Можно предположить, что исходный (страшный, жестокий) ритуал инициации - это мир, представленный как школа действия, а не школа слова (текста, произведения). Говорят очень мало, больше переодеваются, надевают маски, залепляют рот, насилуют (характерно, что обретение духа-помощника - это фаллический акт), отрубают голову, пичкают наркотиками, танцуют под музыку. Вообще, дух музыки, танца – соединенного с реальными действиями (нанесением ран, обрезанием, мучениями, субъективно воспринимаемыми как отрубание головы и потрошение внутренностей, при этом голова и внутренности предъявляются тебе как преодоленное прошлое) – характерны для этой школы.
Это не танец, не музыка, не театр, не зрелище, не выразительные движения, отстраненные от действия (и от боли) и предполагающие развитие видения, слышания.
Можно ли считать, что ритуал инициации (в отличие от сказки, трагедии, исповеди, романа, лирического стихотворения) сохраняет свои основные черты, проходя сквозь цивилизации?
Можно ли предположить, что ритуал инициации, обряжаясь в разные цивилизационные нормы, и создает те сакральности, которые и преодолевают культуры как формы самодетерминации индивида? Самодетерминация это и есть – отказ от детерминации сакральным ритуалом, знаково-символической формой.
Может быть, символизм ритуала инициации – это не игра, не театр, не первоначальные формы искусства? Может быть (мы осознаем всю рискованность и фантастичность подобной гипотезы), знаково-символические формы ритуала инициации есть первоначальные формы не-истинного, сокрытия истины, социальной стратификации, неравенства, разделения людей на посвященных и профанов? Может быть, ритуал инициации – это первоначальная форма зла, его исходное определение? Или это то необходимое зло, без претерпевания которого невозможно стать взрослым цивилизованным человеком? И культура сказки не опровергает цивилизационную жестокость ритуала инициации, а вступает с ней в диалог?
Может быть, на определенном этапе культивирования жестоких ритуалов инициации среди «авгуров» выделяются люди, которые осознают ритуал как ложь, как знаково-символическую форму, то есть осознают саму идею ритуализации жизни людей. Тем самым образуется группа людей, для которых ритуал инициации существует в форме идеи, а не в виде традиции.
Я предлагаю этнографическими методами проверить следующую гипотезу (Понятно, что мое дилетантское предложение может быть встречено специалистами иронически). Длительное практикование ритуала инициации во все времена приводит к выделению трех типов исполнителей-«авгуров»:
а) слитых с ритуалом как с традицией и никогда не задумывающихся о его смысле;
б) отлично осознающих ритуал как «зло», но относящихся к этому злу как к цивилизационной необходимости. Это – идеологи ритуальности как ведущей знаково-символической формы управления людьми в цивилизации;
в) отлично осознающих ритуал как «зло», сокрытие истины, ужасающиеся этому обстоятельству и своему участию в ритуальных действиях.
Может быть, из последней группы взрослых людей и рождаются сказочники.
Возможно, поначалу сказочников убивали идеологи ритуальности. Поэтому сказочники становились странствующими сказочниками.
Может быть, сказочник обращался к боящимся грядущего ритуала инициации детям и матерям. Видимо, женщины и дети – первые слушатели сказки. О таком сказочнике повествует Леонид Мартынов в стихотворении «Замечали - по городу ходит прохожий…».
Рассказывание сказки тоже было школой. Но школой, вступившей в диалог с ритуалом.
В.Я. Пропп обнаруживает, что сказитель воспроизводит и оборачивает временную последовательность ритуала инициации в композиционном пространстве сказки. Но Пропп не пишет, почему так происходит, зачем сказителю нужна композиция, напоминающая фазисы ритуала.
Можно предположить, что композиция волшебной сказки потому была столь жесткой, что сказителю нужно было дать ответ всем вызовам ритуальной процедуры, изобразить и переиначить, передразнить и целое ритуала, и каждый его фазис.
Сказитель в «школе-сказке», в школе-рассказывании учил не бояться ритуала, не бояться цивилизующего действия мужского тайного братства. Сказитель не отрицает ритуал. Но все участники ритуала, организующие посвящение, все этапы инициации предстают в речи сказителя в несколько смешном, и совсем не страшном виде. Им даются смешные, «домашние» имена. Их может победить герой. Победить в бою, победить умом или хитростью. И, главное, необходимое цивилизационное «зло» впервые обретает облик и имя, перестает быть таинственным и неоформленным.
Вместе с тем, война со злом, поединок с распорядителями ритуала, схватка с властью тьмы является весьма пафосной. Противники героя сказки представлены не всегда смешными и жалкими, но часто – величественными, огнедышащими, практически бессмертными (правда, смерть их можно отыскать!), сильными, могущественными. Но их удается или перехитрить, или уничтожить в равном бою.
Переиначивается и волшебный помощник. Из насилующего тебя в фаллическом акте человеко-зверя он превращается в послушное тебе существо, которое оставляет тебя, когда в нем уже нет нужды, а не врывается в твою деревню и уводит неведомо куда.
Мужское братство разбойников-насильников, выдающих себя за учителей юношества, расслаивается. Часть из них можно открыто перевести на свою сторону. С частью особенно упертых приходится сражаться, как они сражались с нами, обрезая и насилуя, ослепляя и одурманивая нас в мужском доме.
Существенно, что сказитель не обряжается птицей или зверем, не врывается с трещотками в мирную деревню, не хватает своих слушателей, не уводит их в лес, не мучает их физически и психически, не занимается со слушателями «фаллическими действиями», не заставляет их петь и танцевать. И вообще – ничего не заставляет делать.
В школе-сказке люди учатся действовать до действия – слышать. Они сидят в свободном кругу. Сказитель рассказывает сказку. Дети и женщины просто слушают. Так – в борьбе с ритуалом - рождается культура. Форма свободного, равноправного общения, освобождающая людей от знаково-символических сакральных структур, закрепляющих механизм сегрегации и стратификации.
Это простое слушание (до действия, вне действия) – величайшее изобретение первых сказителей. Слушание это по своей форме (логике) противопоставлено соучастию, растворению в действии (ритуале).
Изобретается мир произведения, мир «как если бы». Впервые формируются способность памяти (о фазисах ритуала) и способность воображения. Страшные маски – чудища, которые являлись мне в наркотическом бреду, превращаются в Бабу Ягу и Кащея Бессмертного. Навязчивые, подкрадывающиеся сзади маски-помощники превращаются в свободно избираемых Сивку-Бурку и Серого волка.
Время испытания (узаконенных пыток) превращается в пространство свободного путешествия, в том числе – полета (фантазии). Мир расширяется: из душной избушки, где тебя насилуют, и ты временно умираешь – ты выходишь в огромное пространство обычного и волшебного мира, знакомишься с их загадочной границей.
Из школы-сказки ты возвращаешься в обыденную жизнь не избитым, обрезанным, изнасилованным, клеймленным, познавшим необоримую власть знаково-символической формы, а, как Одиссей, «пространством и временем полным».
Организаторы ритуала скрыты под масками. Ты их не видишь. Они видят и познают тебя всего и во всех смыслах. Они называют тебя новым именем. Они ослепляют тебя.
Сказитель обычно слеп. Ты видишь его, а он тебя - нет. Ты слышишь его, а он тебя – нет. Ты, как Одиссей, «Никто». Невидим и свободен. Ты обретаешь тайную свободу слушателя. И в этом твоем освобождении – смысл сказки как культуры.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии