Культуролог. Мы начинаем Пятый день дискуссии о книге В. С. Библера «Нравственность. Культура. Современность». Вчера мы остановились на самом интересном месте. Мы заговорили о двух источниках двух составных частях античной трагедии: подражании («мимесисе») мифу .
Первый источник – создание автором мыслительной, идеальной «схемы» -трагического сюжета: явление героя, пред - сказание, трагическая ошибка, трагический агон ( эв - ресис, «вы - нюхивание», исступленное исследование, «травля» и об-наружение другого, не себя), трагическая ирония ( ловля героя на слове, пред-упреждение), пери – петия (перелом), ан – а – гнорисис (узнавание, самоисследование, встреча с собой, «травля» самого себя), трагическая амехания, попадание в «точку акме» (в «бытие на грани», испытание собой космической несоизмеримости, наступление момента, срока («кайрос») обнаружения истины, «несокрытости» бытия (алетейа), патос ( переживание несокрытости, боль узнавания, сосредоточенная в маске трагического акме, со-страдание преступлению и страх этого преступного сострадания).
Второй источник – энергетика, «материя» сакрального катартического ритуала, фазисы которого отображает и преобразует трагедия. Для меня – это исследование катарсиса трагедии, ее очистительной функции.
Трагик создает свое произведение вовсе не из ничего! «Уму» трагедии, ее мыслительной схеме противостоит материал, материя трагедии, то, из чего будет вылепливать сценическое миметическое действие автор. Одной схемой трагедии сыт не будешь! Зритель приходит смотреть не схему, а целостное музыкально-пластическое действие. Трагик не изобретает агон, хоровое пение, исступление, плач. Не изобретает обряд очищения ( ритуальный катарсис). Все это окружает древнего грека в качестве сакрального обряда. Внутри этого обряда живет древний грек, как и будущий слушатель волшебной сказки живет внутри обряда инициации.
Но во время архаических обрядов (катартического очищения, инициации) человек слит с ритуалом, находится именно внутри него. В исступленном ритуальном действе человек ни в коей мере не является автором: обряд завещан и освящен богами и древнейшими героями. Во время обрядовых действий ( в том числе и музыкально-пластических и хоровых) участники испытывают почти бессознательное слияние с богами, друг с другом, природой, впадают в состояние божественного оргиастического экстаза. Этот экстаз и есть «очищение».
В трагедии, волшебной сказке, лирической миниатюре впервые возникает автор, герой и слушатель (зритель, читатель) которые мучительно преодолевают сакральную зависимость от ритуала. Ритуал превращается именно в материю – предмет преодоления, осознания, изображения, преобразования, пародирования. Но суггестивная архаическая энергетика ( пластика, ритмика, речевая стихия), преобразуясь, продолжает действовать ( теперь на зрителя, слушателя, читателя) внутри мыслительного эстетического замысла («схемы») автора. В трагедии возникают песни и пляски Хора, в лирике – ритм и метр, в сказке – волшебное слово, колдовство, заклинание. Это похоже на то, как опытный борец энергию удара, направленного на него ( аналог суггестивного действия ритуальной формы), не уничтожает, а преобразует в энергетику сопротивления. Так в трагедии ( лирике, волшебной сказке) из ритуала возникает самостоящие автор, герой, зритель (слушатель, читатель). Так возникает очищение автора, героя и зрителя – от самого ритуала. Так строится нравственная самодерминация человека.
В акте самодетерминации автора-героя-зрителя, в противостоянии их общения ( свободного, впервые изобретаемого) мифу и ритуалу ( и использовании – в преобразованном виде – архаической энергетики) и рождается «душа» античной трагедии. Духом трагедии является ее идеальная сюжетная схема («миф»), а телом – абсолютно реальный катартический обряд, музыкально-пластическое оргиастическое ритуальное действо (радикально преобразованное автором трагедии).
Первый ученик. Я уже понял, к чему Вы нас ведете. Мы досконально изучили «нус», ум, «дух» античной трагедии. Но чтобы понять трагедию как эстетический феномен ( а не только как эстетическую идею),необходимо исследовать ее «материю» - дионисийские оргиастические ритуалы, читать Ницше и Иванова и показывать, как идеальный трагик Аристотеля работает с этой материей, добиваясь не просто ритуального, а именно трагического катарсиса.
Культуролог. Вы меня правильно поняли. Чисто фило – логический (чтобы не сказать еще резче – чисто логический) античной трагедии не приводит нас к открытию тайны нравственной самодетерминации индивида. Со-весть должна родиться из не-совести, из над-совестливого, исступленного оргиастического поведения. Преодоление сакральности должно рассматриваться как пре-одоление, а не только как логическое исследование схемы перипетии, где никакой сакральности-то уже и нет. Из росчерка пери-петийного трагического циркуля-кентрона можно получить только контур пери-ферии (окружности), куда может быть помещен остановленный космос или трагический Хор. Но сама песнь Хора не может быть «выопределена» из идеальной схемы Аристотеля.
Филолог. Мне кажется, что мы слишком центрируемся на античности как таковой. И если теперь мы начнем досконально штудировать и комментировать Ницше и Иванова, Лосева и Фрейденберг, мы уйдем из плоскости нравственной самодетерминации – в плоскость детерминации жанровой и социологической. Мы начнем объяснять художественные произведения их происхождением из архаических мифов и ритуалов, вместо того, чтобы сосредоточиться на понимании их поэтики. Мы ведь не занимаемся античной культурологией и не исследуем волшебную сказку как литературный жанр. Нас интересует античная трагедия, волшебная сказка, исповедь, роман, лирическая миниатюра как формы нравственной самодетерминации индивида, как «вековые» кольца поэтики рождения нравственности. Погружаясь в Иванова, Ницше или Фрейденберг, мы можем потерять наш основной «вектор». Нас интересует не то, как сказка, лирика, трагедия возникают в истории человечества в качестве «вторичных речевых жанров». Мы хотим узнать, как сейчас, в начале нового века, на нас действует античная трагедия, волшебная сказка, средневековая исповедь, нововременной роман, лирическое стихотворение Серебряного века, помогая родиться нашей совести, нашей нравственности, укрепляя наше самостояние в преодолении мощных сакральностей наших дней.
В Первый день, как вы, видимо, помните, я прочитал большой доклад о волшебной сказке в связи с проблемой нравственной самодетерминации индивида. Я бы хотел вернуться к этой теме и продолжить свой доклад и свою критику структуралистсткого подхода В. Проппа. Я рассматриваю эту работу как первый шаг к построению «Библеровской» концепции волшебной сказки.
Первый ученик. Это весьма актуально: ведь «Библеровская» концепция античной трагедии в общих чертах создана. В отношении волшебной сказки имеются, кажется, лишь педагогические разработки, но не хватает стройной литературоведческой теории ( такой, например, какую удалось выстроить А. В.Ахутину в отношении античной трагедии).
Филолог. Да, но «Поэтика» Аристотеля, на которую опирался А. В. Ахутин в своем исследовании античной трагедии, оказалась очень близка по духу идеям В. С .Библера. А наиболее глубокий и продвинутый анализ волшебной сказки ( я имею в виду, разумеется. книги В. Проппа), увы, бесконечно далеки от концепции диалога культур. Впрочем, это утверждение требует доказательств, которые я и собираюсь развернуть.
Педагог ШДК. Откровенно говоря, мне в нашем диалоге не хватает собственной педагогической укорененности. Конечно, я много получаю, учась у Филолога и Культуролога, споря с Первым учеником и Учителем зарубежной литературы. Я практикуюсь в переводах с греческого, иногда сам вступаю в филологические и культурологические дискуссии. Но мне хотелось бы обсуждать здесь и свои педагогические взгляды, рассказывать о своих уроках-диалогах, как это было, когда В. С .Библер, мой учитель и научный руководитель, был жив. Мне бы хотелось вернуться к собственно педагогическим идеям В. С. Библера и даже – к записям учебных - диалогов с его участием (кстати, они как раз посвящены обсуждению поэтики волшебной сказки, соотношению сказки и ритуала инициации).
Первый ученик. Мне не хватает на наших семинарах голоса самого Библера. Давайте возобновим нашу практику «слушания впрок» магнитофонных записей его выступлений.
Культуролог. Отлично. Надеюсь, магнитофон у нас готов к работе!
Филолог. Не вступая пока в полемику с Культурологом, соглашусь с Педагогом ШДК и с Первым учеником. Живого педагогического материала ШДК и правда не хватает, как и живого голоса Библера. Напомню еще замечание В. С. Библера, сделанное в книге, которую мы все время обсуждаем: «…Личность – никогда не данность, но всегда – регулятивная идея. Идея нравственная и поэтическая одновременно. Было бы очень продуктивно продумать сам спектр античной нравственности в трагедиях Антигоны, Прометея, Электры. Каждый из этих ( и всех иных трагедийных образов античности) не может быть заключен в прокрустово ложе обобщения, только в своем сопряжении, в своем - опять-таки трагедийном - общении, они, эти образы культуры, дают реальный континуум (полифонию) античной нравственности. Но такой анализ выходит за пределы настоящего текста.» (В. С .Библер. Нравственность. Культура. Современность – В.С.Библер. На гранях логики культуры. М., Русское феноменологическое общество, 1997, с.247).
Первый ученик. Что ж, трагедийный образ Антигоны продуман сами Библером. А.В.Ахутин много работал над трагедийными образами Ореста, Кассандры, Клитемнестры в «Оресте». Что касается образов Электры и Прометея, их нам придется исследовать ( с позиции идеи нравственной самодетерминации) самим, опираясь, конечно, на многочисленные работы филологов и культурологов. А пока я реализую одну из наших идей – и включаю магнитофон.
(Первый ученик включает магнитофон. Звучит голос В.С.Библера)
- Войдите, чтобы оставлять комментарии