Однако и у Аристотеля нет четкой схемы относительно родов и видов. Порфирий же, который писал Введение именно к «Категориям» Аристотеля, приложив к ним родо-видовую сетку «Топики», игнорировал, однако, и то, что в «Топике» Аристотель говорил о четверке сказуемых: «или определении, или собственном, или роде, или привходящем» (Топика, 4, 101b 15—25). Исходя из этой классификации, определение и род являются самостоятельными сказуемыми. У Порфирия же «определение получается на основании рода»38. Это значит, что проблема предикации, с которой связано определение, и проблема универсалий, если и проблематизирована, то в виде привязки определения (которое лишилось связи с сутью бытия вещи, не зависимой от рода) к роду (который с третьего места в ряду сказуемых Аристотеля переместился по воле Порфирия на первое39). Рисуя свое древо, Порфирий к тому же только и единственно подчиняет индивиды и виды родам, составив, разумеется, вслед за своим учителем Плотином, жесткую иерархию онтологических уровней, в то время как Аристотель в «Категориях» говорит, что «вид есть в большей мере сущность, чем род» (lb 20—25), а в указанном месте «Топики» его надо ставить вместе с родом как видовое отличие.
Примеры того, как подменяются Аристотелевы представления об общем Платоновыми или похожими на Платона, а также как выбираются необходимые определения или представления из самого Аристотеля, можно также умножать (разумеется, полагая при этом, что дело не в недобросовестности Порфирия, а в том, что за восемь веков после Аристотеля произошли глубокие трансформации тех понятий, к которым уже привыкли как к Аристотелевым). Во «Второй Аналитике» Аристотель полагает общее, или единое, «сохраняющееся в душе», «отличным от множества», но содержащимся «как тождественное во всем этом множестве» (100а 5—10). В трактате же «О душе»" он говорит об общем как об интеллигибельной форме вещи. В главе 7 трактата «Об истолковании» он говорит, с одной стороны, что общее — это вещь, а с другой — что это высказывание о вещи (17а 39—40). Если не понять «то именно» или «именно то» как такое «то», которое имя и указание вместе, над чем напрягалась Аристотелева мысль (а при таком напряжении вполне допустимы разные высказывания о сущности-усии, об общем, о вещи), легко выстроить множество несогласованных концепций, инициатором которых был Аристотель. Понять же упор и упорство Аристотеля часто не входило в намерения цитировавших его. Ибо философия все же не история философии, она позволяет себе ею пренебрегать. Только очень деятельный и вместительный ум может сопрягать и то и другое: надо же и языки знать.
Анализируя Порфирия и зная греческий (иначе и не взялся бы переводить «Органон»), Боэций заметил эти странности и постарался их показать. А впоследствии реалисты XII века использовали первую часть фразы из трактата «Об истолковании», а реалисты XIII века — формулировку из «Второй Аналитики». Концептуалисты же, в том числе Боэций, основывались в основном на «Метафизике», где говорится, что общее сказывается о многом и находится во многом в одно и то же время (1040b 25). Задача Боэция и состояла в том, чтобы выбрать один из существующих у Аристотеля концептуальных ответов на поставленные вопросы, которые, таким образом, никак не могут сделать из него, из Боэция, аристотелика или платоника, ибо любой единичный утвердительный ответ (а он у него единичный утвердительный) вступит в противоречие и с Аристотелем, и с Платоном. Тем более что классификаций у Аристотеля много, часть из них (мы писали) перекрывает друг друга. Во «Второй Аналитике» (1, 22), как и в «Метафизике», все категории, кроме сущности, считаются только ее признаками, что и позволило Боэцию разделить категории надвое: на субстанцию и акциденцию.
В любом случае к V веку взаимосвязь между разными отношениями к общему у Аристотеля была утрачена, и Порфирий во «Введении к "Категориям" Аристотеля», и Боэций в «Комментарии к Порфирию», стоя на собственных позициях, пытаются каждый своим способом выстроить эту связь.
Порфирий, заводила спора об универсалиях, представил такое понимание рода: 1) как множество людей, связанных родственным происхождением и отделенных от других родов, 2) как начало рождения — от одного предка («это, по-видимому, самое непосредственное значение рода») и из одного места. Эти два значения рода относятся, как полагает Боэций, к области истории или поэзии, но есть еще и 3) иное понимание рода, каким пользуются, по мнению Порфирия, философы, — как начало для подчиненных ему видов, охватывающее эти виды, «сказывающееся о многих различающихся по виду вещах при ответе на вопрос «что это»».40
Разумеется, в этом перечне обнаруживается процесс формирования школьной традиции в понимании того, что такое род, соединяющей воедино понимание Платона, Аристотеля и стоиков. Но, кажется, что все три значения важны и равноценны, поскольку речь идет о существовании рода, и здесь не обойтись без первых двух определений, и о понимании его, то есть о значении рода в третьем смысле, и этот третий смысл, как комментирует это место Боэций, «заимствован у двух предыдущих»41. И хотя, как он пишет, «может показаться, что это значение слова "род" распадается на... части, которые Порфирий соединил союзом "и"»42, однако при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что все три значения объединяются идеей «подобия» («ведь и отечество есть в известном смысле начало рождения, так же как и отец»43). Потому, хотя, как мы ниже покажем, Боэций действительно отказывает роду и виду, заодно и единичному человеку в статусе субстанции, но не отказывает им в существовании, ибо при всех применениях все упирается в саму вещь. Вопрос: в какую?
Как и любое школьное, учебниковое, представление о чем бы то ни было, оно сразу выявляет некоторые несообразности. Для выражения обнаруженных странностей Боэций пользуется слегка иронической лексикой: «нужно только разрешить одно небольшое недоумение», «для внимательного наблюдателя здесь достаточно много отличий», «просится ненадежная догадка», «впрочем, здесь может возникнуть недоумение» и пр.
Так, например, недоумение возникает по поводу того, что вначале Порфирий придавал роду значение множества, а затем — начала рождения, а в другом месте меняет порядок значений. Боэций указывает на тропы и переносы как на основание кажущегося несообразия. «Установившийся обычай человеческой речи» допускает, чтобы одно имя было «перенесено речевым употреблением» на нечто другое, связанное с первым каким-либо отношением44. Кроме того, эти речевые выражения позволяют об одном и том же сказать по-разному, например в одном случае использовать то, что в риторике называется переходом (гипербатоном), когда два синтаксически взаимосвязанных слова разделены или удалены друг от друга, в другом — что называется сопряжением (зевгмой), объединяющим предложение вокруг одного главного члена предложения. Помня, как переводил риторику в логику Августин, трудно представить, что для Боэция такое словоупотребление было всего лишь словесной эквилибристикой, тем более что оно очень напоминает процедуры соединения и деления. Похоже, что с самого начала он подводит читателя к тому, что понимание рода в качестве субстанции страдает какой-то нечеткостью. Но это не дает оснований и считать, что род у Боэция — только знаки, как предполагал А. де Либера, ибо любая тварная вещь означена, она вещезнак.
Переводя Порфирия, Боэций для выражения самостоятельного существования рода и вида употребляет глагол subsistere. «Относительно этого сгустка (вопросов) я отказываюсь говорить, существуют ли они самостоятельно (или: субсистируют ли они), или положены они в одних чистых понятиях, субсистениции ли они телесные или бестелесные, и положены ли отдельно от чувственно-воспринимаемого или в чувственно-воспринимаемом»45.
Дальше мы увидим, что термин «субсистенция» — «существование самостоятельное», «само по себе» — Боэций считал приложимым в чистом виде только к Богу, Который никак не может быть ни родом, ни видом, ибо к Нему вообще не приложимы никакие категории. Но он прилагал этот термин и к сотворенным вещам, которые сами по себе были субсистенциями, а, допуская акциденции, — субстанциями, тем самым двуосмысливая единичную вещь. Вопрос вторгся в зону связи вещи-мысли-имени, о чем писал Августин и что до сих совершенно игнорировали историки философии, говорящие о Платоне, Аристотеле, стоиках, но не о позиции Августина, столь существенной для христианской мысли.
Трудность поставленных вопросов в том, что если под родами и видами подразумеваются платоновские идеи, которые существуют сами по себе (а Порфирий — платоник), то говорить о них как о телесном — при предположенности существования — нонсенс. Это было ясно и в последующие века, когда иные комментаторы Порфирия благополучно заменили термин «subsistere» термином «existere»: этот глагол стоит в версии, которой пользовался переводчик Порфирия на французский язык Ж.Трико, так что упомянутая фраза звучит так: «utrum habeant esse separatum a singularibus vel existant in singularibus»46 («имеют ли бытие, отдельное от единичностей, или существуют в единичностях»). Но Боэций говорит — «subsistere», подразумевая, хотя и бестелесное, но единственно и только существование.
Употребление двух терминов, выражающих существование, передает представление о роде и виде в разных контекстах. И Боэций, взявшись за комментарий к Порфирию, очевидно, совершает ревизию логического прошлого. Ибо сперва вопрос об универсалиях рожден как Аристотелева критика Платона, а затем — в пору внедрения платонизма в аристотелизм — с его помощью была обнаружена, по выражению А. де Либера, «конфронтация корпуса разных Аристотелевых текстов с его же "Категориями"». Поэтому создать историю проблемы — означает дать отчет об этих феноменах и попытаться обнаружить глубинные структуры, которые держали их «на плаву». Поскольку речь в логике идет или о тождестве, или об отождествлении (это есть то-то), то связь имени с вещью играет первостепенную роль: если подразумевается тождество, то на первый план выступает идея однозначности или синонимии, если — отождествление, а в случае христианского творения мира — причащение, то — двуосмысленность или омонимия, в зависимости от того, к чему прикладывается одно и то же имя — к одной вещи, по-разному выражающей своё, или к нескольким вещам, естественно имеющим разные определения. Тогда выявляются структурные общности, позволяющие детально проследить за метаморфозами некоего вопроса в философии разных эпох.
Еще раз повторим: из анализа Боэцием универсалий не складывается впечатления, что он отвергает («молча», как писал А. де Либера) их существование, ибо нигде не отвергает Порфириево определение рода от первого предка или из определенного места. Он иронизирует над тем, что Порфирий вначале говорит о множестве, затем о единичности, а потом наоборот. Но даже говоря о философски понимаемом роде, считает, что он создан по сходству с первыми, что не отрицает признания его существующим, напротив, подчеркивает его существование как первого, единственного. Как зачинателя. Как то, что есть единство для множества, communis. Как чистую единичность, ту самую субъект-вещь, или субъект-субстанцию, схватившую в себе единичность и общность.
Когда же Боэций, проанализировав Порфириевы определения рода, говорит, что «всякий род есть или то, что мыслится как само по себе или в вещи, или то, что относится как предикация к другому, ибо его свойство (его своё) определяет (конституирует, constituit) его бытие», и что «такое определение указывает на вещь саму по себе»47, то вопрос о том, что он игнорирует («молча») первое Порфириево положение, попросту снимается. Более того, Боэций признает существование общего как единичности, единственности так, как впоследствии Ансельм Кентерберийский признает бытие Бога на основании того, что Он то, больше чего нельзя помыслить, то есть он переформулирует вопрос Порфирия по ходу комментария. Вопрос отныне ставится не так: существуют ли роды и виды или только мыслятся, а так: можно ли свидетельствовать существование общего на основании мысли.
________________
38 Боэций. Комментарий к Порфирию. С. 37.
39 О разном значении термина «род» и соответственно несогласованности с Аристотелевой позицией относительно субстанции см.: Неретина С. С. Верующий разум. К истории средневековой философии. Архангельск, 1995. С. 188. О несогласованности пяти сказуемых Порфирия с четырьмя Аристотеля см.: Libera Alain de. La querelle des universaux. P. 17.
40 Боэций. Комментарий к Порфирию. С. 36—37.
41 Боэций. Комментарий к Порфирию. С. 36.
42 Boethii. Commentaria in Porphyrium. Col. 91В. См. также: Боэций. Комментарий к Порфирию. С. 22.
43 Боэций. Комментарий к Порфирию. С. 3.
44 Там же. С. 35.
45 Boethii. Commentaria in Porphyrium. Col. 82 A.
46 Цит. по: Libera Alain de. La querelle des universaux. P. 36.
47 Boethii. Commentaria in Porphyrium. Col. 92B. Здесь определение общего в полном соответствии с тем, что говорил Аристотель в трактате «Об истолковании», высказывается об общем не как об общем (выше мы это подчеркивали). Если речь идет, например, о роде животного, то его определение непротиворечиво относится не к животному вообще, а к каждому отдельному конкретному животному, хотя здесь употребляется имя «животное» как общее имя (Об истолковании, 17а 35—40).
- Войдите, чтобы оставлять комментарии