Развивая свою гипотезу о противопоставленности позиций читателя и теоретика, В. Осетинский формулирует несколько предположений, с которыми хочется подискутировать.
1. Я не согласен с тем, что только читатель, (а не теоретик-литературовед) воспринимает текст как произведение, как речь, обращенную лично к нему и стремится понять этой речь. Мне кажется, что не только читатель, но и теоретик способен домыслить книгу, «упиться гармонией», «облиться слезами над вымыслом», испытывать «страх и сострадание». Мне представляется, что важная черта теоретика-литературоведа – способность увидеть виноград, который «как старинная битва живет», то есть развитое воображение, позволяющее теоретику, читая сцену самоубийства Эммы Бовари, ощутить вкус мышьяка на губах и читая пьесу о Чацком, почувствовать, что у него, у теоретика, от непривычного ритма скулы болят. Не зря философы говорят о «чувствах-теоретиках», об исходной теоретичности слышания, видения, обоняния, кинестезии, речи, движения, танца, игры (К. Маркс, В. Библер). Можно помыслить литературоведческую теорию как принципиально отвлекающуюся от читательского чувства, от читательской интонации. Но можно представить себе теоретическое литературоведение как то, что просветляет читательское чувство, логически обосновывает читательскую интонацию, формируя внутреннюю речь теоретика. Во внутренней речи теоретика-литературоведа ведут диалог читатель и логик, лингвист и поэт.
2. Поэтому я не согласен с тем, что теоретик отстраняется от собственных «читательских» эмоций, поскольку они только мешают изучению текста. Я не согласен с тем, что «наслаждение теоретика в познании». Даже по отношению к теоретику Нового времени (например, Галилею и его «Диалогам») так можно сказать с очень большими оговорками. Тем более – по отношению к теоретику ХХ века.
3. Я не думаю, что теоретика ХХ века интересуют лишь общие законы поэтики, мне не кажется, что, например, для Р. Якобсона или для М. Бахтина индивидуальное, особенное интересно лишь как вариация общего. Возражу сам себе: Р. Якобсон и М. Бахтин, интересуясь общими законами поэтики, выступают как теоретики, а – интересуясь особенным (отдельным произведением культуры) – как читатели. Но тогда «читатель» и «теоретик» начинают пониматься как голоса внутри целостного произведения, скажем, Р. Якобсона. С моей точки зрения, в этом случае произведение литературоведа Якобсона является текстом теоретика. С точки зрения В. Осетинского – это текст идеального читателя. Но если В.Осетинский признает хотя бы один текст Якобсона таковым, то ему придется согласиться, что идеальный читатель может формироваться не только в школе, а диалогическое литературоведение уже существует в культуре взрослых людей.
Мне кажется, что теоретизирование ХХ века – это во многом - размышление об особенном. В литературоведении – об отдельном особенном произведении (например, романе «Евгений Онегин»), а не только об общих законах литературных жанров. И здесь очень важна та категория особенного, которую развивал в философской логике В.С. Библер.
4. Для меня спорным является утверждение, что понять книгу для теоретика ХХ века – это значит обнаружить, как в этом конкретном тексте проявляются общие законы поэтики (т.е. познать его).
5. Я не согласен с тем, что современный читатель понимает романы Достоевского, прекрасно обходясь без теории романа, созданной Бахтиным. Спорно и обратное утверждение: «Чтобы понять бахтинскую поэтику романа вовсе не обязательно глубокое переживание собственного чтения этих произведений».
Мне представляется, что Бахтин как бы заново читает вместе с нами все романы Достоевского. Бахтинская поэтика романа, выстроенная в книге «Проблемы поэтики Достоевского» как мне кажется, может быть понята и как «доведение до ума» (до теоретического разумения, до формирования новых теоретических понятий) тех глубоких переживаний собственного чтения Бахтиным романов Достоевского (в том числе и эстетических переживаний формы). Вне теоретического осмысления собственного опыта пребывания в позиции читателя романов Достоевского понять книгу Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» весьма трудно, если и вообще возможно.
6. Я не думаю, что позиции «читателя» и «теоретика» невозможно совместить в одном сознании. В.З. Осетинский пишет: «Или я вижу в романе судьбу человека, или сплетение литературных мотивов» (В.З. Осетинский. “Читатель” и “Теоретик” в диалоге о волшебной сказке (Литература в школе РО и ШДК)). Мне представляется, что литературоведение ХХ века может быть понято и как размышление о том, как возможно собеседование “Читателя” и “Теоретика” в сознании и мышлении одного человека-теоретика ХХ века, во внутренней речи теоретика.
Диалог насущен и возможен между живыми голосами читателя и теоретика в сознании теоретика Романа Якобсона, пишущего о статуе в творчестве Пушкина. Невозможен диалог между воображаемым читателем, который не нуждается в понимании поэтики, и воображаемым теоретиком, который мыслит, отвлекаясь от опыта собственного чтения. Само изначальное полагание “Читателя” и “Теоретика” как не нуждающихся друг в друге мне кажется достаточно проблематичным.
Мне представляется, что диалог между “Я” и “Ты” предполагает изначальное существование логически (и интонационно-поэтически) иного “Ты” в атоме внутренней речи моего “Я”. Мышление литературоведа нуждается в постоянном воспроизведении – в себе – сознания читателя, “сознавательной” установки на со-бытие с особенным художественным произведением. Сознание читателя (даже если этому читателю 6 лет) предполагает схватывание формы, интонирование того, “как сделано” художественное произведение.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии