Эрих Ауэрбах в книге «Мимесис» приводит фрагмент из «Мистерии об Адаме», рождественской игре конца ХII века. Мистерия дошла до нас в единственной рукописи. От драмы. возникшей из литургии, сохранилось немного. «Мистерия об Адаме» – одна из самых старых пьес, написанных отчасти на латыни, отчасти на народном (французском) языке. Прозаические ремарки написаны по-латыни, стихотворные рифмованные диалоги – по-французски.
…Потерпев неудачу в соблазнении Адама, Дьявол соблазняет Еву и скрывается в преисподней, так что Адам едва успевает заметить его. Когда Дьявол исчезает, начинается сцена, которую приводит Ауэрбах.
…Adam vero veniet (пусть подойдет) ad Evam, moleste ferens quod (опечаленный тем, что) cum ea locutus sit ( с нею разговаривал) Diabolus, et dicet ei( и пусть скажет ей):
Скажи мне, жена (muiller), чего надо было от тебя
Проклятому Сатане ( Satan)? Чего хотел (voleit) он от тебя?
Ева. Он говорил мне о нашей выгоде(nostre honor).
Адам. Не верь предателю! (le traitor)
Он – предатель, это я хорошо знаю.
Ева. А откуда?
Адам. Я испытал!
Ева. Но разве это мешает мне видеть его ( me del veer)?
Он еще наведет тебя на другие мысли ( changer saver).
Адам. Не наведет, ибо не поверю
Ничему, чего сам не испытал. Не допускай его к себе,
Ибо он большой наглец. Он хотел предать своего Господина И поставить себя на высоту Бога. Я не хочу,
чтобы такой подлец имел с тобой дело.
Tunс ( Тут) serpens artificiose compositus ( мастерски сделанный) ascendet juxta stipitem arboris vetite ( пусть поднимется вверх по стволу дерева). Cui Eva propius adhibebit aurem ( пусть приблизит ухо к нему), quasi ipsius ascultans consilium ( как бы выслушивая совет). Dehinc accipient ( После пусть возьмет) Eva pomum (плод), porriget ( передаст) Ade. Ipse vero nondum eum accipiet( Он же сначала не возьмет его), et Eva dicet ei:
Ешь ( Manjue), Адам, ты ведь не знаешь, что это ( ne sez que est).
Возьмем это благо (bien), оно приготовлено для нас ( est prest).
Адам. Так ли оно хорошо? ( Est il tant bon?)
Ева. Ты узнаешь (Tu le saveras).
Не узнаешь, не попробовав( gusteras).
Адам. Я боюсь! ( J'en dui!)
Ева. Ешь! ( Fai le!)
Адам. Не буду. ( Nen frai pas)
Ева. Что за трусость! ( Del demorer fai tu que pas!)
Адам. хорошо, я возьму. ( prendrai)
Ева. Ешь же! ( Manjue, ten!)
Тогда узнаешь ( saveras) добро и зло ( e mal e bien).
Я буду есть первая ( premirement).
Адам. А я потом ( apres).
Ева. Хорошо (Seurement).
Tunc commedet ( возьмет) Eva partem ( кусочек) pomi ( плода), et dicet Ade:
Я попробовала, Боже ( Deus), какой вкус! ( quele savor)
Никогда не ела ( tastai) ничего такого сладкого (d'itel dolcor).
Такой вкус ( d'itel savor) у этого яблока ( pome)!
Адам. Какой?
Ева. Такого ( d'itel) еще не пробовали люди ( nen gusta home).
Мои глаза видят теперь так ясно ( cler viant),
Я кажусь себе богом ( Deu) всемогущим ( puissant).
Что было ( Quanque fu) и что будет (quanque doit estre),
Я знаю все и всем владею ( maistre).
Ешь, Адам, не медли ( ne faz demore),
Сейчас самый подходящий миг ( en mult bon'ore).
Tunc accipiet ( возьмет) Adam pomum ( плод) de manu ( из рук) Eve, dicens:
Тебе поверю (Jo t'en crerrai), ты мне подобна ( tu es ma per).
Ева. Ешь ( Manjue) и не сомневайся ( nen poez doter).
Tunc ( Тогда пусть) commedat (возьмет) Adam partem ( кусочек) pomi(плода)…
Вслед за Ауэрбахом, можно выделить важнейшую черту средневековой мистерии - соединение возвышенного (сакрального) и простонародного (профанного).
Драматически изложенное событие из Библии, исходная точка
христианской ДРАМЫ (МИСТЕРИИ) ИСКУПЛЕНИЯ – это для средневекового читателя и зрителя – сюжет величайший и наиболее возвышенный, сакральный.
Но само мистериальное переложение библейского возвышенного сюжета – простонародно. Сакральное событие Библии должно предстать – в мистерии – как современная, доступная для понимания каждого Простеца, интимно близкая история. Адам поступает как простой французский крестьянин, как мой сосед, как я сам. Первый всемирно-исторический сакральный Диалог Мужчины и Женщины в мистерии превращен в событие самой обыденной действительности. При всей сакральности этот Диалог становится событием жизни простецов, который разыгрывается на театральных подмостках в самом «низком», почти карнавально-комедийном, стиле.
Если в античной культуре sermo gravis (siblimus) – высокий стиль и sermo remissus (humilis) – низкий («смиренный») стиль должны строго разграничиваться, то в средневековой культуре, напротив, оба стиля слиты.
В страстях Христовых, в передаче событий «очеловечивания Бога», объединение sublimitas ( высокий стиль, возвышенный, вздымающийся, уносящийся ввысь, величественный и даже отчасти – высоко – мерный, от слова sublime – высоко наверху, вверх, возвышенно, высота, вышина, высь) и humilitias (низкий стиль, небольшой высоты, незнатный, простого происхождения, незначительный. маловажный, смиренный, даже – униженный, угнетенный, подавленный, от слова humilis – низкий, неглубокий, мелкий, вышедший из низов, простонародный, простой, простоватый, незначительный, даже – ничтожный, маловажный, презренный, смиренный, покорный, раболепный, скромный. повседневный. обыкновенный, будничный, банальный, даже – пошлый, вульгарный) осуществлено, как остро замечает Ауэрбах, «сверх всякой меры» ( Эрих Ауэрбах. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. Пер. с немецкого. М., Прогресс, 1976, с.162.)
Мистериальное пространство, по Ауэрбаху – это особый «театр», в котором возвышенная вертикаль, «высь» органически соединена с перпендикулярной к ней плоскостью «низового» мира, мира простецов, в котором, собственно, и разыгрываются ( в мистерии) события Библии. В карнавально-мистериальном пространстве сниженно и по-человечески, языком простого народа, языком «ложечников», пред - ставляются «вечные вопросы бытия», которые поставлены Ветхом и Новом Завете и обсуждаются богословами-схоластами ( «кардиналами») на языке «высоколобой» теологии. Получается, что в мистерии житие Страстотерпца видит и обсуждает Мастер.
Моя лекция оказалась короткой, давайте ее сразу обсудим.
Педагог ШДК. Получается, что «снижение» высокие образов Библии, их расположение в перпендикулярном «выси» карнавальном пространстве мистерии происходит именно потому, что библейский текст необходимо разыграть, представить, инсценировать.
Первый ученик. Или, как в храме, изобразить – в виде скульптуры, химеры, иконы. Но так или иначе – священный текст необходимо как бы расположить в пространстве смертной жизни человека, чтобы можно было участвовать в сцене грехопадения Адама и Евы ( в качестве актера или зрителя площадного театра), рассматривать сцены Страшного суда и пр.
Педагог ШДК. Десакрализация здесь осуществляется самим действием изображения, упрощения, изменения, интерпретации ( первоначально всегда на свой страх и риск – ведь в Евангелии нет «картинок», созданных Богом для человека, а поэтому лик Христа – хочешь не хочешь – а приходится из - обретать самому человеку: художнику, мастеру, иконописцу, скульптору).
Филолог. Напомню, что разговора между Адамом и Евой, который разыгрывается в приведенной средневековой мистерии, тоже нет в Библии, как нет там и описания попытки дьявола соблазнить Адама. Ветхий Завет передает в форме диалога лишь сцену между Евой и Змием. Затем в Библии идет не диалог, а повествование:
«vidit igitur mulier ( видит тогда женщина) quod bonum esset lignum ad vescendum ( что хорошо дерево для пищи), et pulchrum oculis ( и красиво смотрится), aspectuque delectabile (и зрелище это радостно); et tulit de fructu illius( и берет плод его), et comedit ( и ест); deditique viro suo, qui comedit ( и передает мужу своему, и он ест) »
Первый ученик. Обычно переводят так: «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно…и взяла плодов его, и ела; и дала также мужу своему, и он ел», Кн, Бытия, 3, 6).
Педагог ШДК. Так или и иначе, но автору мистерии приходится чрезвычайно существенно изменять канонический текст. Сама фраза «Tunc serpens artificiose compositos…» иронична и заставляет читателя ( и постановщика мистерии) отнестись к сакральному ( дьяволу) как к чему-то искусно сделанному, изготовленному, как результату деяния «мастера – умелые руки».
Первый ученик. Да, это первое проявление «антитетичности» мистерии: созданное Божественным Словом - на сцене оказывается искусно сделанным произведением Мастера. И второе проявление антитетичности мистерии – всемирно-исторические сакральные сцены должны напоминать бытовые события жизни простецов. И то, и другое – формы «мистерийной иронии» - средневекового аналога трагической иронии античности.
Филолог. Ауэрбах замечает, что антитетическое слияние sublimitas и humilitas, т.е. собственно мистерийность, характерна не только для простонародных спектаклей, но пронизывает учение отцов церкви ( особенно Августина) и рассматривается отцами церкви («высоколобыми») как своеобразная черта самого Священного писания. (Там же, с.163).
Культуролог. Сказано: «…o Iesus eipen, Heksomologumai soi, pater, kurie tou uranu kai tes ges, hoti ekrupsas tauta apo sofon kai suneton kai apokalupsas auta nepiois».
Первый ученик. «…Иисус сказал: славлю Тебя, Отче, господин неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам» ( Ев. от Матф., 11, 25).
Филолог. Здесь интересна антитеза ekrupsas – apokalupsas.
Ekrupsas – не просто «утаил», а как бы «вырвал с корнем из памяти». Apokalupsus – не просто «открыл», а об - наружил, открыл «апокалиптически», в виде «откровения», назвал, дал имя.
Культуролог. И еще одна антитеза: sofon kai suneton - nepions.
Suneton – эти не просто «разумные», а и «вместе быстро схватывающие, замечающие, понимающие». Sofon – не просто мудрый, но и сведущий, умный, искусный, хитроумный.
Педагог ШДК. Получается, что Бог в откровении называет перед nepiois то, что сокрыто, вырвано с корнем из памяти у умничающих, хитроумных, склонных, быстро обсудив что - то вместе, сразу понять, схватить, ухватить, выдать за ходячую истину: «А, знаем, знаем, это вот то-то и то-то!». «Софоны» и «сунетоны» - это те, кто не видят, а сразу узнают и называют знакомым словом. Это группа «умничающих», лишенных видения, а наделенных лишь способностью совместного поверхностного болтливого узнавания.
Культуролог. Nepions – это, собственно, ne - pios, как бы ne – epos, то есть , не - говорящий ( по латыни in-fans), младенец, дитя, ребенок, простак, дурачок. В данной антитезе это не просто ребенок, но и «не спешащий говорить».
Педагог ШДК. То, что в откровении предстало тем, кто, как дитя, не спешит говорить, было Богом вырвано с корнем из памяти у тех, кто спешит все назвать привычными словами.
Филолог. Замечу, что Бог и сам не спешит говорить и, как дитя, НЕ НАЗЫВАЕТ, что же именно открылось одним, и было с корнем вырвано из памяти других.
Первый ученик. Да! Говоря простым языком, словно обращаясь к детям, Священное писание содержит загадки и тайны, которые проясняются лишь для немногих. Эти загадки и тайны изложены в Библии не горделивым стилем «высоколобых» образованных книжников, а так, чтобы уразуметь их могли кроткие верующие души простецов.
Филолог. Августин так и писал: «Sacra scriptura (Священное писание) parvulis congruens ( детям соразмерное) nullius generis rerum verba vitavit ( не избегает создания слов для вещей) , ex quibus gradatium ( от которых шаг за шагом) ad divina atque sublimia ( к божественному и возвышенному) noster intellectus ( наш ум) velut ( как будто) nutritus ( вскормленный материнской грудью) assurgeret ( поднимается)»
Первый ученик. Мистериальное пространство – это не то место, в котором Бога постигают с помощью сложных словесных рассуждений. Это место – в котором к Богу при - общаются, при - чащаются. Мистерия – это форма развертывания причащающего средневекового разума.
Филолог. Верно! Августин говорил: «Conticescant humanae voces ( Умолкнут человечьи голоса), requiescant humanae cogitationes ( утихнут человеческие рассуждения), ad incomprehensibilia ( к неуловимому) non se extendant quasi comprehensuri ( потянутся не чтобы познать), sed tamquam participaturi (а как бы причаститься) »
Педагог ШДК. Причащающий разум средневековья предполагает развертывание перед потрясенным зрителем Священной истории как «Балаганчика» Александра Блока, где звучит адская музыка, страшный черт хватает карапузика, и вместо крови течет клюквенный сок. В известном смысле все христианство - это история глазами ребенка. До глубины души потрясенного ребенка, который впервые видит мистерию, впервые посещает церковь, впервые слышит слова:
Kai eipen o teos:
- Geneteto fos!!!
Kai egeneto fos.
Kai eiden o teos:
to fos oti kalon…
И говорит Бог:
- Возникни, свет!
И возникает свет.
И видит Бог:
свет прекрасен…
Филолог. И опять стоит вспомнить Августина: “Verum tamen illa erat, qua cresceret cum parvulis”
Первый ученик. «Ибо таково Писание, что растет с детьми».
Культуролог. Ауэрбах напоминает нам о комментаторе Данте Бенвенуто д'Имола, который во второй половине XIV века так обсуждает манеру говорить и сами слова Беатриче «e comminciommi a dir ( и говорить начала) soave e piana ( сладко и ясно)» ( «Ад», 2, 56): «et bene dicit ( и правильно говорит), quia sermo divinus est suavis et planus ( что речь Бога и сладкая, и понятная, non altus ( не глубокомысленно-высоколобая) et superbus ( и пышно-надменная) sicut sermo Virgsiss et poetarum ( как речь Вергилия и поэтов)» ( там же, с. 165).
Филолог. Христианский театр средневековья целиком связан с этой традицией противопоставления “высоколобого” и “простецкого”. Как живое изображение библейской истории, которое с самого начала сочеталось в богослужении с театрализованными элементами, мистериальное пространство широко раскрывает объятья, чтобы принять в свое лоно простецов, чтобы неграмотного человека от конкретного и повседневного повести ввысь, к сокровенному и истинному.
Педагог ШДК. И, наоборот, в сакральной выси Писания увидеть конкретное и повседневное.
Культуролог. Таковы и скульптуры средневековых соборов. В них запечатлелось решающее воздействие мистерии, религиозной драмы.
Первый ученик. А это значит, что мистерию можно рассматривать не только в узком смысле – как вид средневекового театрального искусства, а и более широко.
Мистерия – это и есть вся жизнь средневекового человека в (о) круге Храма. На самом краю деревни - лес, за границей деревни – до - христианская, никогда не осваиваемая до конца христианством варварская (славянская, германская) загадочная жизнь. Там Баба Яга и Змей - Горыныч. Туда направляется стрела, пущенная царским сыном. Туда пойдет за Царевной-лягушкой истинный христианин Иван-Царевич…
Культуролог. А если вернуться из волшебного дохристианского леса – в дом, то и там – не освоенная христианством жизнь, в хате надо покормить Домового, на мельнице жить в ладу с Водяным.
Филолог. Но всю эту до - христианскую жизнь, жизнь накануне литургии, пронизывает колокольный звон. И, покормив Домового, крестьянин устремляется к Храму, где все его бытие преобразуется устремленным в высь собором, иконами, литургией, и, наконец, исповедью, в которой – перед лицом Вечности – жизнь преобразуется в житие. Все это – большой средневековый христианский театр, в котором декорации – и контур собора на фоне волшебного языческого леса, и скульптуры – застывшие эпизоды мистерии, и иконы – изображение неизобразимого.
Только внутри этого мистериального пространства возможна исповедь – форма рождения совести средневекового человека, форма приведения его в сознание.
Педагог ШДК. При этом совесть средневекового человека напряжена антитезой: этот человек одновременно причастен и к христианскому верующему разуму, и – к разумению до – христианскому, языческому. Средневековый человек живет на границе двух культур понимания мира: языческой и христианской. Не покормив Домового, он совершает грех перед собственным домом: дом может сгореть, скотина может заболеть. Покормив Домового, он совершает грех перед Богом, и этот грех может быть предметом исповеди и покаяния.
Культуролог. Христианин рассказывает ребенку волшебную сказку. Но в сказке в этой переплетены архаические мотивы преображения ритуала инициации ( создание волшебного мира) и – мотивы собственно христианские ( в языческий волшебный мир в качестве героя входит христианин). Соловей-разбойник, Баба Яга, Змей - Горыныч, Кощей Бессмертный для средневекового ребенка – слушателя волшебной сказки - не менее реальны, чем Иисус Христос и Иоанн Креститель.
Культуролог. Я предлагаю еще раз вернуться к «Мистерии об Адаме». Ауэрбах, пересказывая эту мистерию, замечает, что она начинается с литургического чтения Библии - Книги Бытия. Чтение выливается в диалог Хора и чтеца. Изображается Грехопадение. Появляется сам Бог. События доводятся до убийства Авеля. Целое завершает процессия ветхозаветных пророков, возвещающих явление Христа ( Ауэрбах. Мимесис, с. 166). Сцены повседневной жизни Адама и Евы вставлены в оправу всемирной библейской истории. Всякое событие одновременно оказывается звеном всемирно-исторической цепи.
Педагог ШДК. И явление Бога?
Культуролог. В мистерии Бог выходит на сцену. Бог вводит Адама и Еву в рай. Бог именуется в тексте figura. Клирика, который должен быль играть эту роль, не смели называть «Богом». В Боге-Создателе «фигурально» уже присутствует Бог – Спаситель. Ремарка, говорящая о выходе Бога на сцену, такова: «Tunk veniet Salvator ( Тогда пусть выйдет Спаситель) indutus dalmatica (одетый в далматик – просторную длинную тунику с длинными и широкими рукавами), et statuantur coram eo ( и станут рядом с) Adam et Eva …Ei stent ambo coram Figura ( И пусть стоят рядом с Фигурой)…».
Культуролог. В мистериальном пространстве рождения христианской со – вести Адам, совершив тяжкий грех, как и Эдип, попадает в бездну. Однако речь Адама в бездне строится совсем иначе, чем речь Эдипа в бездне. Находясь в бездне, Адам сразу же начинает каяться, и это покаяние производится в форме исповеди в стихах:
Твой совет вверг меня в бездну ( a mal),
С высоты я упал в глубину ( a val).
Не выйдет из нее ни один смертный ( por home ne),
Если он не Бог в своем величии ( Si Deu nen est de majeste).
Но что я говорю? Зачем назвал Его?
Разве Он поможет мне? Я прогневил Его!
Никто не поможет мне! Только Сын,
Что выйдет из живота Марии.
Никто не защитит нас:
Мы не были Богу верны!
Пусть все будет, как Богу угодно! ( a Deu plaisir)
Мне осталось лишь умереть…( que de morir)
Первый ученик. Исповедальное пространство порождает и исповедальное время. Адаму заранее известна вся всемирная история или по меньшей мере пришествие Христа, искупление первородного греха, только что совершенного Адамом. В самом отчаянии своем Адам знает, что некогда исполнится благодать, и это исполнение – будущее. Но это и одновременно – настоящее, о котором всегда существует знание. В Боге нет различения времен – для Бога все существует сейчас. В исповеди Адам причащается к этому божественному пониманию времени и вечности.
Культуролог. Да, Августин говорил, что Богу свойственно не пред - ведение, а просто – ведение.
Филолог. Любая сцена средневековой мистериально -драматической игры, выросшей из литургии, - есть часть единой, всегда одной и той же цепи. Это великая драма, начало которой – сотворение мира и грехопадение, кульминация которой – вочеловечение Христа и страсти Христовы, ожидаемый в грядущем финал – это второе пришествие Христа и Страшный суд. Вот почему все средневековье – мистериально.
Первый ученик. Время между сотворением мира и Страшным судом – двумя полюсами мистерии – заполняется подражанием Христу. Возникает образ страстотерпца. До пришествия Христа события Ветхого завета возвещают о явлении Христа. После вочеловечения и страстей Христовых приходят святые. Святые стараются подражать Христу всей своей жизнью ( они – страстотерпцы). Подражает Христу и вся церковь, невеста Христова, ждущая возвращения жениха. ( Ауэрбах, с. 167-168).
Культуролог. Все действие мистерии происходит на фоне мечущихся на сцене чертей. В ремарках говорится: «Interea (между тем, в промежутках) Demones discurrunt ( пусть бегают туда и сюда) per plateas ( по сцене, букв. – по улице), gestum ( с жестами) facientes ( и рожами) competentem ( сообразными)»
Черти – это форма смешения мистериальных страстей ( исповедь Адама) и – карнавального фарса, гротеска. Это не просто мистериальное, а именно – карнавально - мистериальное пространство.
В религиозную драму сразу входит дух народного до -христианского комического рассказа, традиции языческого античного мима, привычка к острому критическому наблюдению жизни.
Филолог. Ауэрбах перечисляет сцены средневековых мистерий, в которых антитеза «выси» и «низа» чрезвычайно остра. В хлеву Вифлеема появляются не только бык и осел, но и повивальные бабки с самыми простонародными разговорами, вызывающими у зрителя смех. Между Иосифом и служанками происходят грубые и острые стычки, пересыпанные солеными словечками. Избиение младенцев натуралистически разукрашивается. Во время страстей Христа солдаты ведут фарсовые разговоры, тогда как на чело Иисуса возлагают терновый венец. В сцене распятия солдаты бросают жребий, чтобы узнать, кому достанется одежда Христа. Ученики Христа наперегонки бегут ко гробу Господню. Магдалина в расцвете ее греховной жизни изображается весьма реалистично и с точными деталями эротического характера. В процессии пророков попадаются такие фигуры, как Валаам с ослицей, которые служат удобным предлогом для создания фарсовых и гротескных ситуаций, вызывавших хохот зрителей. Во многих мистериях присутствуют в изобилии насмешки и непристойности, исходящие от простонародных персонажей. ( Ауэрбах, с. 170).
Первый ученик. Но это должно было приводить к определенным стилистическим «перебивкам».
Филолог. Безусловно. Адам и Ева говорят как простые французы: «этакий негодяй, этакий дубина» ( tel paltonier qui co ad fait), но автор дистанцируется от речи своих героев, введя торжественные ремарки на латинском языке. В одной из пасхальных мистерий XIII века солдат Пилата смело называют chivalers и vaissal. В литургической драме Victimae paschali ( букв. - Жертвоприношение пасхальное) после первых стихов догматического содержания начинается лирический диалог:
Dis nobis ( скажи нам) Maria…
В “Мистерии Ветхого завета” Бог и ангелы говорят на торжественном французском языке, максимально приближенном к латыни ( аналог текста ремарок в «Мистерии об Адаме»), а ремесленники, мошенники и Валаам с ослицей бранятся на весьма наперченном обиходном французском наречии.
Педагог ШДК. В «Гаврилиаде» Пушкина Мария разговаривает со змиею наивным языком провинциальной барышни, которую недавно стали вывозить в свет:
«Кто ты, змия? По льстивому напеву,
По красоте, по блеску, по глазам –
узнаю того, кто нашу Еву
Привлечь успел к таинственному древу
И там склонил несчастную к грехам.
Ты погубил неопытную деву,
А с нею весь адамов род и нас.
Мы в бездне бед невольно потонули.
Не стыдно ли?”
- Попы вас обманули,
И Еву я не погубил, а спас! –
“Спас! от кого?”
-От Бога. –
“Враг опасный!”
-Он был влюблен…-
“Послушай, берегись!”
-Он к ней пылал –
“Молчи!”
- любовью страстной,
Она была в опасности ужасной…
После этого напряженного диалога, сохраняющего все особенности средневековой мистерии по форме, но далеко ( так уж далеко?) выходящем за пределы средневековья по содержанию, ”лукавый бес” произносит огромный монолог, который, по сути дела, является эротической версией Священного писания и – одновременно гимном чувственной любви. Заканчивается этот хорошо известный монолог, между прочим, вопросом к Марии:
Скажи теперь, ужели я предатель?
Ужель Адам несчастлив от меня?
То есть бес задает Марии тот же вопрос, что и Ева Адаму в классической средневековой мистерии.
Культуролог. Эти сочетания «высоколобого» и «простецкого» стиля гротескным образом сталкиваются в средневековых христианских проповедях, выдержанных в народном стиле и понятных простым прихожанам.
Педагог ШДК. Можно сказать, что само средневековое слово каждый раз обретало себя в жизни в (о) круге Храма, то обмирщаясь, то вновь сакрализуясь. То превращаясь в бытовое, площадное слово ( или – в волшебное слово сказочного леса, или – в слово, с которым обращаются к Домовому), то – возвышаясь в Храме, очищаясь от грехов, обращаясь словом исповеди, причащаясь к слову Бога.
Филолог. При этом гротескную, карнавально - мистериальную ситуацию образует не само по себе профанное словцо, а его столкновение – во внутренней речи верующего – со словом Бога.
Психолог. Может быть, в этом внутренне - речевом мучении средневекового христианина можно найти «атом» борения, в котором выбарывается совесть. Совесть как весть об ином слове. Когда я читаю Библию, слушаю проповедь, воспринимаю музыку органа, вижу в Храме скульптуры или иконы, участвую в литургии, исповедуюсь – я внутри божественного Слова. Я причастен к нему. И меня гложет совесть – весть о моем другом, площадном, обыденном, сочном слове-словечке, и - о моем слове, обращенном к черной кошке, Лешему, Чуру, Ведьме… Когда я – выйдя из Храма – погружаюсь в бытовую словесную жизнь или – в жизнь языческого сказочного слова - меня снова гложет совесть, как весть о потерянном ( быть может, навсегда?) слове Бога.
Философ. Да. Жизнь средневекового слова в (о) круге Храма, внутренний конфликт слова и Слова, спор «высоколобого» и «простеца» в каждом атоме совестливой речи христианина можно обнаружить не только в мистерии и проповеди ( рассчитанных на восприятие и речь простецов), но и в «высоколобых» философских построениях, скажем, Фомы Аквинского.
Учитель зарубежной литературы. Фомы Аквинского? Это ведь самый что ни на есть «высоколобый» классик!
Филолог. Давайте проследим, как строится мысль Фомы. Откроем Summa Theologica на любой странице. Фома начинает философский диалог, как заправский учитель - диалогист, с вопроса. Этих вопросов у философа множество. Их вполне могли задать прихожане или юные студиозусы. И в этом смысле вопросы эти мистериальны. Такие вопросы задает Адаму простодушная Ева в мистерии ( «Откуда мы знаем, что дьявол – предатель?»). Многие вопросы формулируются на языке «простецов». В каком –то смысле можно сказать, что философский трактат Фомы Аквинского прямо вырастает из средневековой мистерии. В диалог простецов – Евы и Адама - вмешивается философ, отвечая на вопросы простецов, разбирая вопросы, которые возникают у простеца или милой простушки при чтении Библии, во время исповеди и проповеди. При этом важно, что недоумения простецов не отвергаются с порога, а, наоборот, усиливаются, доводятся до определенной логики, а лишь затем опровергаются. Задающий вопрос простец как бы превращается Фомой в усомневающего Писание теолога. В вопросе простеца высвечивается иная логика понимания всего мира ( не – христианская, до – христианская, анти – христианская). Этот второй - десакрализующий – голос в мышлении Аквината всегда очень силен.
Первый ученик. Давайте посмотрим, как это происходит в произведении.
Филолог. Отлично. Откройте «Сумму теологии» на любой странице.
Первый ученик. Вот открыл.
Филолог. Читайте вслух!
Первый ученик (читает):
«ПРИСУЩИ ЛИ АНГЕЛАМ ВСПЫЛЬЧИВОСТЬ И ПОХОТЛИВЫЕ ПОЖЕЛАНИЯ?…
ВОЗРАЖЕНИЕ 1. Кажется, что ангелам присущи вспыльчивость и похотливые пожелания. Ведь сказал же Дионисий, что демонам присуща «бессмысленная ярость и безумная страсть». Но природа у демонов та же, что и у ангелов, ибо грех не изменил их природы. Следовательно. ангелам присущи вспыльчивость и похотливые пожелания.
ВОЗРАЖЕНИЕ 2. Далее, похоти сопутствует любовь и радость, а вспыльчивости – гнев, надежда и страх. Но Священное писание относит все это равно и к добрыми и к злым ангелам. Следовательно, ангелам присущи вспыльчивость и похотливые пожелания.
ВОЗРАЖЕНИЕ 3. Далее. говорят, что некоторые добродетели проистекают из страстной вспыльчивости, а некоторые – из похоти; так, похоже, из похоти рождаются милосердие и воздержанность, а их вспыльчивости – упование и стойкость. Но указанные добродетели свойственны ангелам. Следовательно, ангелам присущи вспыльчивость и похотливые пожелания.» ( Фома Аквинский. Сумма теологии. Ч. 1. Вопросы 44 – 74. Киев. Эльга, Ника-центр, 2003, с.165).
Культуролог. Да, Аквинат развернул вопрос простеца в цельную философию райского наслаждения. Ангельские добродетели, согласно этой философии, возникают из преодоления ( преобразования) страстей и похотливых желаний. Чтобы воспитать в себе ангельские добродетели, необходимо испытать чувственные наслаждения и безумные страсти.
Педагог ШДК. Мы помним, что Пушкин в «Гаврилиаде» чувства, возникшие у архангела Гавриила при виде Марии, воспроизводит следующим образом:
На дивный бой, на страшную тревогу
Красавица глядела чуть дыша;
Когда же к ней, свой подвиг соверша,
Приветливо архангел обратился,
огонь любви в лицее ее разлился
И нежности исполнилась душа.
Ах, как была еврейка хороша!
Посол краснел и чувствия чужие
Так изъяснял в божественных словах:
«О радуйся, невинная Мария!
Любовь с тобой, прекрасна ты в женах;
Стократ блажен твой плод благословенный,
спасет он мир и ниспровергнет ад…
Но признаюсь душою откровенной,
Отец его блаженнее стократ!»
И перед ней коленопреклоненный
Он между тем ей нежно руку жал…
Потупя взор, прекрасная вздыхала,
И Гавриил ее поцеловал.
Смутясь, она краснела и молчала,
ее груди дерзнул коснуться он…
«Оставь меня!» – Мария прошептала,
И в тот же миг лобзаньем заглушен
невинности последний крик и стон…
Чувства самого Бога Пушкин описывает так:
И что же! вдруг мохнатый, белокрылый
В ее окно влетает голубь милый.
Над нею он порхает и кружит
И пробует веселые напевы,
И вдруг летит в колени милой девы,
Над розою садится и дрожит,
Клюет ее, копышется, вертится,
И носиком и ножками трудится.
Он, точно он! – Мария поняла,
Что в голубе другого угощала;
Колени сжав, еврейка закричала,
Вздыхать, дрожать, молиться начала,
Заплакала, но голубь торжествует,
В жару любви трепещет и воркует,
И падает, объятый легким сом,
приосеня цветок любви крылом.»
Мистериальная сцена заканчивается простодушной репликой Марии, выдержанной в духе классической средневековой мистерии:
Он улетел. Усталая Мария
Подумала: «Вот шалости какие!
Один, два,. три! – как это им не лень?
Могу сказать, перенесла тревогу:
Досталась я в один и тот же день
Лукавому, архангелу и Богу».
Мария опять - таки говорит здесь, как наивная молодая красотка из еще не написанного «Евгения Онегина», получившая «уроки в тишине».
Первый ученик. Как Аристотель в размышлении о движении тела в пустоте вначале допускает возможность галилеева мира, а потом логически опровергает эту возможность, так и Фома Аквинский в размышлении о похотливых желаниях и чувственных страстях ангелов допускает возможность мира Просвещения, а затем эту возможность логически опровергает.
Культуролог. В этом смысле можно сказать, что свои возражения Фома Аквинский строит на границе собственно культуры Средневековья – и будущих культур Возрождения и Просвещения. В возражениях 1- 3 допускается возможность иной культуры понимания ангелов, любви, да и всего мира в целом. Конечно, после Овидия читателя трудно удивить описанием острой чувственности, но важно, что эту чувственность Фома Аквинский вводит в свой внутренний монолог. Фома Аквинский знает, что герои Овидия ( Гомера, Еврипида) испытывают чувственные страсти и эротические наслаждения. Фоме важно мысленно допустить эти чувства именно у ангелов ( героев Евангелия). Ну а Просвещение и Пушкин эту возможность доводят до развитой культуры.
Первый ученик. Фома Аквинский строит средневековое диалогическое богословие. Оно радикально отличается от современного монологического богословия ( скажем, в версии Сергея Аверинцева).
Учитель зарубежной литературы. Поясните, пожалуйста, что Вы имеете в виду.
Первый ученик. Охотно. Только теперь Ваша очередь открывать книгу. Давайте откроем знаменитый словарь С.С.Аверинцева «София-Логос». Можно, конечно, на любой странице, а лучше, на странице, непосредственно посвященной ангелам.
Культуролог. Увы, сегодня мы не сможем это сделать.
Первый ученик. Почему?
Культуролог. Потому что наш первый день подошел к концу.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии