и “афиняне” начинают шуметь ² .
Но далеко не только почвенный традиционализм пугается “софизмов” фило­софской отвлеченности. Стоит ли напоминать, что философские “спекуляции” с первых шагов попадают под подозрением позитивной мысли, довольно перечесть «Облака» Аристофана. Позитивной — значит полностью вписанной в заведенный “праксис” и обслуживающей его, не важно, понимается ли этот “праксис” са­крально (в схематике мифа или ритуала), морально (как система универсаль­ных норм), рационально (как технология) или попросту “естественно” (как трезвый практицизм обыденного здравого смысла) ³ . Но если мысль в своем служении общему делу и общему благу заходит слишком далеко, так далеко, что смысл общности и благости извлекается умо-зрением на свет из потемок сверхъестественных откровений или естественных очевидностей и здравостей, — человеческий мир и его боги идут на службу собственному делу мысли, т.е. философии.
Тогда служебное и господствующее внезапно меняются местами: само мироздание со всеми его небесами и безднами, «самооткровение сущего», которое философская служба призвана, казалось, только растолковать и оправдать, в руках (в уме) философии оборачивается служебным инструментом для исследования — не просто собственных метафизических оснований и онтологических начал, — а смысла основательности и начальности как таковых. В философском вопросе весь метафизически обос­нованный мир оказывается конкретным исследовательским опытом о “мета”, о смысле, о “как” этого “за” — от­носительно “физики”, “этики” и “логики” — мира. Если мы не соблазнимся понимать по привычке “мета” метафизики, — т.е. мысленный выход за пределы вразумительного универсума (или универсума ума: наде­юсь, ясно, что вразумительность и универсальность обратимые характери­стики), — как отсылку к некой потусторонней “физике”, как восхождение на некий умопостижимый чердак того же “чувственного” мира или как сооружение сверх-естественной надстройки над тем же самым естественным миром, — останется шанс заметить вполне прагматичный — даже опасно прагматичный — смысл отвлеченной и самоцельной философии, а вместе с тем и философский смысл свободы. Человеческое бытие имеет характер опыта бытия, поставленного на себе.
В своем служении миру философская мысль устремлена не к чему-то в мире, пусть и важнейшему или главнейшему, а к самому миру, мир стремится она до-мыслить, в мир вдуматься. Некоторым образом (лучше “логосом”), — всегда определенным внутри своего исторического (эпохального) мира (мира своей куль­туры), — философия мысленно производит все во все-общее единство мира, воз­водит свой мир в мир как таковой ⁴ . Возводя свой (этот, так-то случившийся) мир в настоящий — сущий, истин­ный, всеобщий, единственный, — она вбирает — сосредоточивает — архи­тектонику своего мира (космо-логику) в единство ума, на последнем основании коего, в свете коего все должно окончательно вы-явиться и до-казаться как имеющее опреде­ленное место и значение в системе целого. Но здесь-то, в средоточии ума (мыс­лимого как средоточие мира) и открывается оборотная сторона — лучше: ино-странность — начала: начало-до-начала, начало-начинание, начало, содержащее возможность начала иного, чем то, что начальствует в этом, всегда уже начатом — архитектонически определенном — мире ( в его “физике”-“этике”-“логике”). Философская аналитика метафизических оснований находит здесь онто-логические апории и парадоксы, — внутреннее основание возможности (и необходимости) принципиально различных метафизик, разноначальных метафизических “произведений” целого.
“Сфера” (или стихия) начал-начинаний, куда вовлекается философия, онтологически изначальнее и мощнее любого архитектонически определенного мира (космос античности, тварный мир средневековья, бесконечная субъект-субстанция нового времени…). Начало, которому подначальна архитектоника мира, мирообразующая идея, начало-principium, само уходит корнями своей определенности в начало-начинание, начало-initium. Отсюда исходный мир, “свой” мир, из которого философская мысль исходит, — впервые, собственно, и обретающий здесь всю полноту и значимость мира, — видится (мыслится) лишь как допущение, потенция, особая, но общезначимая возможность быть самим миром (и самим умом). Так мир (и соответствующий миру ум), в служе­нии которому начинала свое дело философия, в ее собственном — отвлеченном от мира — уме оказывается всего лишь опытом возможного миропонимания, особым начинанием-допущением быть понимаемым миром. Библейское «Да будет!» философия слышит как «Допустим будет, что…» и задумывается о логике этих допущений.
Важно, впрочем, при этом не забывать, что лишь последовательное — логическое — собирание исторически фактичного мира в настоящий мир (универсум), лишь выявление мыслью умной архитектоники мира в невнятице “жизненного” мира, — т.е. преданное философское служение своему, историей, языком, культурой данному миру — способно проложить путь во внемирный и заумный (что вовсе не значит безумный) мир начал.
Когда построение метафизически, т.е. онтологически обоснованного мира понима­ется не как завершение философского исследования, а как его органон, как опыт по исследованию возможных начал и оснований, философия, можно сказать. при­ходит в себя из метафизического самозабвения. В отличие от метафизики фи­лософия ищет первоначала не для того, чтобы на этом прочном фундаменте строить (понимать) истинный (лучший, добротный…) мир, она, напротив, раз­вертывает и рассматривает такой, началом устроенный (архитектонически выверенный), — истинный — мир как путь к началу, как опыт о начале, позволяющий всей разумностью, добротностью, благостью, истинностью и универсальностью этого мира вдуматься в мир начала, в стихию и источник возможных мирона­чинаний, а тем самым сделать мыслимым, допустить к бытию архитектонически иной мир.
Философия, стало быть, это мысль не стоящая на первоначалах, а исследующая их, входящая в их внутренний мир, в “мир” возможных мировых a priori. Тут уместно вспомнить (и понять) дерзкие слова Гегеля: Логика (что для него значит философия в собственном суще­стве) «есть изображение бога, каков он есть в своей вечной сущности, до сотворения природы и какого бы то ни было конечного духа (die Darstellung Gottes ist, wie er in seinem ewigen Wesen vor der Erschaffung der Natur und des endlichen Geistes ist)» ⁵ . Претензия философии читать прямо в мыслях Бога кажется смешным самомнением. Фракийские девушки по сей день смеются, глядя, как философы падают со своих облаков в колодцы. И все же здесь сказано нечто важное (и большее, чем только гегелевское ⁶ ) для понимания архео-логического существа философии. Логика — форма, склад — философского ума отличается как от логики говорения о готовом мире (формальной, методологической, гносеологической, диалектической — все равно), так и от воспроизведения в понятиях онто-логики самого мира (к чему Гегель в конечном счете сводит свою логику), — логика собственно философской мысли это логика мировых (божественных) за-мыслов: мыслимых миро-начинаний, возможных архитектоник разума, — бытийных инициатив. Поскольку же философия остается как никак всего лишь человеческим делом, философское возвращение мысли, понимающей свой мир (и в своем мире) и захваченной в этом понимании своим миром, — философское обращение к началу миропонимания, погружение в мир мысли до “сотворения” мира и человека, отслаивает мысль от состоявшейся осмысленности мира, изымает ее из тождества с бытием в смысле бытия этого мира и ставит человека перед лицом озадачиывающего бытия-загадки, бытия-возможности, странного и чуждого бытия, еще только ожидающего вразумительного оформления. Здесь-то в ум, предельно (философски) отвлекшийся от своего мира, потусторонний ему (и самому себе как уму своего мира), витающий в небытии, страннее (страшнее) того — в каком-то немыслии (неизвестно, по какой логике мыслить), приходят (могут прийти) странные мысли, недопустимые в оставленном мире. Ум на свободе философии меняется целиком. Вместе с ним меняется все существо человека. Человек, вернувшийся из философского путешествия к началам, видит мир иначе, в знакомых чертах для него проступают черты иного мира, немыслимого в этом.
Нет поэтому ничего удивительного (и нового) в том, что философия в своем стремлении к радикальному мироустроительному основанию оказывается ра­дикальной критикой начальствующих в мире начал, — со времен древнегрече­ских космогоний это вполне традиционное дело философии.

__________
¹ Если философия вообще относится к наукам, то, разумеется, не к прикладным, а к фундаментальным.
² «Не шумите, афиняне!» — постоянно вынужден был просить членов суда Сократ.
³ «…Философия — непосредственно бесполезное знание, — говорил М. Хайдеггер в лекциях 1937 г. — Наши размышления о смысле правильности и истинности ничего не дают для правильного преодоления хозяйственных трудностей, для правильного здравоохранения народа, не дают ничего также ни для правильного повышения скорости авиамоторов, ни для правильного улучшения радиоприемников, ни для правильного планирования школьного преподавания <...> Более того: так как она спрашивает лишь о существе истинного, а не определяет само истинное, она не сможет разрешить вопрос о решающем истинном». — Heidegger M. Grundfragen der Philosophie. Aus gewählte “Probleme” der “Logik”. // Heidegger M. Gesamtausgabe. II Abt. Bd. 45. Frankfurt am Main. 1992. S. 30.
⁴ «Мир <...> нельзя увидеть как раз по той причине, по которой кажется, что его всего проще увидеть: потому что он целое <...> Все становится целым не потому, что досчитано до конца, как художественное произведение приобретает цельность не тогда, когда включило, наконец, изображения и людей, и животных, и минералов <...> Можно было бы сказать, что мир существует по способу художественного произведения, полнота которого ощущается, но не вычисляется». Бибихин В. В. Мир. Томск. 1995. С. 13.
⁵ Гегель Г. Наука логики. Введение. // Гегель Г. Соч. Т. V. М. 1937. С. 28. (пер. Б. Г. Столпнера).
⁶ Подобным делом занимается и Декарт в «Трактате о свете» («Отрешитесь на некоторое время от этого мира, чтобы взглянуть на новый, который я хочу одновременно с этим создать в воображаемых пространствах». — Декарт Р. Избранные произведения. М. 1950. С. 193), и Н. Кузанский в «Ученом незнании», и Платон в «Тимее», а если присмотреться, то и каждый философ, задавшийся вопросом: как может быть то, что безусловно есть?