Владимир Соломонович Библер. По-моему, очень здорово, что завязался один из ключевых споров. И очень хорошо и точно сформулировала проблему Юля. Она сказала так: стихи сочиняются, а схема составляется, то есть в схеме есть некоторый, так называемый рассудочный, извне накладываемый на произведение какой-то скелет, контур. И возникает как бы столкновение, ну, я бы сказал, классицистского представления об искусстве и романтического. Произведение сочиняется, а составленная схема убивает его уникальность…
Настя Валышкова. А разве схема не может сочиняться так же, как сочиняется произведение?
Владимир Соломонович Библер. Вот спасибо! Вот как раз к этому я и хотел перейти – к столкновению как бы между двумя видениями искусства. Кстати, поскольку уж мы сегодня все время выводим Настю на то, что она не читала, но невольно как-то увидела… Мы, так сказать, объединили вас с Эйзенштейном. А теперь я для вас еще более хорошего «соседа» найду. Действительно, понятие «схема» для нас – нечто, извне навязанное, не сочиняемое. Но вот немецкий философ – наверное, вы слышали о таком, - Иммануил Кант вводит особое понятие: не схема, а «схематизм». То есть внутреннее, органическое, как бы тоже сочиняемое, от творчества неотделимое единство философского или поэтического произведения. То самое, о котором говорит Пушкин:
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл,
Еще неясно различал.
Замкнутую даль громадного романа, автор, пускай неясно, но различает как нечто целое, как некое построенное здание. Еще не было кирпича, не было перекрытий, не было этажей, а цельное здание, причем даже с промежутками, с этими пропущенными главами, которые многоточиями даны, виделось как целое.
Причем Пушкин говорит не только о своем ощущении целого, но и у Шекспира его особенно поражает гениальный план его произведений. То есть возникает у нас некий диалог двух видений целого. Настя, возражая мне ( я с ней согласен), сказала, что схема тоже сочиняется ( входит в смысл произведения). Это так, схема «сочиняется» и вместе с тем «созревается», неясно различается как нечто существующее отдельно, самостоятельно, до моих усилий.
Но снова этот схематизм постоянно творчески изменяется…Пушкин пишет Вяземскому, что «если б меня спросили вначале первой песни «Евгений Онегин», как я вижу целое, я б никогда не мог сказать». Получается, что, с одной стороны, схема есть, а с другой стороны, она как-то меняется, переключается, «обрастает», становится на себя непохожей. Вот продолжение письма к Вяземскому: «А вместе с тем сейчас, когда я написал, я вижу, что это целое, структура мною как-то виделась. Я чувствую, вот этот кусок, который я вставил, он не годится, он рушит цельность, которой еще нет». Это несуществующее разрушается этой строфой или эта известная глава о декабристах разрушает схематизм, о котором говорила Настя. В сказках это особенно существенно.
Вот тут я перейду к тому в сочинении Насти, что мне очень понравилось… Ну вы, наверное, понимаете меня, когда я говорю очень комплиментарно, это не значит, что в работе нет недостатков. Но просто я улавливаю в каждой работе очень важное – некоторую целостность, которую сам автор еще не до конца увидел, а она начинает проглядывать. А мы часто, как критики, топчем: вот это «не увидел», вот тут «не как профессионал» подошел… И самое главное исчезает. Я страшно этого боюсь.
Так вот, возвращаясь к тому, что я говорил в самом начале, исходное, что мне понравилось, - это ироничность самого названия – «О неглавном в сказках Пушкина». Работа должна сказать «о главном», а тут – «о неглавном». Что это такое? Так в этом и есть исходная ирония сочинения Насти: то, что названо «неглавным», и то, что для нас, будучи неглавным вначале, когда мы читаем сюжет, вдруг оказывается – эстетически – самым существенным. Все эти словечки, повторы («жили – были», « в некотором царстве, в некотором государстве»…) – вся эта спираль фразеологических повторений оказывается не просто «скелетиком», а самым главным, даже и в содержательном, а не только в эстетическом плане. Действительно, все эти повторы нас переключают в другую форму бытия – бытие сказочное ( отстраненное «жили-были», «в некотором царстве», « в тридевятом царстве»). Возникает совершенно иной. Сказочный мир, в котором свои законы, но это мир, целостный мир. Вот этот самый схематизм (кантовский, «настьевский», скажем так), который тут выступает с особой силой. И здесь я не согласен с одним из рецензентов – Вениамином Федоровичем Литовским, который пишет: хорошо, что утверждает Настя – «дом», но дом – это пространство, а другое дело – время. Если бы Настя была профессионалом, она бы говорила отдельно о пространстве, отдельно – о времени. Жаль, здесь нет Вениамина Федоровича, я за глаза говорю, но я бы ему сказал: «Дорогой Вениамин Федорович, к сожалению, Валышкова более профессионально, чем ВЫ, мыслит. Как Бахтин. ( Вот и третий ваш теоретический «сосед», говоря о Доме…) Вы, наверное, Бахтина не читали?
Голоса: Нет! Да!
Владимир Соломонович Библер. У Бахтина есть такое выражение – «хронотоп»: хронос – время, топос – место. Он говорил, что в произведении всегда важно увидеть некоторое единство времени и места. И вот Дом в этом произведении оказывается таким исходным местом-временем, в котором (месте) и в которое (время) все происходит и которое отключает от нашего мира и дает особый тон этого произведения или другого ( в «Сказке о царе Салтане»). И это очень существенно.
Я пишу в своей рецензии, что мне кажется также интересным само понимание этого неглавного – уже не просто как отдельных словечек, переходящих из сказки в сказку, но понимание неглавного как некоторой схемы построения целого, вот этого предвидимого образа целого. Таким образом, идея «сцепления» ( это слово использовал толстой; он говорил, что главное в его художественных произведениях – идея сцеплений, а не отдельный сюжет) мне кажется очень тонкой и плодотворной.
И в частности вопрос о возникающем образе Дома – особого дома на берегу моря. Море, корыто, возвращающийся шум волн, почти такой, как в греческом стихотворном размере, вновь набегает волна, и вновь набегает, и сильней набегает – повторение, но каждый раз усиление бури. И вот это повторение, и возвращение желаний старухи, и возвращение моря, и усиление волны и бури оказывается значимым эстетически и – это главное – содержательно! Мы не можем выбиться из этого возвращения, жизнь вечна и неповторима, а если мы хотим от нее больше, чем она есть, хотим ее подчинить какой-то цели, то оказываемся у разбитого корыта. Попытайся уничтожить вот этот Дом – «хронотоп»!
Этот анализ улавливает в форме самое главное в содержательном плане. Во всяком случае, я очень люблю такой подход. И в этом плане мне кажется очень интересным, как в сказке «О попе и работнике его Балде» вдруг возникает у Насти (иногда немного «подтянутая», «пережатая») идея звукообраза «О»:
Жил – был п – О – п
Т-О-л-О-к-О-нный л-О-б
П-О-шел п-О-п п-О базару
П-О-см-О-треть к-О-й-как-О-г-О
Т-О-вару
И само это «О» нарастает, как некий образ этого попа, возникает звукообраз. А дальше еще уточняет Настя Валышкова: это не просто «О», а некоторое еще более закрепляющее пОп, лОб, - ПОП ПО базару (обратное Оп: пОшел пОп пО базару пОсмОтреть кОй-какОгО тОвару – все внутри вырастает как один звукообраз). Вот уже Настя может не говорить, что он толстый, можно об этом и не сказать, а в самом звукосочетании возникает такая идея. Этот формальный анализ мне нравится.
И последний этап, - в чем я сомневаюсь ( но мне кажется, что и автор сомневается), - это когда в конце работы возникает попытка все свести к конечному «моралите»: что Добро побеждает, и Зло ( то есть поп) наказано, а побеждает Балда, а Балда – это Добро. Но знаете, привести к смерти человека – какое уж это добро! Это столкновение двух разных хитростей, двух разных способов жизни, двух разных типов бытия. А вовсе не простое Добро. Но и вы ( должен отдать должное вашей чуткости) вдруг засомневались: а уж такое ли это добро, которое кончается убийством?
Пушкина вообще, в отличие от того, как его объясняют некоторые современные литературоведы, в частности Непомнящий, которые его определяют как абсолютно нравственно-религиозного автора,[ Настя] чувствует блестяще. Вот вы правильно сказали – фольклорность сказок. А фольклор тоже вненравственен, и сводить его к такой прямой нравственности оказывается действительно невозможно. Пушкин гораздо сложнее, он выдает «на-гора» «сказанное бытие», а выводы из него, в меру своей «испорченности», может сделать любой читатель, даже сведя к «моралите», но Пушкин не укладывается ни в какое-то определенное «моралите», ни в какую готовую мораль.
Настя Валышкова. Вот вы мне задали вопросы: читала ли такого-то автора, такого-то?.. Мне кажется, правильно кто-то сказал, что важно, чтобы человек до каждого произведения дошел сам, понял, что ему надо его прочесть. А если не почувствует, то ему и не надо читать. Для меня пока достаточно, что я имена этих авторов знаю. В конце концов я когда-нибудь это прочту. И еще… Сколько мы учились?..Гуманитарный класс у нас всего второй год…А все остальное время как мы учились? Мы изучали каких-то «обыкновенных» там Пушкина, Лермонтова – ну, как положено во всех школах…И, по-моему, пока мне надо прочесть все эти «обыкновенные» произведения, которые все знают… А потом, может быть, я дойду до того, что прочту и тех авторов, о которых вы говорили…»( См.: В. С. Библер, И. Е. Берлянд, Т.Б.Михайлова, В.В.Алейников, Ксения Мельникова, Валерия Ахметова, Настя Валышкова, Юлия Наумова, Сергей Кобзев. Работа – это некий спор. Материалы экзаменационных коллоквиумов. Журнал «Дядька», М, 1998, № 1-2, с.109 – 112).
Первый ученик выключает магнитофон
- Войдите, чтобы оставлять комментарии