Заключение

Уважаемый коллега, еще раз обозревая наш опыт преподавания литературы в ШДК с первого по одиннадцатый класс, должен заметить, что те полярные формы, которые приняло "диалогическое образование" в последние годы, а именно — диалог in action и "Гуманитарно-диалогическое образование" — можно рассматривать как два крайних (вырожденных) полюса деятельности и мышления одного педагога и одного сообщества учащихся. Наши диалоги в начальной школе иногда "грешат" чрезмерным обращением к полюсу "Гуманитарно-диалогического образования", мы иногда пережимаем с ранним формированием понятийного мышления, некоторые вопросы задаем сами, не дожидаясь, пока они появятся у детей, не замечаем, что у нас вдруг создаются "лидирующие группы" школьников, захватывающих звуковое пространство, не чувствуем, что многие дети в этих условиях "выпадают" из разговора (мы слишком вдохновлены спорами двух трех "лидеров"), мы канонизируем свои удачные уроки и упорно пытаемся воспроизвести их в классах, где они не органичны — и тогда получается "Авторитарно-монологическое образование". А наши диалоги в старшей школе иногда "срываются" в сторону диалога in action, один педагог превращается в "дуэнью" и плывет в коммуникации вслед за своими старшеклассницами, а другой, необыкновенно увлеченный стихами и пьесами своих учеников и учениц, начинает относиться к ним не критически. Диалог из классной комнаты перемещается в иные, более комфортабельно обустроенные неформальные "хронотопы" — на лавочку, в фойе театра, в квартиру педагога, где взрослые и дети вместе пьют кофе, а то и просто в кафешку. Личное общение, доверительное обсуждение житейских проблем и ситуаций начинает вытеснять общение содержательно-теоретическое. И тогда получается "ТВО" — Тусовки вместо образования".
Во многом "Гуманитарно-диалогическое образование" можно рассматривать как уплощенный вариант ШДК и желание повторить "героический" проход Красноярска (античные классы, средневековые классы...), но в более управляемом и более охлажденном стиле. При этом охлаждение зачастую оборачивается замораживанием.
"ТВО" и "Диалог in action" видятся как попытки повторить не менее "героический" опыт двух педагогов и старшеклассников, описанный в книге "Импрессионисты", но в еще более усиленном и "разгоряченном" ключе. Вплоть до полного расплавления и выгорания всего содержательного, которым все же наполнены "Импрессионисты", несмотря на известное ("карнавальное") увлечение педагогов общением со старшеклассниками в духе литературных сообществ серебряного века.
Представляется. что разорванность ШДК (особенно в подростковой и старшей школе) на авторитарно-монологичное "Гуманитарное образование" (где есть логика, но нет диалога)и на "ТВО" ("Тусовки вместо образования"), где есть диалог in action, но нет логик, — отнюдь не случайна и не может всерьез рассматриваться как "ошибка" или "недоработка" того или иного педагога.
Такая разорванность — свидетельство серьезного кризиса Школы диалога культур.

Теперь, уважаемый коллега, когда я смог-таки развернуть свои тезисы более подробно, чем в Нью-йорскском сборнике, я постараюсь ответить на все ваши замечания.

1. Закрытые и открытые
Вы пишете , что Игорь Solomadin говорит сейчас в атмосфере свободы (Матусов, 2009), он не смог бы заниматься своими диалогами в те времена, когда Бахтин формулировал свои теории. Я уж не знаю, о каких "своих" диалогах рассказывает Игорь Соломадин. Первые его учебные диалоги мы узнаем только только сейчас ("Земледельцы", "Гераклит"), начал проводить уроки-диалоги Соломадин только в начале 90-х годов, действительно, после распада СССР (видимо, раньше очень боялся большевиков), но их не публиковал до самого последнего времени. Никакие уроки-диалоги Соломадина не мог обсуждать Библер,умерший в 2000 году, так как при жизни Библера таких диалогов просто не было, а если и были (диалоги 90-х годов), то их стенограмм никто не видел. Когда мы с Вениамином Литовским в СССР, начиная с 1979 года, проводили "свои диалоги", на основе обобщения которых Библер создал свою модель ШДК, Игорь Соломадин никаких диалогов не проводил, то присоединялся к нам, то критиковал нас с позиций Давыдова, пародируя ШДК так: "Вы не знаете о чем говорите. Вы думаете, что о Спартаке можно прочесть у Геродота" и остроумно называл ШДК "парой строчек из Геродота о Спартаке-дураке".
Бахтин умер в 1975 году, в 1972 году я начал свою экспериментально-педагогическую деятельность и написал при жизни Бахтина учебник для подростков по математике, несколько достаточно острых статей, тогда еще в духе Ильенкова и Давыдова, но не менее оппозиционных по отношению к традиционной педагогике, чем мои книги и статьи о ШДК, в частности, написал большую работу о количестве у Ильенкова, о которой мы с Эвальдом Васильевичем потом долго беседовали в его доме напротив МХАТа. Напомню, что чрезвычайно критичные исследования в педагогике Давыдова и Эльконина начались в 1959 году, задолго до смерти Бахтина. Напомню также, что когда Бахтин писал свои книги о Фрейде и Достоевском, первый педагог Европы Антон Макаренко совершил свои великие открытия, совершенно никого не боясь, а Лев Выготский создал культурно-историческую концепцию и теорию внутренней речи.
Выпишите, что Solomadin указывает на контраст двух взглядов на мир: "тоталитарной власти" и диалогической веры в "уникальность человеческой личности" (Матусов, 2009, стр. 87). Вы полагаете, вслед за Соломадиным и Матусовым, что сторонники первой точки зрения стремились обучать людей, которые будут послушно подчиняться воле других (с. 83), а сторонники второй — хотят воспитывать и вдохновлять людей, которые могут взять на себя личную ответственность и знают о своей уникальной, unsubstitutable позиции, что любящий исторические метафоры Solomadin называет разрывом между этими двумя мирами.
Надо полагать, что первый мир — это мир тоталитарный, советский, марксистско-ленинский. А второй — антисоветский, диссидентский, постсоветский, ненавидящий все советское и противопоставляющий советскому тоталитаризму бахтинский диалогизм.
С моей точки зрения, классификация Соломадина совершенно антиисторична. В ней не различены: ленинизм и атмосфера в СССР при Ленине и — сталинизм, разрушивший эту атмосферу. В ней не различается сталинизм 30-50-х годов — и атмосфера Хрущевской "Оттепели". в ней не различается сталинизм и амбивалентная атмосфера отношений между государством и педагогикой в 70-80-х годах.

Я уже не говорю о том, что Соломадин так и не понял: без Великой Октябрьской социалистической революции не было бы ни мирового уровня авангардистской русской и украинской советской поэзии — от Маяковского до Тычины, не было бы русской, еврейской и украинской советской авангардистской живописи, совершившей переворот в живописи европейской, не было бы блистательного советского литературоведения (Якобсон, Бахтин, Тынянов, Шкловский), историографии (Рейснер, Тарле, Манфред, Поршнев, и, между прочим, не было бы и коммуниста Марка Блока и Школы анналов!), не было бы революции в мировом кино и театре (Эйзенштейн, Мейерхольд, связка "Шкловский-Брехт", Таиров, Вахтангов, Курбас, Любимов, Театр "Совмеменник"), Не было бы Выготского, Харьковской психологической школы, ленинца Ильенкова, марксиста Библера, марксиста Мардашвили, Щедровицкого, не было бы того переворота в психолого-педагогической науке, которые осуществили советские марксисты именно в СССР.
Социализм в СССР был чрезвычайно живым и плодотворным общественным строем, именно в своем трагическом борении между ленинским обществом цивилизованных самоуправляемых кооператоров и — сталинским административно-командным деспотизмом. И именно в СССР, для советских школьников мы с Библером и Литовским создавали ШДК, вовсе не собираясь уничтожать социализм, мы с Литовским вовсе не считали и не считаем социализм монологичным, тоталитарным и пр. Мы с Литовским не только видели борьбу между тоталитарной (постсталинской) и диалогической (ленинской) тенденциями в развитии социализма в СССР, но и активно боролись на стороне тенденции ленинской, диалогической, антитоталитарной.

2. Далее Вы покидаете скользкую почву цитирования антисоветских пассажей Соломадина и начинаете рассуждать на свой страх и риск."Закрытые" знают правду и абсолютно уверены в ней. Вы утверждаете. что, говоря о "научном социализме", марксисты использовали термин "наука" и тем самым продемонстрировали всему миру полное свое непонимание самой науки, которая на самом деле опирается на скепсис, уважение к доказательствам,на понимании, что знание как никогда не бывает полным. Уже не для Соломадина, а персонально для Вас, уважаемый коллега, марксизм — это ненаучная точка зрения
на науку как серию догматических положений, своего рода комбинацию катехизиса с магией.
Я не могу поверить, что Вы (а не Соломадин) так считаете всерьез. Ведь Вы читали "Экономико-философские рукописи" и "18 брюмера Луи Бонапарта" Маркса, "Диалектику природы" Энгельса, "Государство и революцию"Ленина, "Диалектическую логику" Ильенкова, "Формы и содержание мышления" Мамардашвили, "Начало человеческой истории" Поршнева, "Талейран" Тарле, "Мышление и речь" Выготского, "Фрейдизм" Бахтина, "Анализ развивающегося понятия" Арсеньева, Библера, Кедрова, "Грундпроблем" Эйзенштейна, "Виды обобщения в обучении Давыдова, "Апологию истории" Маркса Блока, "Категории средневековой культуры" Арона Гуревича, "Проблемы развития психики Алексея Леонтьева, "Промежуток" Юрия Тынянова, "Как делать стихи?" Владимира Маяковского, "Педагогическую поэму" Антона Макаренко... Все это чистейшей воды МАРКСИЗМ — как уникальный. неповторимый голос (точнее. сорящее многоголосье) культуры ХХ века. Без марксизма культуры ХХ века просто нет. Либо Человек культтуры ХХ века (как мы с Литовским. например) принимает марксизм и развивает его в своей области (так в педагогике получилась ШДК). Или — не принимает марксизм, но — отталкиваясь от марксизма, споря с ним, выстраивает другую философию. Так поступил, например, Деррида.
Мы, советские марксисты, никогда не были монологичными или не восприимчивы к критике. Напротив, советский марксизм сразу себя ставит как голос всемирный. И очень чуткий к другим голосам. Выготский находит себе конгениального оппонента — Жана Пиаже — и они начинают вместе, в диалоге, выстраивать психологию ХХ века. Брехт и Шкловский находят друг друга, переозначивая исходные понятия друг у друга. Тот же Шкловский яростно и интересно спорит с Бахтиным, а Бахтин — с Луначарским. Маркс и Библер метят в Гегеля и ведут глубокий диалог с ним. Лесь Курбас в "Березиле" переосмысливает немецкую драматургию. Украинские неоклассики переозвучивают русских акмеистов. А чего стоят политические на равных споры в Большом театре Ленина, Троцкого, Бухарина. А какое огромное значение имеет исторический спор Ленина и Коллонтай!

3. Вы пишете, уважаемый коллега, что боливийцам,которые выступают за социализм, потому что они выросли в обществе с большим неравенством доходов, возможно, будет трудно понять поляков, которые выступают против социализма, потому что они жили под ним, и наоборот. Боливийцами я никогда серьезно не интересовался, но поляками как раз интересовался. Поляки под руководством Валенсы создали профсоюзное объединение "Солидарность" которое явилось прямым воплощением идей Ленина о государстве при социализме и идей Коллонтай о производственной демократии, то есть сугубо коммунистических идей о социализме как обществе цивилизованных самоуправляемых кооператоров в промышленности и сельском хозяйстве. "Солидарность" сначала боролась за такой социализм против казарменно-бюрократического строя Ярузельского и позднего казарменно-бюрократического брежневизма. Ни то, ни другое, социализмом, разумеется, никак не является, будучи более близким к особого рода государственному капитализму. Казарменно-бюрократический госкапитализм (маскирующийся под "развитый социализм") Валенса победил, и в Польше установился самый что ни есть настоящий социализм. Затем этот социализм Валенсы столкнулся с куда более мощным противником — развитым и агрессивным империализмом Евросоюза. Империализм Евросоюза победил, "Солидарность" в Польше была разгромлена западным капитализмом. Теперь никакого социализма в Польше, конечно, нет. При Валенсе хозяевами страны были рабочие и пошедшие с ними деятели культуры. В современной Польше хозяевами жизни являются фирмачи и толстосумы. Рабочие снова не имеют никаких прав, как и при "развитом социализме" (казарменно-административном госкапитализме)

4. Вы вспоминаете, как в подростковом возрасте читали "Коммунистический манифест" не для того, чтобы стать марксистом. а для того, чтобы услышать марксизм как Другой голос. Но увы, когда вы в своей статье обращаетесь к марксизму, он в вашей речи звучит вовсе не как другой голос, который нужно понять, но скорее. как враг, которого нужно познать, чтобы преодолеть. То же самое мы видим у Соломадина. Никакого диалога с марксизмом Вы, уважаемый коллега, не допускаете. Позиция марксистов в Вашем изложении и изложении Соломадина предельно упрощается. Маркс, Ленин и другие марксисты выступают как поверженные львы, которых теперь можно мстительно и безопасно терзать, как мертвых собак. Где же подход Бахтина? Где же диалог с Марксом и Лениным? Бахтин превосходно умел вести этот диалог. То он переходит на позиции Маркса полностью ("Фрейдизм"), то он отстраняется от Маркса и ведет с ним неявный спор, а то — и явный (как с Луначарским в "Проблемах поэтики Достоевского").
5. Споря с марксистскими и немарксистскими литературоведами ХХ века, которые требовали в искусстве прежде всего видеть содержательную форму (именно на эти исследования опирается преподавание литературы в ШДК), Вы предлагаете сделать основой современной преподавания русской литературы понятие вчувствования. И опираетесь в этом на Бахтина. Я вижу здесь определенное недоразумение. Бахтин говорил о вчувствовании только как о важном этапе чтения и понимания произведения, на котором ни в коем случае нельзя останавливаться. В книгах о Достоевском и Рабле Бахтин отличается от Якобсона или Шкловского, Тынянова и Эйхенбаума вовсе не тем, что те анализируют содержательную форму, то есть "как сделано" произведение, а Бахтин этого не делает и застревает на этапе "вчувствования". Нет, я думаю, что они отличаются тем, что Бахтин эту содержательную форму понимает иначе, чем формалисты или структуралисты. Но и те, и другие, и сам Бахтин остаются литературоведами ХХ века, для которых только анализ содержательной формы ("как сделано" произведение) является ключом к произведению. Именно форму романов Достоевского исследует Бахтин, когда обнаруживает в них отголоски различных историко-культурных жанров, когда вводит категории хронотопа и карнавально-мистериального пространства, когда говорит о вненаходимости героя по отношению к автору, об избытке видения и пр. Все это — категории формального литературоведения, но другие, чем у формалистов и у структуралистов. И еще более формальные, чем у них, поскольку, скажем, Бахтин при анализе Достоевского кажется куда более чувствительным к форме, чем время от времени впадающий в импрессионизм Шкловский.

Я думаю. что и для Якобсона в "Статуе у Пушкина", и для Тынянова в "Промежутке", и для Бахтина в книге о Достоевском (или о Рабле) первичной является позиция читателя. Но оформляя эту свою позицию читателя, все они переходят на позицию литературоведа, разрабатывая новый категориальный язык, на котором только и можно свое читательское отношение выразить — это язык, на котором обсуждается форма произведения. Начиная с читательского вчувствования, они переходят к литературоведению. Думаю, этот путь вполне возможен и для детей, причем с самого раннего возраста. Маленькие дети, как это показал Чуковский в книге "От двух до пяти", чрезвычайно чувствительны к форме художественного произведения. Было бы очень странным, игнорируя это обстоятельство, строить преподавание в литературе в школе только на основе вчувствования в событийную ткань текста. Если уж так хочется сохранить словечко, стоит рассмотреть (хотя это и натяжка) чувствование формы и ее выражение в литературоведческом слове (которое каждый читатель, оформляя свою читательскую позицию, создает для себя по-своему) основой преподавания литературы в школе. В этом смысле, я считаю, что позиция "теоретика" и "читателя" не взаимодополнительны, как считает Осетинский и могут быть рассмотрены отдельно, а связаны более тесно — литературовед вырастает из читателя, чтобы помочь оформиться читательской позиции в литературоведческом слове, в этом отношении я не понимаю сложившегося различения литературоведа и литературного критика. Для меня литературная критика невозможна без самостоятельного развития (критиком как читателем) своего взгляда именно на литературо-ведение, заемным литературоведением для выражения своего читательски-критического отношения к тексту пользоваться нельзя. Не только у писателя есть своя интонация, по которой мы его узнаем сразу. Читатель тоже должен уловить и выразить в слове собственную читательскую интонацию.

6. Конечно, я решительно не согласен с мыслью Соломадина о том. что русский интеллигент на всем протяжении истории СССР творил чудо, создавая великие произведения культуры в условиях, в которых это было совершенно невозможно. Я считаю, что это положение верно для исторического периода, который можно условно обозначить как 1930-1953 гг. Во все остальное время, как мне кажется, в Советской России и в СССР были уникальные условия именно для создания произведений науки и культуры мирового уровня, и именно марксизм и идея социализма оплодотворяла эти процессы — и для тех авторов, которые разделяли коммунистические взгляды, и для тех авторов, кто их переосмыслял. И наоборот, в современной России — хищной молодой империалистической промышленной державе, и в Украине — нищей, жалкой, зависимой, с разрушенной промышленностью, попавшей на задворки капиталистической Европы, условия для создания глубоких произведений в сфере культуры крайне затруднительны. Культура тонет в болотах мрачных имперских русских устремлений и компрадорского украинского национал-социалистского мещанства.

7. Я думаю. что периодизация развития русской литературы и культуры в целом. которую набросал Ленин в статье "Памяти Герцена" в целом выдержала испытание временем. Ваше же деление русской литературы. при которой с одной стороны баррикад оказались Толстой, Чехов и Достоевский, а по — другую — Чернышевский и Ленин, мне кажется не отвечающей историческому развитию русской культуры. Все русские писатели спорили друг с другом. Например, реальностью является спор русских писателей-западников с русскими писателями-славянофилами. Достоевский и спорил, и соглашался с Чернышевским. Ленин горячо любил Толстого и Чехова и о Толстом написал замечательную статью "Толстой как зеркало русской революции", разумеется, не литературоведческую. а социологическую и политологическую. Для Ленина Толстой и Чехов — значимые Собеседники и ориентиры в понимании явлений культуры ХХ века. Достоевский терпеть не мог Тургенева и сатирически изобразил его в образе Кармазинова. Но это вовсе не значит, что Достоевский и Тургенев в русской культуре стоят по разные стороны мифических баррикад. Чехов ну никак не тянет на роль антикоммуниста и противника революции — произведения Чехова не дают нам повода так считать. Не был Чехов и сторонником коммунизма и революции, это тоже справедливо. Чехов вообще НЕ О ТОМ. И Тургенев НЕ О ТОМ. Вообще, когда Вашу классификацию начинаешь применять к творчеству конкретного русского автора, сразу видишь, насколько она формальна и безжизненна их ее сетей ускользает любой автор — независимо от его взглядов.
Вот и все замечания. Надеюсь на продолжение диалога.

8 августа 2011. Харьков-Гурзуф.