Что в принципе не устраивает Боэция в схеме Порфирия? Прежде всего то, о чем мы уже говорили: Порфирий словно хочет заставить нас поверить, что эта схема универсальна, понятна и не нуждается в верификации (характерны его слова: «род... стискивается отличительными признаками и сужаясь создает вид»72). Однако первая же проверка на истинность показала, что просто было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить. И он обнаруживает, помимо прочих, еще один овраг, который не был виден с первого взгляда, — акциденцию. Правда, уже отмечалось, что она, хотя и сама род, и даже девять родов, но какой-то странный род, который, будучи родом, может в нем присутствовать или отсутствовать, быть отделимым или неотделимым, то есть быть свойством, которое отделяется только мысленно. Очень странно, размышляет Боэций, ведь если черноту мысленно можно отделить от ворона, то получится белая ворона — исключение, ни на что не похожее. Но можно ли представить себе белого эфиопа? Можно, конечно, сказать, что не уничтожится вид человека вообще, но все же мы поежимся, увидев белого человека, которого нам представят как эфиопа. В том-то и дело, что речь можно вести только о мысленном отделении, а не о реальном. Мысленно и разумное можно отделить от человека, но человек в этом случае исчезнет. А Боэций нас в самом начале предупредил, сколько ложных реальностей можно придумать, даже очень правильно мысля. Потому акциденция характеризует единичную вещь, а с нею и вид, и свойство этого вида, а род, сказывающийся о видах, сказывается и об акциденции.
Порфирий, как полагает Боэций, очень увлекся схемой нисхождения и соотношением по нисхождению. Однако «сказуемое низших передается высшим, так что, когда говорится, что чернота присуща единичному ворону, говорится, что она присуща и ворону как виду»73. Это первое.
Второе. Порфирий отделил отличие от собственного свойства и не сказал, на что указывает Боэций, что отличие одного от другого в конечном итоге представлено как свойство чего-то одного. Если же это учесть, то есть не замять, что отличие и свойство — это в некотором смысле одно и то же, то род будет сказываться и о нем, а не только о видах и отличиях, и акциденция будет сказываться о роде, а соответственно и род — об акциденции. В этом смысле они будут равны и, как равные, взаимозаменяемы. А раз они взаимозаменяемы, то это, с одной стороны, позволило и акциденцию назвать родом, а с другой, — коль скоро и она род, позволило ей сказываться о роде, как, впрочем, позволило о нем сказываться и свойству, и отличию.
Но нас сейчас интересует самое слабое место — акциденция, потому что вид из вещи не может удалиться. Равно не может удалиться и свое собственное, иначе она не вещь, и отличие, иначе нет возможности отделить ее от другой вещи, нельзя удалить и род, в силу всего вышесказанного, если вообще придерживаться такой классификации. Так вот акциденция, уходя и приходя, стоит, как и род, над отдельными индивидами и, как принадлежащее свойству, сказывается о нем (выше говорилось, что о высшем роде не сказывается ничего, и он подвластен только описанию через собственные свойства, становящиеся, в свою очередь, его своим). Так вот оказывается, что если мы будем придерживаться не нисходящей схемы, а схемы равенства родов, то выводы окажутся радикально иными. И акциденция будет показывать вещь не хуже рода, и свойство не хуже отличия, и вид не хуже рода, но каждый со своего места и со своей точки, которую каждый поставил на зрение. С этой точки зрения род будет материей вещи, а акциденция — ее формой, «которая, покрывая поверх, образует субстанцию и смысл вида»74. Получается, что «род, имеющий самую широкую предикацию, сжимается» не только «до отличий»75, но и до акциденций, ибо, кроме субстанции, всё — акциденции, и Боэций постоянно напоминает об этом, особенно в последней части Комментариев, где рассматривает, чем отличаются пять сказуемых друг от друга и что у них общего. Речь о том, что одно сказывается прямым образом (ordine recto), a другое косвенным образом (obliquo ordine). Но и то и другое — это высказывания об одном и том же, то есть опять же двуосмысленное высказывание.
Такое высказывание обнаруживает схему загадки.
И вот пример. «Сократ — животное, разумное, способное смеяться, и человек. Поскольку у Сократа есть лысина, которая акциденция, то лысина одинаково (idem) будет сказываться о животном, о разумном, о способном смеяться, о человеке, так что акциденция может сказываться об остальной четверке»76.
Реально это и есть схема загадки. Что такое: лысое, которое одновременно животное, разумное, способное смеяться, и человек? Сократ.
В этом смысле Боэций оказался на той высоте, которую впоследствии будут брать Ансельм Кентерберийский, специально занявшийся именем и паронимом как прямым и косвенным высказыванием об одной и той же вещи в диалоге «О грамотном», Гильберт Порретанский, комментировавший теологические трактаты Боэция в связи с отличием субсистенции от субстанции, quid est от quod est, Фома Аквинский, доказывавший, что акциденция является свидетелем бытия; будут открывать личность как индивидуальную субстанцию разумной природы, заменяя individualis на incommunis, и, отказавшись от идеи двуосмысленности тварного бытия, будут искать однозначности и только ее, используя сказанное об акцидентальном признаке подправляет и Аристотеля «Топики» (4, 101В 15—25), где он отличал свойство и акциденцию, на первое место поставив собственное, а акциденцию на последнее.
Проблема общего, как видим, здесь возникает как одна из проблем, связанных с вещью, или бытием вещи, или просто бытием, с самой реальностью. Сама вещь — общее особенное. И потому концептуализм — это направление, представляющее общее как нетварную вещь вне сотворенных вещей и находящуюся в сотворенных вещах, как субсистенция в субстанции.
________________
72 Боэций. Комментарий к Порфирию. С. 117.
73 Boethii. Commentaria in Porphyrium. Col. 107.
74 Boethii. Commentaria in Porphyrium. Col. 140D.
75 Ibid. Col. 142A.
76 Ibid. Col. 136B.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии