Весь смысл (скажу так: весь нравственный смысл) моего разросшегося почти до конца работы введения к актуальным проблемам нашей современной нравственности состоял в том, чтобы не сводить убеждения к «мнениям», но вовлечь читателя в трудное рефлективное самосознание и самообоснование мнений и убеждений, в искус сомнения. Предполагалось общение с читателем в сопряжении наших способностей нравственного суждения. Необходимо было актуализировать нравственную интуицию читателя.
Если эта интуиция возбуждена, переведена в сознательную установку, то теперь возможно сформулировать мое мнение (о наших современных делах) по схеме: два пишем, пять (основной текст) в уме.
Здесь буду краток.
Предполагаю, что основная (двойная) беда нашей нравственности — это идеологизация сознания и поспешное морализирование, не укорененное в культуре, которая всегда растет «корнями вверх», переосмысливая собственные начала. Идеологизация, когда нравственность (см. основной текст) подменяется идеологией или подчиняется идеологии-— это страшный и трудноискоренимый порок.
Поскольку термин «идеология» понимается сейчас в самых различных смыслах, сразу же уточню, в каком смысле идет речь об идеологии в настоящей работе.
В сознании многих (иногда — сотен тысяч) людей, живущих в достаточно плотной, устойчивой социальной среде19, всегда существует общее рассеянное множество рассудочных и эмоциональных предвзятостей. Чем плотнее и взбудораженнее эта среда, тем резче возрастает взаимное заражение и индукция индивидуальных (но — одинаковых) предубеждений. Это — феномен массового сознания.
Если — в подходящий момент — целенаправленно ввести в массовое сознание какую-то мощную интегрирующую идею (лучше — попроще), происходит кристаллизация этого рассеянного множества. Возникает «идеология» — возбужденная, жесткая, межиндивидуальная система стереотипов, устроенная так, чтобы, во-первых, представить некий частный групповой интерес как всеобщее веление самого бытия (Природы, Истории, Бога...). Во-вторых, чтобы служить безотказным орудием уничижения и уничтожения «враждебной» идеологии — «ложной», «опасной», «никчемной», «обреченной». Конечно, было бы желательно уничтожить эту враждебную идеологию вместе с ее носителями.
Идеология способна отделяться от сознания и выступать в форме языковой, демагогической, рассудочной структуры, со страшной силой (извне — вовнутрь) массового внушения. При благоприятных условиях идеология пропитывает всю сферу мотивов, эмоций, страстей, погружается в «подкорку» сознания, формируя особый мегаинстинкт. Этот идеологический инстинкт однозначно диктует наши действия, навязывает предвзятое отношение к жизни, к людям, их мыслям, произведениям культуры.
Для идеологии характерно:
— То, что она плотно загораживает сознание от бытия, непосредственно его определяющего, и от мышления, позволяющего индивиду свободно и исторически ответственно преображать собственное сознание. Идеология мимикрирует под бытие и под мышление, безоговорочно детерминируя и уплощая нашу душевную жизнь. (По тексту «Немецкой идеологии» ясно, что Маркс именно в этом смысле определял всякую идеологию как «ложное (фальшивое) сознание».)
— То, что в идеологии неразличимо слипаются личные и коллективные предубеждения, умыслы и оказывается несбыточным действительно индивидуальное, самостоятельное мышление. Нет того зазора, в котором единственно осуществляется и обнаруживается несовпадение личности с самой собой, реализуется возможность самоизменения.
— То, что идеология, следовательно, просто не способна обращаться на самое себя; она принципиально лишена картезианского сомнения* и гегелевской рефлексии, даже в их психологических истоках.
— То, что идеология обладает болезненной прожорливостью, разъедает все внутренние перегородки, выедает самостоятельные голоса поэзии, доброты, соучастия, разума. Полифония духа исчезает — и остается монолитный идеологический напор и отпор. Но отсюда идет, может быть, самое основное свойство идеологии: она делает совершенно невозможным восприятие иного мышления, иного бытия в их абсолютной самобытийности и насущности для моей душевной жизни. В идеологии несущественно исходное содержание мысли. Оно может быть религиозным, философским, социологическим, теоретическим — каким угодно. Это все едино. Единственным реальным и действенным содержанием и значением идеологических инстинктов оказывается сам механизм идеологизации, тождественный для всех форм идеологии. Механизм, этот является самодовлеющим и противопоставляется собственным исходным началам — теории или философии, социальным определениям или религиозной интуиции.
Идеология становится всесильной и поглощает все определения бытия и мышления в тех общественных структурах, в которых наименее развита социальная и философская гетерогенность, где в одних руках сосредоточивается экономическое, политическое, идейное всевластие.
Теперь сформулирую некоторые из определений идеологии в афористической форме, ориентированной на соотнесение с теми определениями нравственности, что были очерчены в основном тексте статьи:
Идеология — одна на всех (ею избранных, ее разделяющих). Нравственность всегда лична, существует только в общении «личность — личность». И именно в личности и неповторимости нравственных перипетий заключена их всеобщность (не обобщенность).
Идеология - вектор, нацеленный от точки (индивида) на что-то и на кого-то (против чего-то и против кого-то...). Этой безобъемной точке дает идеологический толчок некий обобщенный социальный медиум. Индивид сводится в идеологии к орудию, приему, образу действия, рычагу иных высших сил. Нравственность осуществима только в единстве внешнего поступка и внутренней рефлексии, свободного выбора и решения, мучений совести. Это — сфера внутренней свободы.
Идеология предполагает, что настоящее как бы исключено из бытия индивида, индивид должен им исходно жертвовать ради (во имя) будущего, кем-то для меня Предназначенного. В нравственности мое настоящее (только им я полностью владею) вечно и бесконечно. Оно сосредоточивает в себе прошлое и будущее. Оно бесконечно ответственно. В нравственности человек не может быть средством. Он — всегда — цель (ср. Кант).
Идеология безоговорочна. Нравственность — перипетийна, это — средоточие сомнений. И — тайная свобода нравственного выбора.
Идеология способна только передаваться, внушаться, приниматься, диктовать внеличностные действия. Нравственность всегда — в этом поступке, в этом мгновении — рождается и укореняется заново — как нечто извечное.
Каждое идеологически оправданное действие сразу же «уходит из меня», оставляя «место пусто». Нравственный поступок длится в моей душе вечно, преображая мое будущее и даже прошлое.
Это соотнесение в противоборство идеологии и нравственности глубоко укоренено в сознании человека. И однако... ? Многие прочные особенности нашей истории, вашего социального быта, нашей современной жизни привели к неукротимой агрессивности идеологических предвзятостей, плотно загородили сознание от реального бытия и изначального мышления (еще плотнее: от мышления — бытия в культуре), превращая отношение личность — личность (единственная сфера нравственности) в отношение «представитель» (некой анонимной группы, претендующей на всеобщность) — «представитель» (другой — враждебной — анонимной группы). Но такая ситуация напрочь исключает идею личной, только моей, вот сейчас — и на века — формируемой ответственности, за целиком свободный и как раз поэтому предельно ответственный поступок.
Вот почему я и утверждаю, что первая коренная беда нашей нравственности (вспомним основной текст) заключена в сквозной идеологизации нашего социального в духовного мира.
Морализирование. В последние годы (десятилетия), как реакция и спасение от бед идеологизации, изнутри нашего сознания (хорошо еще, что изнутри) нарастает новый феномен — поспешное, неорганичное, не укорененное в культуре, расщепление нравственных перипетий, только-только
начинающих формироваться, насущных XX веку, их — на корню — усыхание в однозначные не в моем сознании рожденные, случайные, судорожно заимствованные, моральные предписания.
Такое поспешное морализирование нравственных перипетий особенно опасно в наше время (см. раздел ) и предельно опасно в нашей стране.
Вот несколько оснований для такого резкого вывода:
На фоне особой идеологической прожорливости моральные нормы быстро приобретают у нас квазиидеологический характер, высвобождая индивида от всякой тени личной ответственности...
В том скоплении и столкновении исторически различных моральных ценностей в одном культурном объеме, что так характерно для XX века (см. выше), индивид легко и освобожденно прилепляется к чужим (в другие эпохи возникшим) моральным постулатам — лишь бы поскорее избавиться от собственных, действительно непереносимых нравственных перипетий. Эти «чужие» постулаты мы воспринимаем вяло, неорганично, плоскостно. То, что возникало и имело смысл — нравственный смысл — в контексте этических перипетий греческой трагедии или храмовой мистерии средних веков, то сегодня принимается как нечто готовое, внешнее, внекультурное — покорно и холодно, при всей возможной взвинченной экзальтации. Так, христианская моральная норма входит в сознание современного индивида вне порождающего схематизма «нравственность — мораль». Вне — если вспомнить наши размышления — мучительной перипетии христианской любви, христианского «не убий!». Эта норма сразу же приживляется к вашему рассудку в иссушенном и облегченном виде, только усиливая вненравственность современного человека.
Вспомним, что сегодня нравственные спектры античности, средних веков, Нового времени могут быть живы и могут быть нравственно значимыми только в сопряжении друг с другом, только в точках предельного перехода. Только тогда они современны.
Сами исходные определения нравственного средоточия XX века (отталкивание к моменту абсолютного начала, торможение на грани хаоса и космоса...) уже по природе своей не способны «отпускать от себя» моральные заповеди, не способны отщепляться от них. Больше того. Эти начала очень плохо уживаются (скукоживаются, гаснут, впрочем, вновь и вновь возрождаются — таков XX век), находясь в одном этическом пространстве с отщепленными от своих нравственных корней моральными прописями. К тому же бытующие у нас прописи, когда-то давно, в дальних веках, отсохшие от своих нравственных истоков да еще прошедшие хороший идеологический искус, не могут существовать просто «рядом» с нравственными перипетиями (и петь в унисон с ними), как это было в прошлые исторические эпохи. Наши родные моральные догматы взахлеб действуют против новых нравственных начал, разрушают эти начала (а разрушать их очень легко, ведь они по природе своей особенно не уверены в самих себе — это начинание начал...).
Вот почему (да еще в наших условиях) «морализирование» глубоко безнравственно.
Так, действуя совокупно, идеологизадия и морализирование забивают в нашей жизни нравственные начала в самом их зародыше.
1. Расщепляют нравственные перипетии, не позволяют им замкнуться «на себя» — на образ (регулятивную идею) личности, способной к самостоятельному, полностью ответственному, внутренне свободному поступку — поступку, исторически и духовно детерминированному к свободе.
2. Закрывают путь к современному сопряжению непреходящих, личностно насущных нравственных перипетий (античности, средних веков, Нового времени...), к их трагедийному, в душе индивида происходящему переходу друг в друга. Ведь и абсолютизм идеологических предписаний и жесткость морального диктата предполагают извне предназначенную мотивацию моих действий, уплощают в истину «последнего слова» целостный, всеобщий объем нравственной самодетерминации. Исключают саму идею нравственного поступка, свободно сосредоточивающего и ставящего под вопрос историческую предопределенность моей (и всеобщей) судьбы.
3. Ставят непроницаемый водораздел между нравственностью и поэтикой, не дают возможности сформироваться эстетически осмысленному, неповторимому образу нравственной перипетии. Но вне такой остраняющей поэтики (трагедия — храм — роман — лирика...) нравственности быть не может.
4. Преграждают — с особой напряженностью — и само по себе трудное и мучительное формирование неповторимой нравственно-поэтической перипетии XX века: трагедии впервые-начинания самих начал нравственности, личной одинокой ответственности за это — всеобще значимое — начинание.
...
Теперь совсем вкратце впишем наши нравственные проблемы в культурно-исторический контекст: «Россия — XX век».
Российские исторические судьбы именно потому, что они совершались на стыке (в створе) истории Запада и истории Востока, оказались в эпицентре или, точнее, были эпицентром страшнейших потрясений нашего времени (мировые войны; всемирные социальные взрывы; крушение колониальных империй). Здесь, в этом эпицентре, формировались исходные очаги новых всемирных нравственно-поэтических перипетий (см. разд. II).
И одновременно российские исторические судьбы (в своем собственном внутреннем векторе) совершались маргинально*, на полях, на периферии всемирной истории, все время стремились отторженно замкнуться «на себя», исторгнуть из себя нравственную неотвратимость. Новые нравственные перипетии (да и годовые кольца исторических трагедий — античности, средних веков, Нового времени) были для нас всеобще значимы именно и только на грани нашего бытия. Поэтому рефлектировались и осмыслялись они (когда рефлектировались и осмыслялись) в очень узких, к тому же время от времени истребляемых интеллектуальных, внекорневых слоях, были поэтически претворены только на страницах книг и полотнах картин, н е погружаясь во всеобщую нравственно-поэтическую интуицию. Они, эти перипетии, входили в наше сознание через окно («прорубленное в Европу»), но не через дверь собственного бытия. Массовость, слитность индивидуальных сознаний (предрасположенность к идеологии) здесь наибольшая, внутренняя противопоставленность личной свободе — наиболее заскорузлая, застарелая. Между тем во второй половине XX века эпицентр производственной, социальной, духовной жизни постепенно смещался в сферу «тихих революций». Это — автоматизация — возрастающее социальное значение индивидуально всеобщего труда и индивидуально всеобщей информации — революция свободного времени. И только в этих тихих глубинах, в глубинах личностного сознания дозревают до всеобщности нравственно-поэтические перипетии культуры XX века. Но вот тут-то и сказывается фатально наша государственничеекая, общинно-ладовая, насквозь проидеологизированная «наследственность».
Все это, вместе взятое, объясняет и упорное наше тяготение к новым нравственным началам, напряженность балансирования на грани космоса и хаоса нравственной жизни; но это же объясняет и особую силу отталкивания от этих начал, легкость и соблазнительность процессов «идеологизации» и «морализирования», их прочное переплетение. Таковы безысходности наших нравственных тупиков.
Конечно, я преувеличиваю. В реальном работающем контексте XX века (см. выше) современные нравственные перипетии вновь и вновь раздирают наше сознание. Но их целостное сосредоточение (поэтика поступка) крайне затруднено. Что делать... Сегодня, как всегда (может быть, более, чем всегда), моя нравственность зависит от моей свободной воли.
...
В заключение, казалось бы, частность. Как-то, сравнительно недавно, в одной телевизионной передаче шла речь о смысле в ценности человеческого достоинства. Никто из «опрошенных» прохожих не смог сказать ничего вразумительного.
Но ведь это и понятно.
Думаю, что если совсем кратко и жестко определить наш основной нравственный порок, то это как раз и будет страшный дефицит и зачастую полное отсутствие чувства собственного достоинства.
Там, где индивид мыслит себя и его мыслят как функцию неких анонимных, пусть самых священных, самых благих и прогрессивных социальных сил и интересов, там не может возникнуть и, во всяком случае, созреть и быть осознанной, определяющей мои действия исходная идея достоинства, самосохранения тайной свободы быть Я, неразрушимой возможности [[[(Condco sne qua non)]]] свободного поступка. Я не могу позволить — никому, ни во имя чего, никогда, ни одного раза — меня оскорбить, на меня накричать, меня унизить, запретить мое убеждение, преградить возможность его распространять и, главное — нарушить
абсолютную суверенность моего Я — тайное ядро нравственной самотождественности. И прежде всего я не могу позволить это самому себе.
«Не тронь моих чертежей!» — заклинал Архимед римского легионера.
«Не тронь мое Я!» — обращается к обществу, к легионерам общего дела — чувство собственного достоинства и — если перевести в юридическую сферу — индивидуальное право личности. Право личности нести крест совести.
Конечно, чувство собственного достоинства это еще не нравственность, но это именно условие, без которого невозможен никакой, даже самый малый, зачаток нравственного поведения, — что уж говорить о тех безвыходностях и перипетиях, которым была посвящена первая часть этой статьи... Хотя, может быть, вне этих безвыходностей и перипетий исходное условие нравственности не может сформироваться и укорениться?
На шкале жизненных ценностей нравственного человека самосохранение собственного достоинства (...нет человека выше меня, нет человека ниже меня...) несопоставимо существеннее и реальнее любых благ моего положения, местонахождения — социального, служебного, материального, престижного. — Даже — соображений безопасности и сохранения жизни. Даже — соображений общественной пользы и счастья грядущих поколений (да и кому будет от меня польза, если меня нет).
Но на нашей современной жизненной шкале ценностей чувство достоинства занимает (когда занимает...) одно из последних мест. Это — первое «место», от которого индивид легко, а то и облегченно отказывается. Вот наша страшная беда.
Там, где уничтожено внутреннее достоинство, там нет индивида, способного жить в горизонте личности, то есть способного жить свободно, нравственно.
«Там, где уничтожено...» — это не только индивидуальное сознание, одинокие человеческие судьбы, но и — плотная сеть личных судеб, наша неразрывная социально-идеологическая реальность.
Есть ли исход?
Определить очень трудно, здесь все замкнуто «на себя».
Исходно — изменение социального контекста. Исходна — одинокая воля индивида (втайне мы знаем, что она всегда — свободна). — Лютерово — «стою на том и не могу иначе».
Для начала хотя бы ощутить и понять, что утрата человеческого достоинства это — несчастье.
Тогда многое приложится.
Знаю, что пока это почти благое пожелание, и все же... какие-то надежды и какие-то основания надеяться есть.
Но вот без такого понимания нам действительно ничего не светит.
Ни в духовной, ни — даже — в хозяйственной жизни.
Впрочем, о последней пусть лучше скажут экономисты.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии