Как нам кажется, после прочтения “Русской сказки” читатель остается в состоянии некоторого недоумения. Возникает ощущение недосказанности. Возникают вопросы, на которые Пропп не дает ответа. Откуда у сказки такая мощная память жанра? Как композиция сказки удерживает самотождественность?
Является ли сказка – культурой, равномощной, скажем, культуре античности? Или – сказка – это речевой жанр внутри культуры? Тогда – какой? Где и как локализована сказка как жанр исторически существовавшей культуры?
О чем сказывают сказки? Что это за ситуация двух миров, жизни на границе обыденного и волшебного мира, что это за пересечение границы в ту и другую сторону? Почему это так актуально в ХІХ веке? В ХХ веке?
Почему Пушкин сочиняет новые сказки?
Почему сказки так интересны детям?
Что в культуре ХІХ-ХХ веков заставляет удерживать сказку не просто как жанр, а как особый мир (двумирье), как культуру, равную по мощи голоса – целостной культуре античности?
Пропп создал мега-сказку, описал все ее функции и показал, что они намекают на ритуал. Но ведь исходного архаического ритуала давно нет, а мир сказки вечен.
Если сказка с веками (в других культурах, а границах других культур - Нового времени, ХХ века) приобрела статус культуры, сказитель – статус субъекта этой культуры, а композиция – статус порождающей грамматики, внутренней речи этой культуры, то как внутренняя речь сказки (сказителя, слушателя, пересказчиков, детей, которые в спальне во время «мертвого часа» рассказывают про красную руку, а им подражает писатель – сказочник Эдуард Успенский), ухватывая архаический ритуал, античность, средневековую деревенскую и городскую культуру, Новое время, ХХ век, - перемалывает, перекраивает эти культуры в себе – выстраивая самотождественность голоса волшебства? Как удержанию сказочной интонации, волшебного голоса сказителя помогает идеальный образ мега-сказки с функциями, который так или иначе держится сказителем как идеальная форма?
Пропп познает сказку. Как восстановить образ читателя (слушателя) сказки и его вненаходимость? Восстановить теоретически, в фольклористике. Какого идеального читателя предполагает (строит) сказка? Как может быть поставлена проблема автора – героя - читателя в сказке? Что происходит, когда читатели – это дети?
Возможно ли не познание, а диалогическое понимание сказки по М.М. Бахтину и В.С. Библеру?
Если сказка превратилась в особую культуру двух миров, и второй мир – не сакральный, как в архаике, не Аид, как в античности, не ад, как в средневековье, не природа, как в новое время, а именно – особый сказочный, волшебный мир – мир острова Буяна, с избушкой Бабы Яги, с гусями-лебедями, с Калиновым мостом, с Бурым волком и крылатым конем – и притом в строго очерченной композиции (но при этом Баба Яга, и Царевна – лягушка - такие же вечные образы культуры, как Эдип, Прометей, Цербер, Атлант – а не только функции, в которых снят характер), - то по поводу этой особой культуры можно задать все те вопросы, которые Бахтин и Библер задают античности, средневековью, новому времени, ХХ веку.
Сразу предупреждаю: это вопросы дилетанта, начало «путешествия дилетанта» (учителя начальных классов Школы диалога культур) – на границе «детского» и «взрослого» литературоведения. Автор вопросов – не специалист в области филологии. Автор вопросов готов услышать любую ответную критику профессионалов-филологов. Но без постановки этих вопросов, пусть и на уровне праздногуляющего дилетанта – путешественника, учитель начальных классов не может продолжать ни свою содержательную работу в первом-четвертом классе, ни осмысливать то, что происходит с его детьми в подростковой школе, на уроках В.З. Осетинского.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии