Охотник живет в мире мифа. Он произошел от животного. Это животное (первопредок) живет в лесу вместе с другими первопредками и просто – предками, так как каждый умерший (предок) превращается первопредком в такое же животное.
Животное-предок это и есть мертвое.
Мертвый – это превращенный в особое животное человек. Но, кроме мертвых (то есть кроме особых животных) в лесу живут обычные лесные животные, которые подчиняются мертвым (особым животным) и являются основой жизни охотника (их едят).
Чтобы жить, нужно ловить, убивать и есть животных, живущих в лесу, где хозяйничают мертвые. Что делать?
Человек придумывает два варианта поведения.
1) Цивилизационно-сакральный вариант. Это – ритуал инициации. Взрослые имитируют первопредка, имитируют вход в лес мертвых, строят дом испытаний с пастью зверя и тем самым впервые создают ритуально-мифологический символ, знак входа в мир мертвых.
Этот знак вначале дан пластически, связан с жестом, архитектурным сооружением (избой), скульптурой, танцем, музыкой, не отделим от ритуала инициации, очень серьезного обрядового действия.
Взрослые проводят молодежь через ритуал, имитируя вход в мир мертвых. Надо по-настоящему умереть, попасть в пасть первопредка, а затем родиться вновь охотником, то есть умеющим магически жить в лесу, входить в лес, покорять зверя, выходить из леса невредимым.
Обряд инициации символичен и кажется мне, дилетанту, пронизанным смехом авгуров. Понимали ли посвященные в суть обряда взрослые, что калечат, мучат и учат детей не хозяин леса, а они сами? Или по отношению к архаическому сознанию такой вопрос некорректен?
Посвящаемые, а также остававшиеся в деревне женщины и маленькие дети верили, что юноши на самом деле умирают, пожираются и калечатся хозяином мертвых и воскресают. Мало того, эта вера сохраняется у мужчин до тех пор, пока они сами не становятся настолько взрослыми, что допускаются к обустроению ритуала для молодежи.
В этот момент перехода к третьему возрасту, «возрасту авгуров», человек осознает ритуал как символ, как знак, как необходимый (?) обман. Это типичная ситуация еще одного возрастного кризиса. Не исключено, что это осознание связано с кризисом обрядово-символической формы сознания и переходом не в возраст жрецов, а в возраст сказителей, не отрицавших охотничий миф, но борющихся с обрядом инициации, исказившим, деформирующим миф («Чудеса-то были ненастоящие!»). Это предположение, конечно, должно браться «со щепоткой соли». Может быть, все взрослые «авгуры» отождествляли свои действия с действиями хозяина леса. И мои предположения фантастичны и бесконечно далеки от реалий архаического мира.
Однако если мои предположения хотя бы отчасти верны (кажем для общества, расстающегося с обрядом инициации в его первичных жестоких формах, о чем постоянно говорит Пропп), то второй кризис взросления, возраст осознания обряда как игрового изображения входа в иной мир, то есть осознания обряда как школы, как общения учителя и ученика, а не мертвеца и человека, может быть связан с бифуркацией взросления:
а) один становится взрослым-авгуром;
б) второй становится взрослым-сказителем и создает новый жанр речи в борьбе с ритуалом инициации, вышучивая и пародируя этот ритуал.
2). Культурный вариант (рождение сказки)
Осознавая обряд как символическую игру в посещение мира мертвых, сказитель осуществляет «изображение изображения» – то, что Пропп удачно назвал обращением ритуала.
Прежде всего, изобретается новый герой. Это – не старшие братья - умники, всерьез готовые поверить в то, что владение тайнами леса и охоты дается соблюдением серьезных и мрачных обрядов. Сказитель знает, что обряд – символ, знак (и он несколько смешон, как смешон любой символ или знак, к которому относятся с нарочитой серьезностью).
Сказитель знает, что обряды совершают не первопредки, а переодетые жрецы. Эти люди в масках смешны сказителю. Сказитель вообще выступает как трикстер, шут, пародирующий, карнавализирующий символическую серьезность ритуала инициации. О связи сказки с идеей трикстера пишет и Пропп.
Новый герой, изобретаемый трикстером - сказителем, Иван-дурак, Балда, во многом тоже – трикстер и шут, скоморох, клоун. Это обстоятельство замечательно обнаруживают первоклассники, соединяя тем самым волшебную сказку с бытовой.
Первоклассники обсуждают начало известной сказки Пушкина.
У. Кто такой Балда?
Вова Марченко. Он вежливый, но крутой.
Алина Юнус. Он мужик.
Антон Черных. Он глупый.
Настя Симагина. Это имя.
Рома Колесников. Это не имя. Это может быть кличка, потому что с детства он ударился, и теперь у него голова плохая.
У. Что делает Балда?
Сережа Переверзев Он идет сам не знает куда. Он не видит, что у него перед глазами. Ему важно просто идти. (Сережа выходит к доске и демонстрирует, как идет Балда. Сережа немного похож на клоуна в этой роли. Дети смеются.)
У. А что делает поп?
Вова. Про него сказано, что он жил-был. Он знает, что делает.
У. А Балда такой человек или нет?
Рома. Балда вообще не человек... Не совсем человек.
У(Очень удивившись) Кто считает, что Балда человек? Так считает десять первоклассников)
У. А кто думает, что Балда не совсем человек?(Примерно столько же)
Антон Черных. Он родился умным, а стал Балдой.
Настя Симагина. У него волшебное имя.
Андрей Хаит. Он такой же человек, как все. У него есть голова, сердце...
У. А в чем же он не человек?
Алина. Он человеческий зверь. Потому что он не знает, куда идти.
Виталик Калиниченко А, может, он просто хитрый.
Рома. Он в детстве упал. Ударился головой, вот он уже и не думает.
Антон Задерихин. Он может любой товар взять без денег.
Вова. Он просто крутой клоун. (На осенних каникулах дети прочли самостоятельно все сказки Пушкина и нарисовали к ним рисунки. На рисунках Володи Балда изображен в виде клоуна. Рисунки были выполнены до обсуждения сказки в классе)
Настя Симагина. Он - хороший обыкновенный человек.
Рита. Просто его так назвали - Балда.
Рома. Это волшебное имя, потому что никто не может просто такое имя
придумать.
Сережа. Он притворяется.
Коля Служаев. Он хитрый.
У. Притворяется... Хорошее слово... Творчество...Сотворить...
Д.(подхватывают игру) ...Калитку можно притворить...
Алина. Он притворяется. Как клоун в маске.
У(подхватывает) Клоун в маске... Затворить калитку... Закрыться маской - творчеством от людей...
Вова. Он притворяется тем, что идет сам не знаю куда.
Сережа. Все он знает. Но он притворяется. Он так делает, что кажется, что он
не знает.
Андрей Хаит. И у моря он так себя ведет. Вертит веревкой, а зачем не знает. Так просто. Вертит и все. Это и есть его маска.
Вова. Он смотрится как клоун, а сам не клоун, Балда, почему-то.
У. Давайте напишем на доске кто такой Балда? (Дети диктуют по очереди, учитель пишет)
БАЛДА: идет, сам не знает куда, растяпа, возможно, пьяный, в детстве сильно ударился головой, хитрый клоун, притворяется, непонятный в маске...
У. Чем больше пишем слов, тем меньше понимаем Балду. Потому что все это: и больная голова, и то, что он идет сам не знает куда, это все его маски. И не узнаем мы никогда, кто же он...
Вова. Он похож на Золотую рыбку. Та тоже была в маске. Балда - это что-то вроде Золотой рыбки...
***
Существенно, что символический обряд реально производится, тайнам мертвого мира учат одновременно с обламыванием фаланг пальцев, запугивая, убивая, пожирая, возвращая искалеченных подростков к жизни. Такова школа символического обряда. Школа, где обретаются цивилизационные нормы. Школа символов и знаков. Школа, где учителя в масках выстраивают вертикальную властную иерархию. Школа, где учителя играют роли богов.
Сказка лишь рассказывается. Сказитель садится рядом со слушателями. Он без маски, не скачет, не пляшет, не насилует. Здесь рождаются сами позиции сказителя (позже – автора) и слушателя (позже – читателя) – позиции треугольника произведения культуры (автор-герой-читатель).
Вместо символического ритуала, царства знаков, мрачной игры всерьез в “умирание – оживление” в воображении сказителя, героя и слушателя строится граница между обычным и волшебным миром.
Здесь, в создании первых сказок, мир мертвых, мир первопредков преобразуется в сказочный мир. Каждый “герой” страшного обряда получает свое сказочное, шутовское, карнавальное, смеховое и изображение и имя: Баба Яга, Кащей Бессмертный…
Это великий подвиг всех сказочников, сравнимый с подвигом Гоголя, проведший через процедуру осмеяния церемониально-ритуальный, знаково-символический мир-миф Петербурга.Можно предположить, что и первых сказочников, как и Гоголя, одолевали муки неуверенности в своей правоте и праве смеяться над сакральным, в праве создавать культуру, освобождая ее от абсолютной власти ритуала, символа, знака.
Откровенным смехом провожает сказочник и его герой ритуал инициации, как бы говоря ему: мы-то живы, а ты уже мертв.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии