Я, как автор вот этого теоретического текста, хочу в этом тексте построить диалогическое понятие. Пока же, споря и с Проппом, и с Осетинским, и с Компаньоном, я свой текст строю по принципам Компаньона. Я излагаю мысль оппонента, а затем показываю, в чем я с ним не согласен. Получается, что Компаньон прав: споря с ним, я показываю, что диалог теоретиков, совместно строящих диалогическое понятие, невозможен. Только читатель, рассмотрев, мою полемику, например, с В. Осетинским, полемику острую, где я могу позволить иронические замечания в адрес оппонента и т.д. – начинает разворачивать нас, педагогов-теоретиков, лицом другу к другу.
Моя предшествующая реплика – едва ли не единственная, которая строится по законам совместного «вылепливания» диалогического понятия, а не по принципам Компаньона. Я признаю глубинную правоту идей Компаньона. Я понимаю, что чрезвычайно трудно одновременно вести уважительный диалог на - равных и быть полемичным. Строить диалог-согласие, диалог на границе двух логик и – продолжать выстраивать свою логику, свой мир впервые, возникающий, по Библеру, из точки, из небытия мысли. Трудно удержать идею возникновения «мира впервые» (Библер) и возникновение нового понятийного мира «на границе» (Бахтин), потому что точка и линия – это все-таки разные фигуры логики.
Здесь есть и существенная человеческая трудность. В.З. Осетинский – это близкий мне человек, работу которого я глубоко уважаю. Но, когда я, скажем, на черновике, спорю с ним, я могу обострить «полемос», несколько упростить мысль моего оппонента, иронично остранить пафос его реплики. Таких карнавальных приемов очень много и у Бора в споре с Эйнштейном, и в диалогах Галилея, и у Лакатоса, и у Библера (например, в споре теоретика и человека с улицы в «Бахтине» или в споре Философа, Теоретика, Поэта в «Мышлении как творчестве». Я даже помню, что когда В.С. Библер прочитал мне вслух фразу из этого диалога: «Вы говорите страшные вещи», то протянул слово «страаа-шные» и очень смешно сделал страшное лицо.
И вот я, перенося свои, часто резкие реплики о Проппе или о моем товарище, с которым я спорю, с черновика (внутренней речи) – в чистовик, очень хочу передать доверительную интонацию и уважение. Я пробую убрать иронические замечания, тон резкого несогласия. Мне кажется, что текст тускнеет и становится непонятным. Мои искренние упреки, адресованные Проппу, «не заметившего» в сказке сказителя, не захотевшего понять его возникновение, то есть теоретически рассмотреть сказку как культуру, превращаются в неуклюжие полудифирамбы. Азарт полемики («полемос» есть распря), угасает.
Я возвращаюсь к черновому варианту. Но тогда, вроде бы, прав Компаньон: мой объект и объект Проппа – разные. Но я хочу выстроить диалог с Проппом. Тогда мне нужно так работать с текстом Проппа, чтобы получить общий предмет понимания. Значит, нужно не «полемизировать», а так поворачивать мысль Проппа о связи сказки и ритуала, как это уже намечается самим Проппом, но только намечается, не осуществляясь в полной мере.
Но эта «повернутая» мною мысль Проппа – уже не его мысль. Сам Пропп может так измениться в этой работе, что исчезает диалог с ним. Он должен снова и снова восстанавливаться (в моем тексте именно как Пропп, а не как «повернутый» мной Пропп). Но тогда снова начинается полемика и взаимное непонимание и неизбежно связанные с этими процессами ирония и резкость речи. Возникает мотив: «Ну что же он это не хочет понять! Ведь это же так просто!». И затем «Нет, все-таки, не он, а я изначально не понимал, что…» (В.С. Библер).
Такой мой текст о В.З. Проппе и о В.З. Осетинском возможен (и здесь прав В.С. Библер), и в некоторых фрагментах он так и строится. Но удержание этой формы в теоретическом дискурсе – чрезвычайно трудное дело, и мне это пока чаще не удается, чем удается. И тогда прав оказывается Компаньон.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии