U foneuseis!

Первый ученик. Я начинаю вторую часть наших «Страстей». Напомню всем участникам, что в первой части мы уже рассмотрели, как порождается совесть в античной трагедии, как возможна нравственная самодетерминация личности в поэтике волшебной сказки и басни. Теперь перед нами новая задача – разобраться в том, как наш учитель Владимир Соломонович Библер понимал средневековую культуру - форму нравственной самодетерминации средневекового и современного человека, как в культуре средневековья человек приходит к открытию совести.
Культуролог. В своем нравственном воплощении культура средних веков образовала особое динамическое духовное ядро – форму жестких, безусловно определенных моральных заповедей христианства.
Первый ученик. Да, но сама эта исходная форма не может быть выявлена ни в каком этическом предписании!
Культуролог. Что Вы имеете в виду?
Первый ученик. Сейчас поясню. Ядро нравственности, напрягающее каждый поступок средневекового христианина может быть схематично определено так. В душе христианина существует точечное, неустойчивое ( каждый миг нарушаемое и вновь восстанавливаемое) равновесие между мгновением земной жизни – краткой, суетной, смертной, временной – и неподвижными веками потустороннего бытия – вечностью небесного возмездия.
Культуролог. Получается, что краткая земная жизнь, как бы преходяща и тленна она ни была, определяет все события жизни вечной?!
Первый ученик. Да. Именно так! Земное время здесь равнозначно вечности. Даже – как исток и основание всех форм вечности – странно и мистерийно сверхзначимо. ( В.С.Библер. Нравственность. Культура. Современность. (Философские размышления о жизненных проблемах). – В кн. Библер В.С. На гранях логики культуры. Книга избранных очерков. – М., 1997. Русское феноменологическое общество, с.247 - 248.)
Филолог. Мне кажется, что в нравственности средневековья вся тайна и мистерия рождения со-вести – заключены в антитетичности словечка «определяет».
Педагог ШДК Антититетичности?
Филолог. Пока возьмем это слово как синоним «противоречивости». Antitheta (греч., лат. contraria) – противоположности или противоречия. Затем, при логическом анализе форм мышления средневекового человека, можно будет более точно определить понятие антитетичности.
Педагог ШДК. Хорошо, продолжайте, пожалуйста.
Филолог. Так вот, земная жизнь ОПРЕДЕЛЯЕТ вечность. В средневековом сознании каждое мгновение нравственно осознается и осмысливается как мгновение пред-смертное, замыкающее жизнь, мгновение исповеди, мгновение на грани времени и вечности.
Педагог ШДК. И что это означает?
Филолог. Это означает, что каждый миг, вынесенный за порог вечности, нравственно завершает земное время человека, все его жизненные поступки.
Понимаете, в этом смысле вечность в каждый миг пред-решена! Вечность уже есть, стоит за порогом. Ее нельзя ни изменить, ни умолить, как нельзя изменить или умолить античный Рок.
Но в то же самое время ( антитетичность!) этот миг лишь пред-восхищает момент окончательного расчета. Мгновение исповеди расположено где-то в середине жизненного пути ( вспомним «Божественную комедию» Данте). Поэтому жизнь в средо - точии этого (последнего! срединного!) исповедального мгновения может быть перерешена, повернута, направлена – свободной волей христианина – в другую жизненную колею. И в этом смысле от исповедального мгновения смертной жизни зависит наполненность вечности. В этом смысле вечность не предрешена, но – пред-решаема.
Педагог. Разве это возможно?
Филолог. Невозможно!!! Но такое «невозможное», антитетическое определение каждого человеческого исповедального мгновения и каждого последующего за исповедью нравственного поступка насущно по самому смыслу средневековой нравственности.
Первый ученик. Каждый поступок средневекового человека, каждая его страсть оказывается – в душе, в глубине нравственного сознания, - в предвосхищении исповедального акта – абсолютно, неотвратимо детерминированными – не только прошлым, но и будущим – уже существующим в вечности возмездием или блаженством. Это первый полюс нравственной антитетичности христианства.
Вторая часть – одновременно этот же самый поступок, эта же самая страсть – абсолютно свободны ( свобода воли – необходимый узел рождения совести!), поскольку, поступая так, отдаваясь этой страсти ( или преодолевая ее), христианин свою жизнь завершает лишь мысленно, провидчески. Жизнь еще впереди! И человек, поступая сейчас, терзаясь страстями сейчас, на века детерминирует будущую вечность. Человек определяет будущее ( сейчас переживаемое) вечное возмездие в аду или - будущее ( включенное в это мгновение настоящего) вечное блаженство в раю.
Культуролог. Исповедь оказывается такой же формой рождения со - вести средневекового человека, какой была трагедия для человека античного. Исповедь оказывается формой нравственного преодоления сакральной заданности человеческого бытия.
Первый ученик. Исповедь – это исходное нравственное напряжение, средоточие, исток и безысходное ( антитетичное) ядро всех расходящихся и все более «деревенеющих» моральных заповедей христианства. Личный образ этой мистерии – страстотерпец Христос.
Учитель зарубежной литературы. Но ведь, простите, в реальной жизни средневекового христианина это ядро нравственности расплывалось. Оно смешивалось с ядрами языческими, искажалось. уходило в нети!
Первый ученик. Вы правы. О диалоге христианина и язычника - в сознании средневекового человека - и значении этого диалога для открытия средневековой совести мы еще поговорим. То, что мы сейчас, вслед за нашим учителем В. С. Библером, сформулировали – есть предельная идеализация. Эта идеализация реализуется лишь в поэтике средневековой культуры. В поэтике исповеди и других речевых жанров Средневековья.
Культуролог. Как и предельная нравственная перипетия античности актуализировалась в трагедии античного логоса.
Первый ученик. Получается, что смысл и античной, и средневековой нравственности может быть сформирован только в предельных идеализациях: в греческой трагедии Софокла «Эдип-царь», в «Исповеди» Августина.
Учитель зарубежной литературы. Но все же, коллеги, моральные нормы средневекового человека никуда не деваются и определяют извне его повседневную жизнь! О какой самодетерминации христианина тогда можно говорить? Христианин только и делает, что повторяет, обращаясь к Богу: "«Да будет воля Твоя, а не моя!" Это высказывание я многократно слышал и в устах современных христиан… Как точно и страстно написал С. С. Аверинцев: «Еще никогда правомочность человеческого слова не была так очевидно, так явно, так фундаментально ЗАВИСИМА от веры в Слово, бывшее в начале у Бога, в победу инициативы Божьего «да будет!» над неконтактностью бытия. Гуманизм не берется обосновать ее своими силами» ( Сергей Аверинцев. Собр. соч. София - Логос. Словарь. – Под ред. Н. Р. Аверинцевой и К. Б. Сигова. – К., ДУХ и ЛИТЕРА, 2006, с.830).
Первый ученик. В. С. Библер отвечает С. С. Аверинцеву примерно так. Каждая моральная норма христианина, восходящая к Евангельскому Слову Христа, даже вне связи с коренной нравственной исповедальной мистерией ( время – вечность), в коллизиях реальной, повседневной жизни тяготеет замкнуться на себя, обнаруживает свою внутреннюю антитетичность, внутренний суд совести.
Филолог.«Ekusate hoti eppete tois arxaiois. U foneuseis hos d' an foneuse, enoxos estai te krisei “( KATA MATFAION, 5:21). «Вы слышите, что сказано древним: «не убий, кто же убьет, подлежит суду»».
Моральна норма – Божье слово, заповедь Бога («U foneuseis», «Не убий!») неотвратимо переключается в сферу собственно нравственных, безысходных личных мистерий.
Заповедь «U foneuseis!»… В христианской норме, в однозначном пред - писании все ясно и твердо, все кажется заданным извне. Но в сосредо - точии мистерии христианского поступка Божья заповедь «U foneuseis!» антитетична.
Личная нравственная ответственность заключена не в жесткой противопоставленности двух императивов – «foneuseis!»(абсолютное Зло) и «u foneuseis!» (абсолютное Добро), но в неразделимой точке единственного веления совести – «u foneuseis!!!».
Это «не убий!!!» обращено – одновременно и нерасчленимо (как «двухголосое слово» М. Бахтина) – ко мне самому.
Оно направляется – как голос Бога – в мое кипение страстей. Слово Бога ( а теперь и мое внутреннее слово) есть запрет убить Другого, а тем самым – самого себя, в моей человеческой сути.
Оно направляется – как голос Бога – к Другому и выступает как активное противодействие убийственным страстям Другого.
Культуролог. Вне работы разума нравственность родиться не может… В работе верующего разума, в мысленном предвосхищении, в «действии до действия», Божья заповедь «Не убий!» преображается в свободу этого, особенного поступка, как акта, впервые созидающего со-весть.
Первый ученик. Верно. Нравственный поступок совершается в сознании полной личной ответственности. Он созидается в невозможности ссылаться на внешний запрет ( пусть это запрет Бога) и однозначное моральное предписание («заповедь»).
Педагог ШДК. Получается, что христианин не может переложить нравственную ответственность на плечи Бога, даже если голос Бога все время звучит в его душе. Христианин должен не убивать, чтобы спасти собственную чистоту и благость. И христианин должен воспрепятствовать убийству ( ребенка, старика) вплоть до предельного поступка – убить, чтобы кто-то не убил. Тогда Божественный запрет «не убий!» осуществляется ценой нарушения этого запрета.
Первый ученик. Вот почему наш учитель В. С. Библер писал, что христианин по сути самой заповеди «Не убий!», по внутреннему смыслу самого слова Божьего, осуществляет эту заповедь, только нарушая ее. Совесть христианина должна мучить его, как бы он не поступил, мучить в душе, в бескомпромиссном предвосхищении верующим разумом ( ведь в реальной жизни такие предельные ситуации редки) события на грани «вечных вопросов бытия» (М. М. Бахтин).
Филолог. Исповедь поэтому пронизывает все речевые жанры Средневековья. Исповедальны и средневековое богословие, и средневековая философия, и средневековая поэзия.
Культуролог. Христианин свободен до тех пор, пока нравственен, до тех пор, пока поступком своим вновь и вновь возрождает исходную безвыходную нравственную мистерию. И совестлив средневековый человек лишь постольку, поскольку он осмысливает и переживает всю безысходность этой мистерии и поскольку он свободно совершает поступок, вновь созидающий и вновь погружающий в глубь сознания, в верующий разум, в сферу со - вести эти непереносимые трудности поступать по-человечески!
Первый ученик. Именно так. Если же, убивая убийцу ( все-таки – убивая), или не убивая ( и давая убийце убить другого) христианин не ощущает мук совести, не переживает мистерию свободного поступка, не осознает меры личной ответственности, тогда он становится без-нравственным, бес - совестным, При этом не - убивший ( но давший убить) может быть вполне «моральным» ( ведь он сам-то исполнил заповедь « не убий!»).
Педагог ШДК. Значит, в повседневных жизненных ситуациях христианин вполне может принимать заповедь «не убий!» как однозначную моральную норму. которая определяет его поведение извне. Но нравственен христианин тогда и в той мере, в какой он – в душе своей - осознает, предчувствует, прозревает исходную и разрешимую только свободным поступком, мистерийность вот этой. казалось бы, однозначной моральной нормы, Божьего Слова, Слова Библии.
Первый ученик. Мистерийна и антитетична в христианстве ситуация Любви к человеку. Насущно любить человека и жить по заповеди «не убий!» Но значит – любить человека? Осознавать и переживать бесконечную ценность вот этой – особенной, уникальной личности? Или – любить в человеке - Бога, нечто высшее, чем этот человек?! Каждое из этих определений любви насущно в заповеди «не убий!» Но каждое определение и исключает другое, и предполагает его ( это и есть средневековая «антитетичность»). Каждый выбор напрягает и углубляет нравственный смысл Божественной заповеди.
Филолог. Как и в античной культуре, в культуре Средневековья рождение совести, развертывание ситуации нравственной самодетерминации человека возможно лишь в контексте поэтики, в эстетическом осмыслении образа личности Христа и мистерий личности страстотерпца, приводящих средневекового человека в сознание.
Культуролог. В контексте собственно религиозных христианских конфессиональных идей ( в особенности – современных) и церковных ритуалов, в контексте современной христианской теологии проблематика нравственной самодетерминации иссушается, как иссушается трагический катарсис в попытках свести его к архаическому катартическому ритуалу или иссушается нравственность сказочного героя – в попытках свести смысл волшебной сказки – к архаическому ритуалу инициации. В этом отношении сопоставление подходов В. С. Библера и С. С. Аверинцева мне кажется чрезвычайно актуальным.