Фактически род и вид Боэций анализирует с точки зрения свойства как выражающего суть бытия чем-то (то есть являющегося определением во всех их вариантах, выделенных Аристотелем), так и не выражающего, но показывающего, какова она, то есть двуосмысливая его. Так, ответ на вопрос, что такое род, подразумевает и нахождение его существования, и размышление о его собственном существовании, и высказывание о чем-то другом (то и это). Ответ на вопрос о существовании рода и о его субстанции подразумевает знание свойства рода, своего. Речь в таком случае идет о том, что общее — это вещь сама по себе (res per se sicuti est) в полном соответствии с утверждением Аристотеля из трактата «Об истолковании» (17а 35—40). Если мы говорим, что род — это предикация, то имеется в виду не вещь, а то, как относится (refertur) предикация к своим субъектам, то есть тоже в полном соответствии с тем же фрагментом Аристотеля, с одним, однако, существенным «но»: у Аристотеля речь идет об общем и единичном как о разных вещах, а у Боэция одно и то же общее может быть и вещью, и отношением к вещам.
Этот пример показывает, как происходит подправка Аристотеля и как двуосмысливается одна и та же вещь: она становится vox aequivoca, она начинает по-разному определяться. Не только разные вещи с общим именем имеют разные определения («пес» — это и живое существо, и созвездие), но одна и та же вещь, обозначаемая определенным именем, может иметь разные определения. Так, одна и та же линия может быть выгнутой и вогнутой в зависимости от того, как она определяется, «но в то же время находится всегда в одном и тот же субъекте»48.
Одно и то же, рассматриваемое с разных точек зрения, с разным вниманием, выявляет внутреннюю способность к преображению. Так, если мы будем рассматривать общее (имена родов и видов) применительно к тем вещам, о которых они сказываются в ответ на вопрос, что это (а мы уже знаем, что определение указывает на суть бытия вещи, это собственное вещи, накрепко схваченное, конципированное с самой вещью), то увидим, как «на наших глазах оно из множественности, соответствующей предикации, превратится в единичное»49, указывая саму вещь, слипшись, схватившись с вещью. «В самом деле, животное, которое есть род, сказывается о многом, но когда мы рассматриваем это животное в Сократе, то оно переводится из множества, соответствующего предикации в единичное. Ведь Сократ — животное, и само животное становится единичным, поскольку Сократ — индивидуален и единичен»50. Более того, Боэций проводит отождествление общего родового имени и эссенциальности вещи, полагая, что «человек» как общее имя и «человечность» — одно и то же. «Точно также "человек сказывается о многих людях, но если мы станем рассматривать ту человечность, которая находится в Сократе, то она становится индивидуальной, поскольку сам Сократ — индивидуален и единичен», и «способный смеяться становится уникальным, хотя и может сказываться о многих людях»51.
Обнаруживая возможность подобных превращений, Боэций на деле, фактически показывает способ существования общего в единичном и возможность отдельного мышления о нем. У него это выражено так: «Вещи такого рода существуют (esse) в телесных, чувственно-воспрнимаемых вещах. Но мыслятся они помимо чувственного, так что может просматриваться их природа и глубоко постигаться свойства». И дальше Боэций повторяет то, что затем скажет о Христе, собирающем Себя как персону: это мы рассматриваем их духом (animus), выделяем определенные черты сходства, которые не могут существовать нигде, кроме индивидов, методом аналогии, или сходства (а уловляется самое странное сходство). «В сингуляриях это сходство становится чувственно воспринимаемым», а «мыслится универсальное (universalia)», и если «это сходство в универсалиях, то оно становится интеллигибельным »52.
Более того, в ответ на одну родо-видовую схему Порфирия Боэций представляет сразу несколько схем, в которых общее, вопреки Порфирию, утверждавшему, что общее не свойственно чему-то одному, как раз этому одному свойственно. Одну схему мы рассматривали, когда представили Аристотелево общее как свойственное кому-то или чему-то одному, но правильно рассуждающему или здоровому. Вторую схему сам Боэций называет более удобной, чем схема Порфирия. Это схема деления предикатов. Одни сказываются О единичном, другие о множестве, одни на основании субстанции, другие на основании акциденции. Те, что на основании субстанции, делятся на те, что отвечают на вопрос, что это (определение как свое собственное именно этого рода), и на те, каково это (отличие рода, отделяющее его от других родов; оно же — собственное рода внутри его самого). Третья схема: когда имя (свое рода) отождествляется с самой вещью. Можно, как пишет Боэций, изложить еше шесть схем, предложенных Аристотелем в «Топике». И все они равно будут свидетельствовать вещь.
Ясно, что слово «вещь» здесь также двуосмысленно: вещь и общее, и единичное. Потому когда Боэций говорит, что он здесь изложил точку зрения Аристотеля53, то это выражение следует читать cum grano salis: это им изложенный Аристотель. Это Боэций продумал единство единичного и общего, знака, имени и вещи. И это, разумеется, не неоплатонический вариант постижения общего как «не свойственного чему-то одному», или «sed non proprie alicui»54.
Но тогда становится понятно, почему Боэций употребил два термина для выражения общего:«universalia» и «communia»: первый для выражения общего самого по себе, единичного, присущего всем, второй — для выражения единства множества.
Также очевидно, что он занимает концептуалистскую позицию, которая вовсе не представлена «Категориями» Аристотеля, где «общее не находится в подлежащем», и лишь отчасти «Метафизикой», где общее находится в подлежащем, но оно не вещь.
Этот контекст, возможно, и задан тем, что Аристотель говорил об общем: оно избирательно и свойственно только одному тому, что находится в хорошем состоянии. Речь идет в данном случае только и исключительно об индивиде как неделимом и неопределимом единстве. Он-то и всеобщ — как неделимое и неопределимое, как nota ignota. Но если общее индивидуально, как оно может сказываться о многом? Особенно при поставленном Порфирием условии, что род может сказываться о видах, виды об индивидах, но не наоборот, «нижестоящее о вышестоящем не сказывается никоим образом»55.
Однако, похоже, на деле все гораздо сложнее, и сложность в том, как понимать бытие, esse, как оно соотносится с вещью и каков способ понимания in re, поскольку объяснить надо существование таких бес- и внетелесных всеобщих, как «Бог, ум, душа». Такое общее на первый взгляд более подходило бы для позиции реализма, если учесть, что esse в начале комментария вынесено за скобки родовых категорий и не имеет с ними ничего общего, разве что имя. И если в данном комментарии Боэций настаивает на концептуалистском решении, очевидно, здесь некий другой контекст анализа.
Снова сказка про бычка.
________________
48 Boethii. Commentaria in Porphyrium. Col. 85C.
49 Ibid. Col. 93C.
50 Ibid. Col. 93D.
51 Ibid.
52 Boethii. Commentaria in Porphyrium. Col. 85В—85С.
53 Boethii. Commentaria in Porphyrium. Col. 86A.
54 Ibid. Col. 92C.
55 Ibid. Col. 11ЗВ.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии