Вышеприведенный фрагмент беседы с матерью о том и говорит: душа вопрошает до полного изнеможения, и когда она умолкает, тогда говорит Бог, та единственная Вещь, на постижение Которой направлена душа. Вещь-res в полном соответствии со своей этимологией вещает — глагол «reri» означает не только «думать» или «полагать», но и «отвечать», «давать совет», изначально «божественный совет».
Но чтобы это понять, нужно переходить со ступени на ступень познания. В теории познания Августин различает семь ступеней: страх; благочестие; знание, оснащенное любовью; сила; совет милосердия; чистота сердца; мудрость. Страх — это своего рода взгляд на мир из состояния смерти, где нет лжи. Это первое условие для любого постижения. Именно потому необходима исповедь, ставящая человека как бы на порог смерти. Вторая ступень необходима для того, чтобы исключить всякие противоречия, начать как бы с чистой доски, полагая, что ты рожден в некоей истине, в которую ты веришь на основании рождения. Знание предполагает любовь к этой истине и к ближним, обязанным помогать в познании, то есть любовь непременно двунаправленна. Знание само по себе рождает «любовь к этому веку, то есть к временным вещам» (col. 39), потому ему требуется поддержка страхом и благочестием, исключающим тщеславие. При такой тройной поддержке человек укрепляется, то есть переходит на четвертую ступень силы, на которой он ищет правильности, или праведности, очищая душу благодаря совету милосердия, достигая чистоты сердца, или, как пишет Августин, «очищая око», «око сердца», то есть духовидение, «которым можно видеть Бога», а видеть Его можно настолько, насколько человек умирает для мира (col. 40). На этой ступени человек «ходит скорее в вере, чем в видении (per speciem)».
В процедуре понимания, в которой не имеют никакого значения имена, знаки, понятия, образы, знанию, то есть той ступени, где как раз имеют значение имена, знаки, понятия и образы, принадлежит то место, которое свойственно не святым и удостоенным истинного света, а всем, кто «усердно стремится» испытать себя в постижении Писания. Всем, кто хочет научиться рассуждать о предмете с разных сторон, иначе говоря — постигнуть искусство речевого выражения, элоквенции, но в прямом смысле слова — не красноречия, a именно высказывания, изречения, elocutio. Он многократно поясняет, что речь должна быть простой, употребляемой ради убеждения в истине, краткой и ясной, разнообразной, но лишь для того, чтобы удерживать внимание, в то время как красноречие может вводить и в заблуждение, будучи употребляемым во зло (col. 60).
Знание является как бы срединным пунктом при изучении Священного Писания, ибо способствует не столько «пониманию его, сколько чтению» (col. 39—40. Выделено нами. — Авт.), формированию памяти, цель которых — образовать здравомыслящего человека для безопасного чтения неканонических книг, ибо, разумеется, для Августина образование, как и любовь, двунаправлено: это и церковное образование, и светское, подчиненное, однако, постижению Бога (col. 55). Поэтому правила жизни и правила веры для него тождественны при условии их связи системой чтения Писания.
Правила выбора чтения предполагают, помимо прочего, ясность этических суждений в Библии и объяснение неясных мест ясными выражениями.
Причиной неясности могут быть знаки неизвестные или двусмысленные. Их двусмысленность может возникать от непроясненности значений. Для понимания неизвестных слов лучшим средством является знание языков (для понимания Писания таковыми являются еврейский, греческий и латинский язык). Чаще всего двусмысленные слова возникают от неверного перевода. В случаях, когда неясны значения слов, предпочтение следует отдавать буквальным переводам, точнее выражающим смысл. Для уразумения многих двусмысленностеи наряду со знанием языков необходимо знание самих вещей и того, что Августин называет «человеческими установлениями», то есть естествознания, механики, истории, способствующей освобождению от суеверий, лженаук, а также подвергающей критике устоявшиеся традиции, среди которых одной из главных считается заимствование христианского учения из античной, прежде всего Платоновой, философии (col. 56), и диалектики, но лишь в том ее качестве, в каком она может способствовать освобождению от софизмов.
Августин подчеркивает только и исключительно — вопреки Аристотелю — критическую функцию диалектики. Мотив прорыва к вещи, присутствующий и у Аристотеля, но связанный у него с суждением и умозаключением относительно самой вещи, а не ее имени61, отсутствует у Августина, который не случайно различает, помимо человеческих, «установления нечеловеческого происхождения», то есть божественного, ведущие человека к истине и просвещающие (иллюминирующие) его. Bдея иллюминации здесь имеет первейшее значение, а принадлежащее Богу знание способно противостоять любым человеческим умозаключениям. Августин как раз обсуждает имена и многозначность слов, полагая — в этом они схожи с Аристотелем, — что спрашивающий и отвечающий могут вкладывать в них разные значения, и тем самым стремясь к ясности. Но смысл этих занятий другой. Зная, «в скольких значениях говорится о чем-то», можно не только не дать себя обмануть, но войти в онтологию речи.
Августин в полном соответствии со своей ментальной практикой очищает понятия, морально-познавательные уставы (очевидно, что знание у него не существует вне нравственного суждения) от попыток злоупотребления ими.
Однако, как ясно из разности установлений, среди которых живут люди, сама «истина соединения мыслей» не есть человеческое установление. Она лишь открыта людьми, чтобы они могли учить и учиться. Это относится именно к истине соединения мыслей, а не к истине самих мыслей, хотя «на самые мысли и должно обращать внимание» (col. 59—60).
Августин подчеркивает, что все правила, которые необходимы для обучения, приносят пользу только тогда, когда «образуют ум», не позволяя ему выдавать за истину ложь (col. 61). Здесь-то и выявляется наилучший способ, ведущий к такому образованию, — «способ обсуждения», ratio disputandi, «сопрягающий весь текст Писания и представляющий как бы Его движущую силу» (col. 62).
При этом возникает вопрос, имеющий для Августина немаловажный интерес. При отвержении традиции «старого» мышления, сопряженного с множеством суеверий, неточностей и исходящего из принципа, что всякая мысль имеет человеческое происхождение, как быть с теми рассуждениями, которые «случайно» были высказаны «так называемыми философами, главным образом платониками»? Именно этот вопрос требует жесткого следования истинам Откровения, то есть тому, что Августин называет «установлениями нечеловеческого происхождения». Такого рода установления, или начала, требуют признания их открывателей «незаконными владельцами». Такие истины христианин должен от таких владельцев «изымать» и использовать во благо проповеданного Евангелия и на пользу людям (col. 63). Из этого следует, что не христиане являются наследниками языческих традиций, прежде всего философии, а язычники, наткнувшись на некоторые богооткровенные истины «не по собственному суждению, а по Божественному повелению» (ibidem), во зло употребили не принадлежащее им, прежде всего «свободные науки». Честь освобождения таких истин принадлежит, можно сказать, «африканскому десанту» в христианство — св. Киприану, Лактанцию, Викторину, Оптату, Иларию и пр. (ibidem). Такого рода «изъятие ценностей» у язычников, однако, по Августину, незначительно по сравнению с тем, что пришло из Иерусалима, то есть со Священным Писанием, истина которого не сотворена заново, а «основана, укоренена и построена на любви» (col. 64).
________________
61 См., например: Аристотель. Топика 108а 15—20 (Аристотель. Соч. в 4 томах. Т. 2. М., 1978. С. 370.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии