Первый ученик. Далее на пленке – запись обсуждения сочинений других участников коллоквиума. Я предлагаю пока кратко обсудить этот фрагмент.
Педагог ШДК. Для меня работа В .С .Библера – важный образ ( если не образец!) во-первых, поведения учителя на уроке-диалоге в Школе диалога культур, а во-вторых – поведения теоретика (ученого-литературоведа, философа, культуролога) в подростковой и старшей школе диалога культур. В данном случае В. С. Библер выступает прежде всего как теоретик-литературовед ( для которого, конечно, внутренний диалог с Философом предельно важен). Попробую проанализировать основания такого поведения.
1. Позиция школьника берется всерьез, не как «детская», а как литературоведческая и культурологическая, содержащая важные ( для Библера-педагога и для Библера-ученого) свежие идеи.
2. Напротив, цитируемые детьми с пиететом ( или критически) мысли крупных культурологов (философов, литературоведов Библер сразу берет «со щепоткой соли», то есть не как авторитетные ( дескать, важно, чтобы у детей были непререкаемые авторитеты: Аристотель, Пропп, Гаспаров, Лотман, Лосев…), а как идеи, высказанные живыми людьми, возможно, не до конца подуманные, возможно и вовсе ошибочные. Тем самым и педагог (теоретик, ученый, пришедший в школу), и школьник сразу оказываются на границе известного и неизвестного никому, то есть в ситуации учебного диалога, а не обычного гимназического образования, где на Лотмана или Гаспарова положено молиться.
3. Цитируемый в школьных текстах маститый и авторитетный теоретик (например, Тронский) вытаскивается «за ушко и на солнышко» из вертикальной башни ученой речи с ее специфическими оборотами, создающими разрыв между ученым и неученым миром. Эти обороты заменяются простыми человеческими словами ( например, вместо «потерявший значение» начинают говорить «не имеет никакого значения» и пр.). При этом мысль маститого теоретика предельно обнажается. И дальше можно судить, логична она или алогична. В данном случае вскрывается алогичность мысли теоретика Тронского. Сколько таких алогичных мыслей «признанных теоретиков», идей, которые в научном дискурсе выглядят такими «обаятельными формулами», мыслей, принимаемых учителями литературы за аксиомы и образцы, по которым «научно» оценивается живая мысль школьника, «научно» обосновывается незрелость, детскость, непродуманность, неуместность мысли ученика - откроется у Гаспарова, Лосева, Лотмана, Проппа, если с ними заговорить на-равных, а не как со жрецами?!
4. В. С. Библер демонстрирует исключительную чуткость теоретика ( в диалоге с детьми) к новым идеям школьников ( а не, напротив, часто встречающуюся способность учителей - диалогистов видеть только те детские идеи, которые похожи на мысли ученых, с которыми знаком учитель и которые он разделяет) – по схеме: «Вот это – очень любопытный, очень смелый ход авторов, и я полагаю, он очень существенен. Я не говорю сейчас, согласен ли я с этим полностью или нет, но подобной линии исследования я до сих пор не встречал».
5. В.С.Библер рассматривает литературоведческую работу школьников не только как оформление той или иной читательской интонации, но и как ответственный поступок гражданина. И здесь В. С. Библер очень близок к М. М. Бахтину, к его идее «поступающего мышления», и бесконечно далек от тех, кто сводит ШДК только к школе, формирующей «квалифицированного читателя».
6. В.С.Библер не боится критиковать старшеклассников, но относясь к их определенным тезисам и тут же выдвигая собственные контр-предположения. Критика ведется не с позиций «науки», а в точке рождения новой мысли оппонента. Теоретик демонстрирует свою способность, оппонируя старшекласснику, мыслить «здесь и теперь», а не бесконечно цитировать Проппа или Лотмана ( или свои научные труды).
Филолог. Для меня новым и интересным показался сам литературоведческий взгляд В. С. Библера на волшебную и бытовую сказку. Мне кажется, что Библер мог бы поспорить и с «Проппом-Осетинским», и с Кургановым, обсуждающим сказки Пушкина с первоклассниками.
1. Библер рассматривает сказку как особый жанр, находящийся в сложных отношениях с мифом и ритуалом. Мы помним, что таким жанром является также античная трагедия.
2. Существенно не только «генетическое», но и – прежде в его – «структурное» соотношение мифа и сказки. При этом структуру сказки Библер понимает совершенно не так, как структуралист Пропп.
3. Как и для трагедии, существенно, что мир сказки творится ее автором, придумывается. И этот автор – простой смертный человек, «мужик». А не Демиург и не «культурный герой». И этот автор оппонирует мифу. Сказка – это спор с мифом, это антимиф.
4. Спор сказки с мифом состоит вот в чем: в мифе, в обряде инициации, человек входит в не им созданный мир ритуала и сливается с ним, «плывет» в нем. Не он действует, а с ним происходят мучительные преображения по неведомым тайным. Сказка берет те же сюжеты ритуала посвящения и показывает их как сотворенные, созданные автором-сказителем «здесь и теперь». Аристотель сказал бы, что сказка, миметируя миф, превращает фазисы обряда инициации в сюжет.
5. В средневековой сказке есть борьба с христианством как с единственной формой морали. Нравственность сказочного героя и «выбарывается» в этом столкновении. Дурак-крестьянин, герой сказки, выходит на границу «своего» мира и обнаруживает возможность иных моральных принципов, чем в его семье: ловкость и хитрость ( а не покорность Богу и ожидание Страшного суда), оказываются – положительными определениями личности.
6. Авторские сказки, которые записываются, и сказки фольклорные, которые рассказываются, для Библера принципиально различны.
Скажем, для Курганова ( на которого, видимо, большое влияние оказал подход Романа Якобсона) авторские сказки ( и поэмы, и трагедии, и даже лирика) Пушкина – ключ к пониманию смысла ( и структуры) фольклорной волшебной сказки, потому что Пушкин до предела доводит столкновение роковых, волшебных, непредсказуемых, немых, невидимых, над – индивидуальных «сил» с героем (например, Русланом, Гвидоном, или… Дон Гуаном или «маленьким человеком» из «Медного всадника») , жаждущим, «мысля и страдая», узнать то неведомое, роковое, что определяет(?) извне его жизнь, увидеть эти страшные и прекрасные чудеса, дать им (волшебным «силам») имя, найти в них смысл (пусть это будет стоить жизни – как в случае с Дон Гуаном или Гвидоном), вступить с волшебными силами в бой (как со Змеем), или договориться с ними ( как с Бабою Ягой) и, пройдя это «посвящение-очищение», перестать бояться Судьбы: ты видел ее лицо, ты дрался или говорил с ней. Только неведомое страшно. Увиденное, названное по имени, ответившее (хоть кивком мертвой головы) на мой вопрос, то есть обретшее смысл – или величественно, или смешно. Автор сказки вместе с героем создает «чудеса» волшебного мира. То невидимое и жуткое, что определяло нашу жизнь в ритуале инициации, в сказке обрело свое лицо и свой голос, подобно эриниям - эвменидам в «Орестее».
Библер сказку видит совсем иначе, чем Курганов ( но и не так, как Пропп). Для Библера фольклорная ( и прежде всего, бытовая!) сказка – ключ к пониманию сказочного жанра. (Замечу, что Библер здесь одновременно решает проблему, неразрешимую для Проппа: бытовая сказка не удовлетворяет общему пропповскому (формально-композиционному) определению сказки и поэтому остается непознаваемой «вещью в себе»). Сказка, по Библеру, отрывается от своих корней (от изображения и пародирования обряда инициации) и определяется своей внутренней структурой. Эта внутренняя структура мыслится не «структуралистски» ( как у Проппа – композиция, функции и пр. – вне сказочного слова, то есть почти вне филологии), а «формалистически», по Шкловскому ( сказовое слово).
7. Внутренняя структура сказки ( «сказовое слово») Библером понимается как бы ритмически. Например, испытания отрываются от фазисов обряда инициации ( мы вообще забываем про всякую инициацию), а выступают как форма троекратного ритмического повтора. Это похоже на постоянные ( и очень важные!) призывы Н. В. Брагинской рассматривать античную трагедию прежде всего с ее ритмической, пластической, музыкальной стороны ( Брагинская Н.В. Из комментария к «Поэтике» Аристотеля:rutmos, mimesis и др. – Mathesis. Из истории античной науки и философии. М., «Наука», 1991, с. 89 и др.). Как античная трагедия превращает энергетику ритуала катартического очищения – в ритмику трагического слова ( жеста, песни Хора) и трагического действия ( агон - узнавание), так и сказка преображает энергетику ритуала инициации в особый ритм сказочного повествования ( форма троекратного повтора испытаний).
8. Внутренняя структура сказки как сказового слова предполагает лаконичность. В одно мгновение сказки втягиваются многие этапы «испытаний». Библер триадную систему трудностей в сказке связывает с изображением внутренней структуры открытия нового, «прорыва» в неведомое. В трагедии это открытие связано с алетейей, перипетией и ритмикой узнавания, т.е. тоже ритмически организовано.
9. Для Библера сказка – это всегда речевое выражение, идеализация и самодетерминация мужичьей крестьянской жизни, неустранимый голос крестьянина в нашем нравственном сознании. Человек любого сословия, создающий сказку, является мужиком, неграмотным, сказывающим ( а не высоколобым грамотеем, пишущим). Я это положение Библера связываю с его известными идеями о роли крестьянства в современной цивилизации. Вот как определяет Библер современного крестьянина: «Это…субъект труда крестьянского, земледельческого, в принципе исключающего полуфабрикатность, мануфактурность, «общую крышу» над головой. В идеализации это – одинокий (семейный) работник, странно связанный и разъединенный с землей, планетой, космосом, целостным и неделимым процессом. Раньше и отчетливее всего, это – самостоятельный фермер, обычно вступающий в кооперативные связи для переработки и сбыта продукции. Машина здесь не углубляет полуфабрикатность, но, наоборот, - увеличивает возможности одинокого труда» ( См. В. С. Библер.О гражданском обществе и общественном договоре. (Размышления после пяти перестроечных лет). – В кн. Библер В.С. На гранях логики культуры. Книга избранных очерков. М., Русское феноменологическое общество, 1997, с.356-357).
Но кто же этот загадочный крестьянин, автор любой фольклорной сказки, ее сказитель?
Для Курганова сказитель – это выброшенный ( или сознательно ушедший) из ритуальной жизни человек ( между прочим, глубокий знаток строения ритуала, возможно и его – в прошлом – активный участник, но разочаровавшийся в ритуале, например, из-за его жестокости), скиталец, усаживающий вокруг себя женщин и детей, с ужасом ожидающих нового набега лесных инициаторов, и впервые – сказывающий ( а не включающий отроков в кровавое жуткое ритуальное инициирующее действие).сказку, приучающий людей слушать ( находиться в ситуации до-действия), отстраняюший и преобразующий образы ритуала (превращающий страшное и безликое – в образ), создающий волшебный мир и его обитателей, с которыми можно разговаривать, бороться, над которыми можно смеяться… Для Курганова такой человек всегда появляется ( во всех цивилизациях), когда «оживляются» силы ритуала инициации. Сказитель появляется рядом с таинственным и опасным для окрестной «деревни» учреждением инициации – большим домом (например, таким центром инициации может быть экспериментальная школа, предполагающая отбор и селекцию детей «микрорайона» на разных этапах обучения)
Для Библера все иначе. Автор волшебной сказки – это человек, завязший по горло в до-христианской, архаической, магической, аграрной культуре ( или в докультурном хаосе повседневного сознания, пока, до поры до времени, до создания своей первой сказки, вне произведений существующий)… Не узнаете? Да, конечно же, это Простец из статьи Библера «Образ простеца и идея личности в культуре средних веков. (Заметки на полях книги А.Я.Гуревича «Проблемы средневековой народной культуры»). – В кн. Библер В.С. На гранях логики культуры. Книга избранных очерков. М., Русское феноменологическое общество, 1997, с.95 -137).
И тогда мы уже не сможем сказать, что Библер совсем не разрабатывал концепции волшебной сказки. Все, что сказано им о Простеце как о субъекте средневековой культуры, полностью «работает» на создание образа автора ( и героя) волшебной фольклорной сказки. Как сказитель, автор сказки, Простец выступает, так сказать, «сам по себе», действует «на своей территории», еще вне диалога с высоколобым Кардиналом. Конечно, в этом переходе ( «Простец Библера» – автор, и, возможно, герой волшебной сказки) нужно многое додумать. Но начало таких размышлений уже положено.
Первый ученик. Очень хорошо. Я думаю, пора приступить к слушанию следующего фрагмента – обсуждению работы семиклассницы Культурологического лицея Анастасии Валышковой «О том, что неглавное в сказках Пушкина».
Первый ученик включает магнитофон.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии